Солнечная рыба

Отца похоронили на местном кладбище без особых церемоний. У могилы Эрс был один. Потом подошла Мара, старая молочница, которую Эрс знал, сколько себя помнил. Поодаль — чуть позже — появилось несколько незнакомых людей. Постояли недолго и ушли.

Накануне похорон Эрс позвал в дом священника. Не из суеверия, так как он никогда не верил в загробную жизнь, а скорее из чувства вины перед отцом. Это было похоже на досаду и возникало всякий раз, когда вспоминался ему странный и тяжёлый последний разговор.

Церкви в селении не было, только — маленькая часовня с пристройкой и небольшим двориком, а вокруг всё было увито виноградом. В пристройке жил священник с больной женой и тремя почти взрослыми детьми. По нынешним временам иметь такую семью было везением. Не многие решались заводить детей, прибегая к различным ухищрениям, доступным в затерянном мире.

Казалось, каждая новая жизнь оплачивалась другими жизнями, как будто кто-то жадный до тёмной крови и горя требовал платы за любую человеческую радость. И если кто-то рождался на свет — кто-то обязательно должен был умереть.

Те, у кого дети рождались без последствий, вызывали нездоровое любопытство и самые неприятные подозрения. Глядя в постное лицо священника, вслушиваясь в его бесцветное, едва различимое бормотание, Эрс подумал о том, что жизнь в этом Богом забытом селении у него не сложится никогда. Закончится на старом топчане, где был зачат и рождён на свет он сам, на котором умерла после родов мать, и где много лет спустя заснул его отец, чтобы не проснуться больше.

После похорон пришла старая Мара. Принесла кринку с молоком, головку сыра и золотистый, теплый ещё, хлеб.

— Может, что-то приготовить? — спросила она.

— Не нужно, — мрачно отказался Эрс.

— Ты такой же бирюк, как и твой отец, — как будто с обидой сказала женщина. — И как только твоя мать жила с ним, Бог знает...

— Что он может знать, твой Бог? — усмехнулся Эрс.

В селении все давно разуверились во всём. Но слово «Бог» вплеталось в речь по старинной привычке, передаваемой по наследству, из уст в уста. Бог знает, Бог даст, или — не дай Бог. Господи. Боже мой… Казалось, это слово помогало выразить сомнения, отчаяние, страх, удивление и ещё сотни нюансов человеческих реакций на то, что происходило снаружи. Оно стало обиходным набором звуков, частью расхожих поговорок. Но никто в Бога не верил всерьёз, не молился ему. Эрсу казалось, что в него не верит даже священник.

— Бог с тобой. Твоя мать, говорят, что-то знала об этом.

Эрс встал из-за дощатого стола, открыл грубо вырезанную деревянную шкатулку, достал оттуда отцовские часы, цепочку с крестиком и кольцо с ящерицей. Разложил предметы на столе. Странная штука — вещи. Человек умирает, а они живут долгие годы, если не превращаются в мусор. Хранят невидимое: воспоминания и что-то ещё. Невыразимое, неосязаемое.

В проёме двери возникла фигура священника. Кивнув Маре, он прошёл в комнату, достал из холщовой сумки и поставил на стол глиняную бутыль, потом — извлёк корзину с виноградом.

— Помянуть надо бы.

Привычка поминать усопших тоже была старинным обычаем, в смысл которого уже никто не вдумывался. Скорее это служило поводом собраться, чтобы поддержать человека, помочь ему осознать произошедшее и свыкнуться с потерей. Эрс не чувствовал потери. Они с отцом были чужими. Его смерть не изменила ничего.

Священник погладил мизинцем серебряный крестик, лежащий на столе.

— Откуда это у тебя?

— От матери осталось… — он сгрёб цепочку с крестом ладонью и зажал в кулаке.

Мара накрыла стол скатертью, осторожно, будто прикасаясь к чему-то горячему, положила часы и колечко рядом, поверх льняной ткани. На столе появились глиняные кружки, тарелки, деревянная доска, нож для хлеба.

Откуда-то из угла комнаты вынырнула мышь, просеменила вдоль стены и замерла напротив стола. Со двора в дом скользнул рыжий кот и, не обращая на мышь внимания, запрыгнул на пустой табурет. Вслед за ним вошла чья-то чужая дворняга и тихо уселась на пол у порога. Священник перекрестился и поднёс ко рту чашку с вином. Лицо у него было слегка удивлённое, но невозмутимое. В открытое окно впорхнул серый голубь, шумно хлопая крыльями, облетел комнату и опустился на край подоконника. Гости молчали, как зачарованные, глядя на изящную серебристую ящерицу, поблёскивающую на тоненьком кольце.

Эрс оцепенел, впал в немоту, видя, как сошлись люди и звери в незримый круг, будто невидимка прозрачными руками их привёл сюда со всех сторон мира. В груди, у диафрагмы, будто шевельнулось, налилось что-то давнее, тяжёлое, заныло больно и сладко, затрепыхалось, заплескалось внутри, забилось горестно, как огромная солнечная рыба. Он вдруг заплакал — беззвучно, безудержно, как плакал в детстве, когда никто не мог видеть его слёз.

Священник опустил глаза, отвернулся, смутившись. И только Мара, обведя глазами всех собравшихся в комнате, искоса взглянула на залитое слезами лицо Эрса, потом — на священника, и вполголоса испуганно прошептала:

— Господи… Это что ж такое происходит-то?