Глава 110. Вы такой замечательный!

— Инци, прости меня, ибо я согрешил!

Руфус стоял на коленях на гладком мраморном полу в одной из ниш длинного коридора Главного банка торговых гильдий. На этом этаже было полно просторных свободных помещений, но он выбрал для молитвы именно этот закуток.

Здесь редко кто появлялся, поэтому молодой священник мог рассчитывать на уединение. Впрочем, дело было не в уединении, как таковом, а в удалённости этого места от помещения в котором сейчас находилась Гюрза. Вблизи неё Руфус не мог быть уверенным в искренности своего обращения к Инци.

Кризис миновал, и девушка шла на поправку. Но боли были ещё слишком сильны, и она, по-прежнему, была вынуждена принимать обезболивающее. А Руфус, по-прежнему, вынужден был выслушивать её откровения, от которых она сама приходила в ужас и прятала в ладонях лицо, когда действие лекарства проходило.

Ещё полбеды, если речь шла об украденном с общего стола яблоке. (Ай, ай, но это случилось, когда юной Гюрзе было всего семь лет. Инци давно простил ей этот грех, и переживать о нём не стоило.) Совсем по-другому выглядел рассказ о том, как года четыре назад незнакомый парень, от которого основательно пахло пивом, прижал её к стене дома на задворках, когда она возвращалась вечером домой.

Он не был бандитом или насильником, иначе Гюрзе не поздоровилось бы на самом деле, но в крови у молодого дурака бродил алкоголь, вперемешку с юношескими соками, и эта смесь заглушила голос разума. В общем, он впился в губы девушки грубым насильственным поцелуем, придавил её своим весом, который был на треть больше, чем её собственный, и принялся мять грудь, даже лиф платья немного порвал.

Гюрза уже тогда считалась одной из лучших воспитанниц Ханны, а потому это безобразие длилось недолго. Укус за нижнюю губу, удар коленом в пах, потом носком башмака в лицо, и давай Бог ноги! Только ветер в ушах засвистел.

Но дело было не в самом этом случае, а в том, что чувствовала девушка потом, через весьма продолжительное время, когда её гнев и страх улеглись. Она не помнила сколько на самом деле прошло времени, может неделя, а может меньше, но в какой-то момент она вдруг поняла, что воспоминания о мужских руках, бессовестно мявших её грудь, больше не вызывают у неё чувство возмущения и протеста.

Скорее наоборот… Нет, разумом она продолжала отвергать то, что хотел учинить над ней тот парень, но женское естество отозвалось на призыв самца, и в самых тайных мечтах, почти на грани подсознания, ей хотелось снова ощутить эти руки на своей груди. И не только на груди. И не только руки...

Дальше, больше — этот парень начал являться ей во сне. Но был он не грубый и не пьяный, а милый и ласковый. И руки его были мягкими и нежными. Наяву она его больше никогда не увидела, даже так и не узнала, был ли он из местных или из проезжих, каких в Золас-граде всегда было немало.

Руфус слушал. Он всё слушал, всё понимал, не осуждал, сочувствовал… Ему, как священнику, приходилось выслушивать и не такое! Девушки, бывало, рассказывали весьма пикантные подробности своей интимной жизни, иногда смакуя каждую мелочь, словно испытывая молодого священника на прочность. Иногда, наверное, так и было, хотя среди них встречалось немало обычных дурочек.

Здесь было всё иначе. Руфус поймал себя на том, что слушает исповедь Гюрзы с… жадностью! Слушает и хочет ещё… Он понимал, что действует сейчас не как священник. И он лгал. Лгал, произнося правду, лгал, утверждая то, во что искренне верил...

А именно, когда действие лекарства проходило, и бедная Гюрза ужасалась тому, что наболтала ему под действием наркотика, Руфус успокаивал её с отеческой улыбкой, говорил, что в её словах не было на самом деле ничего особо страшного и непоправимого, что такие грехи Инци прощает, если человек искренне раскаивается и смело признаётся в своих ошибках на исповеди...

Ложь! Проклятая ложь… Не было исповеди, это он просто придумал, чтобы успокоить крайне смущённую и сгорающую от стыда девушку. И дело даже не в этом! Не было раскаяния со стороны Гюрзы, она раскрывала перед ним свою подноготную под действием лекарства, которое имело странный побочный эффект — заставляло человека вслух говорить о самом сокровенном. И не было греха. Не было! Разве грех, то, что эта девушка рождена, как человек из плоти и крови? Разве может быть грехом здоровое желание жить, любить и быть любимой? Так о чём же он говорит ей в минуты её пробуждения от сна наяву?

Увы, он говорит ложь… Он не хочет лгать, но он не знает, что ему делать, и что говорить, ведь если он скажет правду...

— Инци, прости меня, ибо я согрешил!

Руфус не мог сказать ей правду, не мог сознаться в том, что он хочет на самом деле. Но, он ведь знал, что ему хочется крикнуть — «Ещё!» Расскажи ещё. Скажи — что было дальше? А что ты почувствовала, когда… Или — повтори, пожалуйста, слова о том, как напряглись твои соски, как сладко заныло между ног, как тепло разлилось внизу живота, а сердце затрепетало!..

Он бы умер, если бы сказал такое. А может быть, не умер, но уж точно престал бы быть священником. Но ведь, произнося ложь, он уже перестал им быть, тем более что ложь эта обрела форму истин учения, которое он проповедовал!

Руфус встал, осторожно с благоговением взял с подоконника маленькое изображение распятого Инци и повесил его себе на грудь под одежду. Священник он или нет, он доведёт до конца то, что начал — пойдёт сейчас к Гюрзе, даст обезболивающее и сделает перевязку. Сделает, не дрогнув, не подав вида, что испытывает страстное желание прижаться губами к её бедной страдающей ножке!..

Он ещё не признался себе, а тем более ей, в простой и священной истине — он, Руфус-проповедник, священник Церкви Инци, известный во всём обозримом мире, он — человек, снискавший себе славу непоколебимого, твёрдого, как сталь аскета, пугающего всех своей строгостью, он — любил!..

Любил, как мальчишка-подросток, покрывающийся пунцовыми пятнами и начинающий заикаться, как только предмет его вожделения окажется слишком близко. Любил нелепо, неуклюже, без малейшего опыта, но ведь это ли не самая искренняя и самая светлая любовь?

(Эх, девчонки! Вас действительно любит тот, кто ведёт себя глупо, дрожит, краснеет и мямлит, а не тот, кто решительно подходит, уверенно берёт за руку и поёт льстивые песни. Когда же вы поймёте это?)

Руфус всё сделал как надо — надел на лицо отеческую улыбку, сказал несколько успокаивающих слов, стараясь не поминать при этом Инци, потом дал своей пациентке обезболивающее, подождал, когда оно подействует, (зрачки Гюрзы расширились, а взгляд стал отрешённо-мечтоательным), и принялся за перевязку.

Пострадавшая нога девушки была ещё далека от совершенства, но выглядела намного лучше, чем при воспалении. Жара тоже больше не было. Это замечательно! Скоро можно будет попробовать на эту ногу наступить. Осторожно, без лишнего риска, но будем пробовать!

Руфус закончил перевязку, разогнул спину и… встретился со взором Гюрзы, который она вперила в него в упор. Её зрачки были по-прежнему расширены, глаза смотрели мечтательно, но не отрешённо. Гюрза смотрела на него, смотрела и улыбалась. Сейчас она скажет, то, что лежит у неё на душе, скажет правду, ибо под действием этого снадобья ни солгать, ни чего-либо скрыть невозможно.

— Падре, — светло улыбаясь, начала его пациентка, — если бы вы знали, как вы мне нравитесь! Вы такой замечательный, такой интересный мужчина!