6. Удушье

С тех пор, как племянник Мары пропал в один из ноябрьских дней, оставив у неё на руках двух детей, жизнь в доме изменилась. Больше полугода она ничего о Ганже ничего не слышала. Никто из знакомцев его не видел. Несмотря на беспокойство о пропаже, время пролетело для Мары легко, как никогда. Даже зима, прихода которой Мара всегда боялась из-за тягучей, изматывающей душу, тоски — на этот раз выдалась на удивление спокойной, хотя и хлопотливой. Домашние хлопоты увлекали Мару так, что она не чувствовала усталости. Дел у Мары было невпроворот: стирка и ремонт одежды, готовка еды на троих, уборка, уход за птицей и скотиной. Таская на коромысле вёдра с водой из колодца, Мара испытывала радость. Глаза её сияли, как бывает у влюблённых женщин, губы сами собой растягивались в улыбке. Если по дороге ей встречались односельчане, она приветливо здоровалась, чем поначалу удивляла соседей. А если на пути никого не было, тихонько напевала. Воды требовалось много: детей надо было купать, дом содержать в чистоте, а пищу готовить преимущественно жидкую и горячую.

Однажды она раздобыла по случаю несколько мотков мулине. В хозяйстве такая роскошь была не нужна, но яркие цветные нитки радовали глаз, и потому Мара не раздумывая, отдала за них огромную корзину утиных яиц. Честно говоря, поначалу она и сама не знала, зачем разжилась ненужной, казалось бы, вещью. Но, чуть подумав, достала из чулана старую коробку с иголками и напёрстками, и вскоре на простых холщовых платьицах и рубашках зацвели сияющие ирисы и ромашки, а под ними — вышитые каллиграфическими буквами имена: «Алан» и «Айри». С наслаждением поглаживая безымянным пальцем отливающие мягким блеском на солнечном свету буквы, она мысленно повторяла детские имена, и нежность переполняла её сердце так, что оно сладко ныло. Маре казалось, вышивки проявляли собой глубокий нематериальный смысл, запечатлённый в именах, а кроме того — это было красиво и разумно. Теперь, даже если бы кто и задумал украсть одежду с вышивкой, затея была бы бессмысленной: найти вора не представляло труда.

Детей она, откладывая все дела, педантично водила к отцу Никодиму обучаться грамоте и письму, к исходу зимы они уже могли сносно читать и писать. Вечерами Мара устраивала для детей домашние занятия, закрепляя вместе с ними новые навыки. Увлекаясь занятиями, она невольно вспоминала выученные в детстве стихи и прочитанные истории, пела забытые песни. Дети добровольно помогали ей по хозяйству, приближая время, когда они втроём удобно устраивались у печки, и время Мары было целиком посвящено только им. Они были послушными и почти никогда не ссорились — на это у них просто не оставалось времени.

Мир Мары с появлением детей в её доме как-то сразу усложнился, стал требовать её присутствия и внимания. Детям могло понадобиться что угодно — в любое время. Впервые в жизни она так остро ощутила свою нужность, ведь заменить её теперь не мог никто. Разве мог кто-нибудь на всём белом свете тратить столько времени и тепла, чтобы сироты чувствовали себя в своей тарелке? При мысли о том, что она может заболеть и умереть, оставив их без жизненной опоры — у Мары замирала душа. Они были такие маленькие и беззащитные! Но болезни обходили её стороной, будто заговорённую. Думая об этом, Мара понарошку сплевывала через плечо — "Тьфу, тьфу, тьфу!" — и будто благодарила кого-то невидимого за крепкое здоровье.

Весна уже вошла в силу. В саду и в огороде у Мары стремительно закипала буйная жизнь, будто кто-то сверху за несколько ночей осыпал ветви и кусты нежной воздушной кашицей. В этот год отчаянно зацвели даже те деревья, которые она считала старыми и всё никак не могла собраться и пустить их на дрова — они всё равно не приносили плодов. Это было похоже на волшебство: все черенки и саженцы принимались, а в огороде не пропало ни одного семечка.

Она с удовольствием наблюдала, как окрепли и поправились Айри с Аланом, подросли за эту зиму, и какой здоровый румянец играл на их лицах. Весна требовала многого: и дополнительных птенцов, и перестройки птичника, и дополнительной посуды для её солений и варений. К тому же Мара стала подумывать, не завести ли ей ещё одну корову — молока требовалось намного больше, а ведь она ещё должна была оставлять провиант на обмен — сметану, масло, сыр, творог, простоквашу…

Перво-наперво, когда трава позеленела, Мара набралась смелости и пришла в дом к старому Эйнару. Женская обида на Эйнара, за то что он когда-то бросил её ради какой-то пигалицы, не то чтобы прошла, но уже не вызывала в ней горечи. К тому же лучше, чем Эйнар, справиться с работой в селении безымянных не смог никто. Стоя перед дверью в дом, Мара набрала побольше воздуха в лёгкие и медленно выдохнула. Надо же, столько лет прошло, а сердце встрепенулось и заколотилось, как много лет назад.

Он встретил старую зазнобу настороженно, выглядел осунувшимся, но пригласил в дом. Принял из её рук тяжёлую корзину с щедрыми гостинцами, выслушал просьбу и, кряхтя, повёл её в сарай, где хранил деревянные доски.

— Эйнар, может, связать тебе широкий тёплый пояс на поясницу? У меня на этот случай припасена пряжа из овечьей шерсти. Что у тебя болит? Ты всё время потираешь поясницу и бок.

— Да ерунда, пройдёт… Не в первый раз прихватывает… — смутился Эйнар.

— Давай, свяжу. Спицы, крючки — всё есть, они у меня без дела много лет лежали. Теперь вяжу тёплые вещи деткам, половину оставляем себе, а половину — меняю на бумагу и чернила. Они ходят к Никодиму, вместе с другими детьми. И уже прижились у нас. Только скажи — я тебе свяжу — мне не трудно, даже в радость! Раньше не любила вязать, а теперь нравится.

— А где ты достаёшь бумагу с чернилами? — спросил Эйнар без особого интереса, просто, чтобы заполнить паузу.

— Даже сама не знаю. Через десятые руки… Раньше можно было всё заказать Ратусу. Только он уже покойник, ты знаешь?

Эйнар нахмурился, поглаживая деревянный брусок.

— Слышал…

По всему было видно, что разговор о покойном Ратусе был Эйнару неприятен.

— Ой, что-то я разболталась, а ты, наверное, устал от своих дел… — смутилась Мара и зачем-то добавила: — С тех пор, как мой Ганжа пропал, они у меня так и живут. Девочка и мальчик. Айри и Алан. Ганжа — племянник мой, сынок моей покойной сестры.

— Вот оно что… — Эйнар нахмурился ещё больше. — Не знал, что он тебе родня.

— Ты был с ним знаком?

— Почти нет. Видел пару раз.

— Где?

— Да так… В одном месте. Подойдёт такая древесина? Она прочная, это лучшее, что здесь осталось. И хватит её на два крепких топчана. Ещё и на табуретки останется. Тебе нужны табуретки?

— Да! — воскликнула Мара. Табуретки ей не то, что были нужны — но то, что Эйнар сам проявил инициативу, ей почему-то обрадовало, будто Эйнар и впрямь разбудил в ней умершие надежды.

— Хорошо, — сказал Эйнар. — А может, тебе и стол для них сколотить? А то, наверное, они и пишут рядом с обеденными тарелками?

— Вот это было бы славно, — согласилась Мара.

— А ты знаешь, кто их мать? — вдруг спросил Эйнар.

— Ганжа говорил, у них разные матери. А почему ты спрашиваешь? — встрепенулась Мара. На душе у неё потемнело, будто от нехорошего предчувствия.

— Может, и не моё это дело. Но мать мальчика, похоже, живёт в доме терпимости.

— В доме … чего? — заикнулась Мара.

— Того-того. Того самого.

— А ты откуда знаешь? — напряжённо спросила Мара.

Эйнар отвернулся, пытаясь достать с полки рубанок.

— Оттуда и знаю. У одной там… Пропал сынишка. Осенью ещё. Горевала она. Говорила, Ганжа увёл. С концами…

— Вот оно что… — Мара помолчала. Потом вздохнула, будто всхлипнула.

— Она теперь узнает и заберёт его у меня, да?

Эйнар молчал, перебирая какие-то мелочи в большом деревянном ящике. Молчание давило так, что Маре будто вдруг стало нечем дышать в пыльном сарае. Что же это за проклятие? Опять её счастье разрушает Эйнар, и на этот раз из-за какой-то молодой никчемной шлюхи.

— Они у меня как у Бога за пазухой! — крикнула Мара. — А твоей молодухе меньше надо было путаться с мужиками! Плохо она смотрела за собственным дитём!

— Тихо ты… — беззлобно осёк её Эйнар. — Всё равно с этим нужно что-то делать. Племянник твой, сама знаешь, каким был. Ходили слухи, что у них с Ратусом намечались нехорошие дела. Детей отвозить собирались нелюдям. А может, врут?

Стоя напротив щели, сквозь которую тонкой полосой сочились солнечные лучи, он наконец взглянул на неё, в его глазах были жалость и свет.

Мара опустила голову.

— Нет, Эйнар, не врут. Этот засранец их хотел отвезти в Мран! Я слышала это от него своими ушами! А Ратус? Ладно Ганжа, рос как чертополох, у него и отец был выродок из выродков, бандитская рожа. Но Ратус? У него же, говорят, своих двое…

Эйнар развёл руками. У него самого были трудные и холодные отношения с сыном. Эрс, его плоть и кровь — рос без матери и давно отбился от рук. Один раз дело дошло до рукоприкладства — Эйнар тогда даже испугался, что может покалечить подростка. Чужими они остались, похоже, навсегда, хотя с тех пор Эйнар пальцем его не трогал. Но чтобы таким жутким образом избавиться от собственного ребёнка, отдавая его какой-то нежити на верную смерть? Нет, Эйнар себе такого скотства даже представить не мог.

Глядя на несчастное лицо гостьи, он чувствовал неловкость и вину. Ему хотелось сказать Маре что-то ободряющее. Она была, в сущности, женщиной доброй и не подлой. Нужных слов не нашлось, поэтому он перевёл разговор.

— Послушай сюда, Мара. Чтобы сделать мебель для тебя, мне понадобится время. Я быстро устаю, не могу работать подолгу, как раньше. Так что придётся потерпеть. Но лишнего я с тебя не возьму. Табуретки вообще даром сделаю — всё равно древесина останется, куда её девать.

— Потерпим. В тесноте да не в обиде… — откликнулась с готовностью Мара. Ей тоже был не по силам тяжёлый разговор.

— Договорились! — Эйнар толкнул дверь сарая и распахнул её так широко, чтобы Мара могла выйти, не задевая его своим телом. Она ещё не потеряла привлекательности, но Эйнар не мог себе даже представить, что давняя интрижка между ними может получить продолжение. Он подумал о том, чтобы поскорее вернуться в дом, где его ждала юная жена, его возлюбленная Мэй, умершая при родах много лет назад. Впрочем, не так давно он ещё изредка захаживал в местный бордель. Но Мара — совсем другое, непозволительное. Это было бы настоящей изменой.

— Зайдёшь в дом? Я отдам тебе корзину. Мне не хочется выходить снова. Знобит как-то… — поманил её за собой Эйнар, преодолевая ступеньки крыльца с явным усилием.

— Конечно, — поспешно согласилась Мара и поняла, что Эйнар позвал её в дом не из-за мужского интереса, а от боли и слабости. Искоса взглянув на его пергаментно-бледное лицо, она вздохнула и отметила про себя, что Эйнар, красивый, сильный Эйнар, совсем сдал за эти годы. И ведь совсем не старый. Наверное, у него какая-то болезнь. Была бы на то воля судьбы — Мара бы ухаживала за ним, и пылинке бы не давала на него опуститься. Даже если бы он вовсе свалился с ног. Она шла, глядя вниз, на свои ещё стройные ноги в лёгких весенних коротких сапожках, которые берегла для особых случаев. Им был не один десяток лет, но были они как новенькие. Может, и не модные, вздохнула она. В селении безымянных о моде никто никогда не заикался. Это было бы нелепостью. А ещё она подумала, что именно сейчас в ней, наконец, умерла надежда. И ей отчего-то стало легко на душе.

Она помогла Эйнару разгрузить корзину на огромном длинном столе, расставила всё по местам. Присела на лавку на дорожку. Вздохнула и сказала:

— Ты не думай, я не воровка какая-нибудь. Скажи, куда идти и где искать мать Алана. Я же понимаю…

Эйнар повернул голову в сторону окна, где стоял пустой стул с высокой спинкой, кивнул, будто кто-то там сидел. Повернулся к Маре.

— Это далековато, часа полтора ходу, если пешком, без спешки. В той стороне, на развилке перед селом, повернёшь налево, и по тропинке, там увидишь старый бывший особняк. Парадный вход там никогда не бывает открыт, надо обойти дом. И там деревянная дверка. Постучишь, тебе откроют.

— Как её зовут?

— Элима.

— Элима… — эхом повторила Мара и встала с лавки. — Пойду я. Выздоравливай, Эйнар. Тяжело мне на тебя такого смотреть.

Эйнар снова обернулся в сторону окна и слегка улыбнулся. Маре показалось, что на пустом стуле и впрямь кто-то сидит, невидимый — таким живым было его лицо.

— Эйнар, что ты всё время отворачиваешься? Я не кусаюсь. Неужели я тебе так ненавистна — до сих пор?

— Нет, Мара. Наверное, мне не следует этого говорить. Но раз ты спросила — отвечу. Мы никогда не бываем одни в нашем мире. Я думал, всё это сказки, но вот уже полгода, как в Мэй вернулась в наш дом. Она молчит, не отвечает мне. Как будто ждёт, когда мы с ней вернёмся домой.

— Эйнар, Бог с тобой, ты же дома! — испуганно возразила Мара.

— Дома, да не совсем… Я про другой дом говорю. Про настоящий.

— А разве у тебя не настоящий дом? — всплеснула руками Мара. — Ты шутишь? Решил меня разыграть, да? Мэй давно нет на свете!

Эрс взглянул на Мару — ясно, серьёзно. По всему было видно, что никакими шутками тут не пахнет.

— Я вижу её так же, как тебя сейчас. Сначала я думал, что сошёл с ума. Или вижу сон наяву. Такое бывает после того, как переберёшь грибной настойки. Но вот уже полгода, как я не беру в рот ничего крепче молока. А ты? Никого не видишь здесь, кроме нас с тобой?

Мара окинула глазами комнату и отрицательно покачала головой, задержав взгляд на пустом стуле у окна. По спине скользнул холодок. Вот так же к ней приходил и Ганжа промозглой ноябрьской ночью, накануне зимы, когда они виделись в последний раз. А её кошмар, её грех — тоскливое маленькое чудовище, которое в ту ночь исчезло вместе с племянником? В каком из миров обитало оно? Откуда приходило? И куда исчезло вместе с Ганжой? Нет, что ни говори, а жизнь устроена сложнее, чем она думала до тех пор, пока сама не столкнулась с загадками, от которых по позвоночнику до сих пробегает обжигающий холод. Но Эйнару она ничего не сказала. Да и как рассказать то, что не поддаётся ни пересказу, ни пониманию?

У двери она обернулась и спросила:

— Как ты думаешь, куда мог деться Ганжа?

— Может, случилось с ним что? — с сомнением пожал плечами Эйнар.

— Нет! Такого быть не может. Он мне пообещал, что мы встретимся. Но не скоро. И знаешь, где? У тебя дома. На твоих поминках. Наверное, пошутил так, нехорошо. У него вообще иногда шутки странные, недобрые. А так-то он парень неплохой, не злой.

— Добрый парень… — усмехнулся Эйнар, но улыбка получилась какая-то горькая, невесёлая.

Мара спохватилась, вернулась и взяла пустую корзину со стола.

— Вот тебе на! Чуть не забыла, за чем зашла в твой дом. Ну всё. Пойду… Будь здоров, Эйнар.

Калитка во дворе скрипнула, на крыльце послышались тяжёлые шаги. Дверь распахнулась. На пороге стоял сын Эйнара — широкоплечий, рослый, сильный. Почти такой же, каким был его отец в ту пору, когда Мара впервые увидела его.

— Здравствуй, Эрс! Мне кажется, или на самом деле ты стал ещё выше и крепче за эту зиму? Ты совсем здоровенный, как медведь. На тебе рубаха лопается в плечах! — нервно засмеялась Мара. — Я пришла ненадолго, по делу к твоему отцу. Но раз уж ты здесь, скажи, не встречал ли ты моего племянника? Его зовут Ганжа. Ты должен его знать, он твой ровесник. Итель из трактира сказал, что давно его не видел.

Эрс молчал, глядя на половик посреди горницы.

— Знаешь торговца, Ратуса? Они иногда захаживали к Ителю вместе. Он… пропал … — тут Мара чуть не проглотила собственный язык и умолкла, будто потеряла дар речи.

Взгляд Эрса стал непроницаемым, глаза потемнели и стали будто каменными. А Маре вдруг показалось, будто она задыхается, будто кто-то невидимый сдавил ей горло.

— Пропал… — повторил Эрс, и было не понятно, переспросил он или ответил. В доме наступила тишина. Потом закашлялся Эйнар — надсадным стариковским кашлем.

— Ну хорошо, если вдруг услышишь что-то о нём — дай мне знать… — сдавленно пролепетала Мара и выбежала на улицу. Никто не вышел её проводить. Она постояла несколько секунд на крыльце, лихорадочно массируя грудину и шею. Удушье отступило.

С облегчением, осторожно и старательно вдохнув полной грудью свежий весенний воздух, она вдруг поняла: расспросы напрасны. Ганжи больше нет, с ним случилось что-то очень, очень страшное и непоправимое. А Эйнар, единственный из мужчин, кого она когда-то любила больше себя самой — скоро умрёт.