Аглаин сон

Аглая приснилась Ителю на рассвете. Тихонько вошла в дом, вздохнула, обошла комнату, ревниво осмотрелась вокруг и присела в ногах, на краешек кровати. Итель затаил дыхание. Как долго он этого ждал! С тех пор, как Аглаю омыли, обрядили в лучшее платье, купленное ещё до войны на распродаже, уложили в простой сосновый гроб, отнесли на лесное кладбище и, утешая вдовца, помянули покойницу грибной настойкой в семейной харчевне — прошло столько лет, что Итель почти не помнил её лица.

— Милая … — пролепетал Итель. — Тебя так долго не было… Где ты пропадала так долго?

— Хороший мой, — ответила она шёпотом. — Не проходило и дня, чтобы я не наведывалась к тебе. Но ты никогда меня не видел. Всё смотрел сквозь меня, суетился…

Ителю вдруг стало трудно дышать, горло свело судорогой, и он заплакал, потому что вспомнил, что Аглая умерла когда-то по неизвестной никому причине. Упала на кухне, рядом с разделочной доской, на которой лежала выпотрошенная, голая бледно-розовая курица, и больше в сознание не пришла.

Суеверный, робкий от природы, Итель всегда боялся умерших. Он даже на кладбище никогда не ходил с тех пор, как похоронил её. Однако сейчас ему не было страшно. Вместо страха его сердце будто обволокло облаком плотной густой печали, сдавило так сильно, что ему показалось, что оно сейчас остановится.

— Не плачь, Итель, ты же мужчина… — произнесла она с жалостью. — Потерпи ещё немножко. Скоро всё у нас с тобой изменится к лучшему, всё наладится, вот увидишь, хороший мой.

Он потянулся к ней, хотел взять её руки в свои, но сил вдруг не стало, и на него навалился тяжёлый, как обморок, сон. А когда открыл глаза, в горнице было светло и пусто. Никого. Полежав так немного, он зажмурился и заснул опять, со слабой надеждой на то, что Аглая приснится снова и скажет ему во сне что-то важное, ободряющее. Ведь столько лет не снилась, хоть он и тосковал по ней. Это было несправедливо. Итель, хоть и был приземлённым, а иногда и грубоватым, но жену не обижал, и жили они душа в душу.

Аглая больше не пришла. Итель проснулся позже обычного. Вспомнил давешний сон об Аглае. Сердце защемило так, будто кто-то полоснул по нему электрическим током. Куда уходят умершие? Итель не знал. Но чувствовал, что за видимым повседневным миром кроется что-то ещё — огромное, как бездна, пугающее, как всякая бесконечность.

Он подумал: это Аглая приснилась ему, или там, по ту сторону, она увидела сон о нём? Стена между его понятным миром и миром иным, в котором всё было таинственным и слегка зловещим, в это утро для Ителя стала ещё тоньше, но оставалась непроницаемой, сколь бы тонкой ни казалась.

Глядя на дощатый пол у самой кровати, покрытый пёстрым ковриком из лоскутков, Итель вспомнил, как Аглая шила эту тёплую дерюжку, скрепляя крючком и нитками разноцветное тряпьё. Это было очень давно, ещё до того, как они сошлись окончательно и стали жить вместе. Спустил ноги с кровати, босиком подошёл к узкому окошку, приподнял пальцем холщовую занавеску. Солнце за стеклом вздрогнуло, приблизилось и ослепило. Итель отпрянул от окна, задёрнул занавеску и ещё некоторое время чувствовал себя, как слепой.

В юности, ещё до войны, Итель играл на скрипке и думал, что так будет всегда. Он мечтал преподавать в гуманитарной школе, где царил праздник и труд, звучала музыка, пахло масляными красками и акварелью. С тех пор иллюзий и амбиций у него поубавилось. Скрипка осталась в прошлом, в сгоревшем доме, вместе с книгами, умными бытовыми приборами и всем, что казалось тогда незыблемым. Вместе с домом он потерял и старых родителей. Аглая потом, несколько лет спустя, сказала:

— Итель, не ной, тебе просто повезло, что эти выродки тебя не застали дома.

Она, конечно, была права. В тот день, когда по окраине города прокатились первые погромы и поджоги, Итель попал на день рождения к школьной подружке, радуговолосой фее-пианистке, да там и заснул, выпив слишком много креплёного вина. Возвращаясь после подростковой попойки домой, он был раздавлен чувством вины: родители, наверняка, сбились с ног и не спали до утра. Нужно будет как-то объясняться. А что было объяснять? В семье легкомыслие осуждалось, а пьянство считалось презренным занятием. Ему предстоял тяжёлый, нудный разговор и невыносимый стыд. Он шёл домой с тяжёлым сердцем, обдумывая, что скажет «предкам» — так было принято называть родителей в компании подростков. Но слова, которые Итель перебирал в голове, никуда не годились. Ему попросту нечем было оправдаться.

А потом… Он почувствовал невыносимый запах гари и увидел толпу людей, и среди них полицейских, и всё то, что разорвало ему душу напополам, и о чём он больше никогда не хотел вспоминать.