Цветок

ДУШЕГУБ

— Молчишь? Со мной кончено, да?! — Эрс выкрикнул в небо привычную фразу. Так начиналось каждое утро. Сколько тысяч дней, сколько тысяч раз он задавал этот вопрос пустоте? За семь лет ему ни разу никто не ответил.

9. Цветок

Эрскай родился в селении отверженных через десять лет после того, как его отец, собрав нехитрый скарб из опустевшего родительского дома, уехал из Мрана на стареньком трейлере и поселился в нейтральной зоне. С точки зрения жителей умного мегаполиса зона была диким полем для генетически неполноценных, не способных принять неизбежные и необратимые изменения, представителей бывшего человечества.

Так и было. Дикий мир. Здесь обитали люди со старым набором стереотипов, с особенностями сознания, делавшими этот деградирующий вид разумных существ — непригодным, несовместимым с новизной наступившей эпохи.

Здесь, в голых полях, каждый выживал, как мог. Люди мастерили ветряки, ремонтировали старые генераторы, учились изготавливать различные предметы, орудия для обработки земли. Земля была единственным источником жизни в новых, непривычных условиях. Постепенно территория отчуждения обживалась. Возникало нечто, отдалённо напоминающее по структуре старую цивилизацию. Люди объединялись, обменивая свои знания и умения на то, что было им необходимо. Жили общинами. Здесь были воспитатели, обучающие детей элементарным навыкам, математике и грамоте; целители, среди которых были врачи и знахари; ещё были ремесленники, охранители, строители, скотоводы. В некоторых селениях, по слухам, между собой объединялись, помимо людей с полезными практическими навыками, ещё и священники, художники, музыканты, литераторы. А может, это были сказки, мечты людей, которым за непроглядной завесой трудного выживания мерещилось лучшее будущее. Эта перспектива была светлей, чем мысли о постепенном вымирании, на которое были обречены отверженные. Человек привыкает ко всему...

Отца звали Эйнар, в его имени воплотилось печальное одиночество воина, не сдавшегося, но — отступившего прежде, чем Мран окончательно укрепился и запустил щупальца в жизнь каждого, кто решил остаться в умном городе. Мран изгнал лишних — тех, кто не в состоянии был осознать необходимые вещи, для Мрана имеющие фундаментальное значение. Расправился с теми, кто не захотел отречься от всего, что делало людей — людьми.

Время от времени в диком пространстве службы Мрана отлавливали заблудших, чья жизнь, сама по себе, являлась нарушением Закона. Это были чудотворцы, чья таинственная связь с вымышленным «Творцом» способствовала особому воодушевлению, благодаря которому они совершали нечто, выходящее за рамки жёстко и навсегда регламентированного мира. Их увозили связанными, надев на голову мешок — как чумных, от которых можно было заразиться. Никто из тех, кого называли чудотворцами, никогда не возвращался из Мрана.

О том, что мир свихнулся, сдвинулся с привычной точки, Эйнар догадывался давно, однако окончательно понял, когда увидел Мэй на окровавленном топчане, сколоченном им собственноручно в первый год жизни в поселении. Лицо мёртвой роженицы сливалось с серой наволочкой, а босые белые ноги блестели от направленного на кушетку искусственного света и казались мраморными.

Держа в руках матерчатый кокон с ребёнком, акушерка бесцветным голосом произнесла:

— Плод был слишком крупный. Вон какой медведь родился.

Эйнар горько усмехнулся. Плод любви оказался юной Мэй не по силам. Её имя означало — цветок. Он всегда знал, что счастье с ней будет хрупким и недолговечным. Плата за привязанность, телесную страсть и короткое счастье — слишком высока. Глядя на её тело, он вдруг ясно и безжалостно осознал, что мир сдвинулся с привычной точки координат, стал иным — по-настоящему.

В той, вчерашней, жизни всё происходило несправедливо, как казалось тогда, но, по крайней мере, понятно и логично. Если ты был честен с собой, всегда можно было понять, откуда и за что прилетел бумеранг. В том, уже исчезающем, мире, причины и следствия еще были в относительной гармонии, а плата за каждый совершённый поступок была не так высока и зависела от морали. Теперь же платить за каждую минуту, прожитую на земле, приходилось втридорога. Безобидная ошибка, промах — вызывали шквал последствий, состоявших из несчастий.

То, что в Мране давно не считалось грехом, вдали от него — стало тяжёлым, как чугун, вязким, как липучая камедь — древесный клей, после которого невозможно было отмыть руки. То, что перестало быть грехом и вменялось в обязанность жителям Мрана — на этой, тёмной стороне бытия, вызывало сокрушительные удары, подчас уничтожавшие человеческую жизнь, как будто она состояла из пыли.

Время стало жёстким, как страшный механизм, и больше не требовало от любви самопожертвования. Смерть брала своё, не спрашивая, готов ли ты заплатить. Грех совершался легко, стоило лишь оступиться или отвести взгляд от того, что было внутри — и являлось главным. Последствия были ужасны и неотвратимы.

Эйнар наклонился над кушеткой и взглянул умершей в лицо, походившее на восковой бутон. Поцеловал Мэй в мокрый лоб и чуть не заплакал. Вспомнилась фраза, когда-то брошенная в душу Марой, перезрелой одинокой молочницей.

— Говорят, эта девчушка из семьи тех… — выстрелила Мара глазами в глубину дома, где мелькала в кухне тоненькая фигурка в белом ситце. — Ну ты понял, о ком я. В их роду были чудотворцы.

— Откуда тебе знать, кто был у неё в роду? — грубо тогда перебил её Эйнар, и его лицо обдало жаром нынешней ночи.

— Люди говорят… — простодушно развела руками молочница. — Ну, дело твоё! Считай, что ты ничего не слышал, а я этого и не говорила.

Эйнар выменивал у Мары сыр, сметану и молоко на всякую домашнюю утварь, сделанную из дерева его крепкими руками. Мэй уже была беременной. Ему не хотелось никаких осложнений.

— Она обычная. Обычная баба, такая же, как и ты, — осторожно попытался он свернуть опасный разговор, стараясь придать голосу как можно более безразличный, и даже дружелюбный тон.

— Да я-то что… Я молчу! Просто она слишком хороша для тебя… Старый ты, седой совсем! — засмеялась Мара в ответ. В её голосе послышались Эйнару вызов, непонятная злость, упрёк и сожаление.

— Не твоё дело, сами разберёмся… — широко улыбнулся он, чувствуя, как в солнечном сплетении сладко, обжигающе плещется адреналин.

Мара тоже усмехнулась, надменно и жалко, высоко подняв подбородок — и быстро пошла прочь, сверкая на солнце двумя серебристыми бидонами и покачивая широкими бёдрами в тяжёлой тёмно-красной юбке.

Эйнар никогда не заводил с Мэй разговора на эту тему. Всё было обычно, как у всех. Никаких чудес. Когда-то он привёл её к себе, случайно встретив на рынке, где отверженные обменивались товарами. У неё было узкое, детское лицо, мягкие волосы цвета зрелой пшеницы и низкий, не вязавшийся с её обликом, голос с бархатными обертонами. Эйнар смотрел на неё во все глаза, слушал, как она торговалась со старухой, продающей тёплые платки. Потом взял её за руку и сказал: «Хочешь, мы сейчас пойдём ко мне домой?» Она согласилась легко, как будто знала его раньше. Покорно уступила ему, его естественному голоду, без кокетства и долгих уговоров. Тихо, не говоря ничего, легла с ним в постель. И осталась. Навсегда.

Их отношения были простыми. Рядом с ней было тепло и спокойно. Рядом с ним она чувствовала себя защищённой. Всё дело было в том, что они любили друг друга: она — светло и смиренно, он — погружаясь в топкую, отчаянную страсть, которая влекла к её точёному телу, волнующему грудному голосу. Иногда его сковывало от ужаса перед тем, что с ней может случиться что-то плохое, что он может её потерять. А иногда вдруг сердце съёживалось, больно сжималось от непонятной жалости ко всем, кто жил рядом с ними, на земле обречённых. И теперь, от вида её застывшего, умиротворённого лица, от алебастровой белизны кожи на голых ногах, от тонких пальцев, замерших на измятой грязной простыне — непоправимое горе, смешанное с нежностью, накрыло душу так, что ему уже, наверное, не выплыть из омута никогда.

Акушерка сняла перчатки, собрала какие-то блестящие предметы в походный несессер. Поправила пелёнку у лица ребёнка, взяла в руки живой кряхтящий свёрток, поднесла и протянула вдовцу.

— И вот ещё… — она вытащила из нагрудного кармана серебряную цепочку с маленьким серебряным крестиком и колечком в виде крошечной серебряной ящерицы.

— Она зачем-то сняла это с себя, не хотела, чтобы это оставалось с ней. Просила отдать.

Сглотнув трудный комок, от которого судорога свела горло, Эйнар вгляделся в приоткрытое лицо новорожденного с брезгливостью, как будто видел перед собой личинку неестественно большого и тяжёлого насекомого, и прошептал: «Ну здравствуй, душегуб...»