Красная рубаха

Над водой сгущался серый туман. Он трепетал, казался живым, становился всё плотнее, пока очертания берега не исчезли. Воздух сгустился, стал непроницаемым, и в серой непроглядности растворилось время. Айн не чувствовал времени, как будто шёл по этой дороге всегда.

Тропинка под ногами убегала вперёд, увлекала вдаль, змеилась вдоль глинистого берега с тяжкими валунами, вырастающими из-под земли. Айн шёл по ней в ослепшем пространстве осторожно, но уверенно и легко, ощущая дыхание Руфины за спиной.

Когда впереди, будто шелест в чутком воздухе, послышался тихий плеск, от берега потянуло гниющими водорослями, туман стал прозрачнее. Сквозь серую дымку уже можно было различить заросли камыша, полуразрушенный деревянный причал и наполовину затонувшую у берега лодку без вёсел.

Айн обернулся, не услышав за спиной лёгких шагов. Руфина стояла далеко позади, кот сидел у её ног, не выпуская розы из сомкнутых челюстей. Она махнула рукой и крикнула издалека:

— Иди… Я не могу идти дальше! Ты должен сделать то, что нужно, один.

— Что я должен сделать? — тихо спросил Айн, будто у себя самого. И ему стало не по себе.

Лодка покачивалась, медленно приподымая борт, будто была полна воды или внутри находилось что-то тяжёлое. Осторожно ступая по песчаному берегу, Айн приблизился к причалу. В лодке с проломленным днищем вода была полна рыбьих кишок, темна от крови и кишела сгустками мелких яростных рыб, потрошащих нечто крупное, зловонное, красное, как кумач. Неожиданно нахлынул упругий порыв ветра, как будто над рекой вздохнул кто-то огромный, невидимый. Рыбы тотчас схлынули, оставляя за собой тёмно-красные полосы, расплылись в разные стороны и растворились в серой речной воде.

Айн шагнул ближе, вдруг ощутив невыносимую тяжесть в каждой частице своего существа. Ему не хотелось смотреть на то, что находилось на дне лодки, как будто он знал, что увидит что-то страшное, тягостное — то, чего он не хотел видеть никогда, и о чём любой человек предпочитает забыть. Ощущая нарастающее беспокойство, он ощупывал глазами всё, что находилось вокруг — прибрежные камыши, осенние листья на поверхности воды, песок под ногами. Только бы не глядеть туда.

За его спиной послышался шум крыльев взлетающей птицы. Он взглянул вверх и увидел голубя, вспорхнувшего с плеча Руфины и кружащего прямо над его головой. Поискал Руфину глазами, но берег позади был пустынным, затянутым белесой мглой. Айн почувствовал себя таким одиноким, будто больше никого, кроме него в мире не было и больше не будет. И тогда видимый мир качнулся навстречу, приблизился, поднеся картину, которой он избегал, так близко, что не увидеть её в деталях было невозможно.

На дне лодки, в мутной воде, привалившись к борту, лежало тело, напоминающее человеческое — безвольное, в грязной истерзанной рубахе цвета кумача. Из-под воды выглядывали босые распухшие ступни. Айн невольно подался вперёд, пытаясь рассмотреть несчастного, чью голову оплетали тонкие ленты полупрозрачных водорослей. Лодка покачнулась и накренилась, зачерпнув воду. Водоросли соскользнули, открывая огромную рыбью голову с покрытым мутной слизью подобием лица. Существо выглядело так жутко, что Айн отшатнулся, и всё его естество окатил ледяной ужас.

Красная рубаха. Айн знал, чья она. Он видел её в тот день, когда ранним утром в отцовский двор вошли ловцы — не живые и не мёртвые, беспощадная нежить, увозившая людей из селений безымянных навсегда. Его друг, Эйсон, с самого утра околачивался у двора в красной, как кровь, нарядной рубахе. Айн с матерью и сестрой убирали сено в амбар. Эйсон нетерпеливо слонялся вдоль забора, с внешней стороны, останавливаясь ненадолго, чтобы крикнуть в зазор между створками ворот:

— Долго тебе ещё?

— Скоро… — отмахивался Айн.

— Хорошо, не торопись. Я подожду, сколько надо! — отвечал Эйсон, а спустя несколько минут снова спрашивал о том же. Друзья в этот день собирались на рыбалку, но без Айна затея была напрасной, никто из них не поймал бы ни одной, даже мелкой, рыбёшки.

Айн тогда вдруг чувствовал раздражение и подумал, что в последнее время между ним и Эйсоном как будто пробежала чёрная кошка. Друг, с которым они вместе росли и были, что называется, не разлей вода, всё чаще становился насмешливым и язвительным, то и дело отпуская злые шутки, бьющие по самым чувствительным местам. Иногда он, казалось, начинал делать всё как будто назло. Вот и сейчас, не говоря ничего, казалось бы, враждебного, Эйсон произносил слова так, что Айну становилось тяжело на сердце из-за того, что он не может сейчас всё бросить и помчаться на реку за рыбой. Сколько можно? Эйсон задёргал его вопросами через щель ворот, вместо того, чтобы просто помочь.

Думая об этом, Айн поймал себя на том, что оправдывается. Что-что, а чувство вины Эйсон вызывать мог легко, пользуясь, казалось бы, мало что значащими словами. Айн не мог оставить работу по хозяйству на мать и сестру. Они не смогли бы поднять с земли без него даже тонкую соломинку. А почему так было — никто не знал. Айн родился таким, и с этим вынуждена была смириться вся семья.

Пока он, ещё младенцем, не заговорил, его старшая сестра молчала, как рыба. За стол ему приходилось садиться раньше всех, иначе родные не смогли бы проглотить ни одного куска. Костёр в печи не разгорался без того, чтобы Айн не подбросил дров. Он обязан был всё делать первым.

Глядя на загорелое лицо и смуглые от солнца руки Айны, он подумал о том, что и жениться ему придётся раньше сестры. Только после того, как он женится, Айна выскочит замуж. И увильнуть от женитьбы было никак нельзя, иначе засидится в сестрица в девках и отцветёт, не оставив после цветения никакого плода.

Так думали все домашние, но не говорили об этом ни с посторонними, ни между собой, как будто речь шла об опасной болезни. Это была тайна, о которой знали все, но никто не решался говорить вслух. О странностях Айна знал и отец. Поэтому, отправляясь в поездку по торговым делам, Ратус будил маленького Айна пораньше, чтобы он первым вышел за порог. Иначе дороги не будет. Айн привык провожать отца, как будто был живым талисманом. Отец одевал его, выталкивал за порог приговаривая:

— Бай… Хозяин… Ну всё, иди, досыпай! — и ласково гладил по голове. А потом шёл править телегу и запрягать лошадь.

Имя «Бай» означало «хозяин», «богач». Ратус приберегал его для сына ещё в то время, когда Ана, его жена, была беременна вторым ребёнком. Но Айн сам выбрал себе имя, отказавшись от выбранного отцом. Это было удивительно, и хотя Ратус сокрушался о том, что имя Айн должно было бы содержаться в тайне от чужих людей, никто не рискнул спорить с ребёнком, который заговорил после многих месяцев немоты. Это было чудом, а с чудесами не спорят.

Но имя Бай жило как бы само по себе. Отец произносил его в минуты особенной нежности и умиления, что не было свойственно его грубоватой натуре жёсткого в делах, обладающего авторитетом в селениях безымянных, скупого на чувства, прижимистого торговца.

Ратус погиб однажды зимой, когда Айн заболел, и отец не захотел будить его, пожалел. После смерти Ратуса все заботы свалились на плечи Айна.

Кто знает, как бы сложилась жизнь, если бы его звали бы Баем, а тайное имя, которое он выболтал, едва заговорив, не стало достоянием всех, кто его знал. Как бы то ни было, но имя, которое попытался дать отец, стало чем-то вроде домашнего прозвища. И выходило так, что Айн и впрямь стал единственным хозяином положения в насущных делах всей семьи.

Сестра мечтала жить в большом родительском доме общей семьёй, и чтобы в доме было много детей. «Вот женишься, Айн, и я буду любить твою жену совсем как сестру, и ваших детей буду любить так же крепко, как и своих. И не будет между ними никакой вражды, никогда! Они же будут похожи на нас с тобой!» — говорила сестра, и Айн понимал: так и будет. Айна ни разу не обманула его, ни разу не бросила ни одного слова на ветер.

Айн, хоть и улыбался скептически в ответ от неловкости при мыслях о неизбежной женитьбе, всё-таки случайно присмотрел себе будущую невесту. Ею была девчонка из соседнего селения, в середине последнего лета увиденная им на рынке. Она тогда уронила корзину с овощами, и Айн помогал ей собирать раскатившиеся по земле яблоки, помидоры, баклажаны, морковь, лук и зелень. Даже сейчас он видел перевёрнутую корзину, раскатившиеся по земле плоды и крепкие быстрые руки с золотистой от солнца кожей.

Её звали Дора. Айн не спрашивал, как её зовут. Она была ещё почти ребёнком, знакомиться таким образом Айну бы даже в голову не пришло. Её позвал по имени кто-то из родных, и Айн запомнил, как её зовут. Дора, пчёлка. Имя было ей к лицу, будто исходил медовый запах от каждого его звука. Казалось, девочка и впрямь походила сосредоточенной деловитостью на августовскую пчелу — светло-русая, почти рыжая, курносая, с лёгкими брызгами золотистых веснушек. День был солнечный, и в её каре-зелёных глазах плескался густой тёплый янтарь.

С тех пор Айн нет-нет, да и вспоминал о солнечной девчонке, уронившей корзину на рыночной площади. Ближе к концу лета в его голове созрела мысль разыскать её во что бы то ни стало. Он был готов обойти все ближайшие и дальние селения, которые знал. Но затея заняла бы много времени, поэтому Айн наметил для себя исполнить задумку после жатвы и покоса, ближе к осени, когда все дела по хозяйству будут завершены. К тому же нужно было прикинуть, какие подарки приготовить ей и её родным. Они не должны были показаться настолько ценными, чтобы кто-то из них почувствовал себя обязанным, и в то же время подаренное должно было вызывать радость или просто тёплые чувства. Чтобы угадать с подарками, нужно было присмотреться к девочке и её родне. Айн пока не представлял себе, как всё это осуществит. Но то, что он сделает это непременно, не вызывало в нём ни капли сомнений.

Он не знал, что скажет ей и её родным, когда отыщет их дом и явится на незнакомый порог. Но желание увидеть Дору распирало Айна в то утро, как никогда. Эйсон, зачем-то вырядившийся в ярко-красную, как мак, рубаху, будто играл на нервах, третируя Айна одним и тем же вопросом. Работы в амбаре было невпроворот. Айн чувствовал, поднимая сено на вилы, как тесно ему становится и в собственном теле, и в просторном дворе, и как растёт внутри него острая и сладкая тревога, похожая на блаженную тоску.

Когда к воротам подъехал чёрный фургон, Эйсон неожиданно ретировался, не сказав ни слова. Высыпавшие из фургона ловцы осмотрели дом и двор, заглянули в сад, а затем направились к амбару, где прятались с Айном сестра и мать.

Глядя на то, как приближаются незваные гости — в чёрных плащах и капюшонах, скрывающих мёртвые лица, Айн вдруг понял, что будущего не избежать. Единственное, что он мог сделать — выйти им навстречу, первым, как с рождения было предназначено ему в жизни. Он без колебаний ступил за порог, на солнечный свет, одним взглядом повелев матери и сестре не высовываться. Его сбили с ног, повалили на землю, скрутили, связали, нахлобучили на голову душный мешок и бросили в машину, как будто он был не человеком, а снопом пшеницы.

Потом была длинная изнурительная дорога, и машина подпрыгивала на ухабах. В землях безымянных были плохие дороги. Лёжа на полу фургона, в мешке, нахлобученном на голову и стянутом бечевой на горле, лицом вниз, и сотрясаясь от ударов о жёсткий пол, Айн вдруг открыл для себя: дороги здесь потому и плохие, чтобы по ним было трудно ездить ловцам, зато удобно ходить босиком, чувствуя себя свободным. Айн понимал, что его везут в город погибели, Мран. Этого города уже почти никто не помнил, но в селении все знали: если ловцы кого-то схватили, то увезут именно туда — в легендарный тёмный город страха, откуда никто никогда не возвращался обратно.

Днём спустя пленник оказался в огромной светлой комнате с гладкими стенами, где не было ни одного цветного пятна, ничего живого, за что можно было зацепиться глазу. Айн вспомнил каждое слово, сказанное ему здесь, в одной из секретных лабораторий на глобальной ферме Мрана. В памяти воскресло всё: и грустный пожилой человек с участливым взглядом печальных, как у больной собаки, близоруких глаз, спрятанных за толстыми стёклами линз, и как скользили по усталому лицу говорящего светлые блики от серебряной оправы. А потом вся жизнь Айна рассыпалась на фрагменты.