Горькое море

ВСХОДЫ

В селении безымянных умирала осень. Черные деревья с узловатыми ветвями ещё кое-где были покрыты редкими листьями, но жизни в них уже не было. Осенние краски вспыхивали в этих местах ненадолго, осыпая лес и небольшие сады пунцовыми и жёлтыми сгустками, но уже спустя несколько дней угасания всё больше брала своё охра, которая на глазах тускнела и осыпалась сухой коричневой чешуёй. Оголившиеся деревья, будто распятые на фоне серого неба, напоминали Маре о том, что жизнь в ней самой проходит, и красота её высыхает, как листва. Она старалась не думать о смерти. До смерти ей было ещё далеко. А старость представлялась ей как долгая поздняя осень, когда вся природа в оцепенении ждёт первого снега.

В молодости Мара была красавицей. Высокая, гибкая, смуглая, грудастая, с вызывающей улыбкой на пухлых губах и тёмными глазами, в которой билась тайная печальная тревога — она могла заполучить любого мужчину. Но страсть в ней быстро сходила на нет. Из уст всё чаще вырывались горькие упрёки, а взгляд наполнялся такой досадой, что мужчины готовы были бежать от Мары на край света, чтобы не превратиться в полное ничтожество в собственных глазах.

Детей у Мары за всю жизнь так и не случилось. Всему виной была её первая нежеланная беременность, от последствий которой она избавилась в больнице Мрана, куда на краткое время устроилась работать перед самой войной. Стать матерью она не рискнула, потому что первым её любовником был муж старшей сестры, Агнии. Человек лихой и жестокий, он был местным бандитом и привык брать всё, что ему нравилось, а если встречал сопротивление — ломал человеческие жизни, как сухие ветки. Маре тогда было всего пятнадцать. Признаться сестре в подлости, происходящей у всех под носом, у неё не хватило духу, тем более — та была на сносях. Да и что она могла сделать для Мары? За несколько лет жизни в браке цветущая Агния превратилась в безответную тень, её слово в доме мужа ничего не значило. Поэтому Мара потихоньку собрала вещи и сбежала из дому, чтобы ни с кем не объясняться.

С тех пор она ни разу не беременела. Бесплодная любовь уходила, как раскалённый песок сквозь пальцы, выжигая всё внутри. После каждого разрыва Мара из женщины-мечты будто превращалась в куклу — бесчувственную, безучастную к окружающей жизни. Мужчины чувствовали, что быть рядом с ней — опасно. Такая вынет душу — и не вернёт. С такими долго не живут: сбегают, или умирают до срока, постепенно спиваясь или угасая от неизлечимой внутренней болезни.

Лишь однажды Мара влюбилась так, что потеряла голову. В бывшего военного. Это случилось после того, как она покинула Город, сменив городской комфорт на нелёгкую сельскую жизнь. Из Мрана тогда хлынул люд, будто предчувствуя собственную погибель. И было от чего бежать. Сначала ужесточились законы — да настолько, что их невозможно было понять, а уж исполнить и подавно.

Казалось, простому человеку невозможно стало и шагу ступить, чтобы не попасть в какую-нибудь ловушку, после чего следовало неотвратимое наказание! Потом закрылись все храмы. Культовые книги сжигали на кострах вместе с церковной одеждой. Служители храмов снимали облачения с себя сами и бросали в огонь, отрекаясь от древней веры, заповеданной человеку самим Богом. А когда на площади сожгли главного священника Мрана — добрейшего Парамона, известного каждому гражданину как образ необыкновенного человека, чьи молитвы сбывались, потому что Бог слышал каждое его слово — поток людей, стремительно покидающих проклятый Город, увеличился во много раз.

К тому же вышло постановление о поголовной трансформации, согласно которому каждый житель Мрана должен был добровольно пройти медицинскую процедуру, после которой человек изменялся полностью — у него не оставалось ни пола, ни имени, ни памяти. Так говорили на работе посвящённые в тонкости врачи, а в чём состояло дело — Мара уточнять не стала. Снялась с места и уехала прочь из Мрана, в безымянные селения, стихийно возникающие в отдалении от Города, который с каждым днём становился всё холоднее, всё злее и враждебнее к тем, кто его не хотел понимать и принимать его правила.

Растерянная, одинокая, Мара остановилась в первом попавшемся селении. Люди, ещё напуганные городскими событиями, охотно шли на контакт, помогали друг другу, объединялись в общины. Так было легче обустраиваться в этих диких местах, где для того, чтобы добыть пригодную питьевую воду, нужно было рыть и обустраивать колодцы, а чтобы обеспечить себя едой — приходилось прилагать немало труда, сноровки и терпения.

Будущую зазнобу Мара заприметила сразу, едва поселилась в деревянном бараке для вновь прибывших. Это был рослый, жилистый мужчина, с военной выправкой и волевым лицом. Его звали Эйнар. Он к тому времени уже строил дома с другими мужчинами, собравшимися в артель. И по всему было видно, что в артели он был одним из самых авторитетных. К нему прислушивались, обращались за советом, ждали от него распоряжений. Ему подчинялись охотно, по доброй воле — не так много было среди приехавших людей тех, кто брал на себя ответственность за других.

Мара подрядилась готовить еду в компании ушлых вчерашних горожанок. Многие из них заводили поспешные романы со строителями — в надежде хоть как-то устроить личную жизнь, а заодно обзавестись жильём. Мара же никого к себе не подпускала, однако не сводила глаз с приглянувшегося отставника, и старалась накормить его повкуснее, а при случае невзначай дотронуться до него. Старания Мары увенчались успехом. Эйнар заметил её. Некоторое время они перекидывались невесёлыми шутками — в то время весело не шутил никто. Эйнар не высказывал особой личной заинтересованности, хотя иногда Мара и замечала на себе его взгляд. Можно было подумать, что он любовался ею, когда она хлопотала у печи или несла тяжёлые чугунки с дымящейся едой. Но, искушённая в любовном языке тела, Мара понимала: так смотрят лишь на внешнюю оболочку, как на иллюзию на экране кинотеатра, или на красивое животное.

Правдами и неправдами она всё же завлекла его в свои сети, и однажды, когда Мара получила от общины собственный домишко, Эйнар остался у неё на ночлег. Радости от случайно возникшей связи было мало. Он оказался скупым на ласку, замкнутым и отстранённым. Среди ночи, стоило ей задремать, он ушёл, бесшумно одевшись и тихо прикрыв за собой дверь.

Наутро, включившись в работу, Мара почувствовала лёгкое унижение. Между ними как будто ничего и не было прошлой ночью — он вёл себя как обычно, не став ни мягче, ни теплее по отношению к ней.

Улучив момент, когда рядом с Эйнаром никого не было, Мара подошла к нему и спросила прямо:

— Эйнар! Неужели я тебе настолько не понравилась, что ты даже не захотел меня поцеловать на прощанье?

Он посмотрел на неё серьёзно, внимательно. Тихо ответил:

— Горькая ты, Мара. Тяжело с тобой.

— И ты больше не придёшь ко мне? Никогда?

— Приду. Не дави.

Он сдержал слово, пришёл, но будто с какой-то неохотой. Через год случайных свиданий, которые Мара устраивала по собственной инициативе, Эйнар вдруг привёз в селение на подводе нежную, как нездешний цветок, болезненно хрупкую девушку. На глазах у изумлённой Мары он внёс драгоценную ношу в дом на руках и закрыл дверь изнутри на засов. С тех пор он избегал встреч с Марой. А если и встречал случайно — вёл себя сдержанно и отчуждённо.

Мара тоже старалась не выдавать ничем своего отношения к мужчине, с которым столько раз делила постель. Хотя обида, казалось, выедала ей все внутренности. По ночам она плакала злыми слезами, но днём её лицо было насмешливым и непроницаемым. От других мужчин её воротило, и любой, кто пытался подбить клинья к красивой пышной молодке, немедленно получал от ворот поворот. В селении за ней закрепилась слава высокомерной гордячки.

Однажды, в состоянии умопомрачения, когда тоска по Эйнару сделалась невыносимой, Мара пошла в соседнее селение, к тамошней колдунье, в надежде приворожить к себе Эйнара, а то и избавиться от соперницы. Но та, взглянув в воду в середине ритуала, вдруг побледнела и как будто чего-то испугалась.

— Не помогу я тебе ничем! Уходи домой! — прошептала старуха в полумраке избы так громко, что у Мары, казалось, даже кровь замерла и стала тяжёлой, как свинец. Об этом Мара даже вспоминать не любила.

Она бы легко выбросила этот эпизод из головы, но дальше произошло нечто совершенно непредвиденное. Старуха выплеснула заговорённую воду прямо на пол, себе под ноги, застонала, будто увидела во сне что-то страшное, потом открыла глаза, сварливо сказала:

— Тебе бы не за мужиком чужим бегать, а к сестре сходить, повиниться… Она здесь, у нас, через дом, живёт, с сыном. Видишь, как оно всё… Не пришла бы сюда — и не знала бы ничего.

Старуха не обманула. Сестра действительно нашлась. Она жила в этом селении несколько лет, с сыном — долговязым, смуглым, с какими-то неверными глазами. Его звали Ганжа. Маре долго не удавалось поймать его ускользающий взгляд.

За годы разлуки Агния сильно похудела, осунулась, и вообще как-то сдала. По всему было видно, что больна, и с болезнью смирилась. Маре даже показалось, что она видит печать будущей смерти на её пергаментном лице. Но она отогнала от себя эту невесть откуда взявшуюся, мысль. Обидчика Мары к тому времени уже не стало — его убили во время одной из бандитских разборок. Сообщая об этом, сестра вздохнула, как показалось Маре, с облегчением.

— Ты скучаешь по нему? — обняв Агнию, спросила Мара.

— Нет… — растерянно покачала головой сестра и взглянула Маре прямо в душу измученными, больными глазами. И Мара поняла: она не сможет открыть ей сейчас постыдные семейные секреты. Ей хотелось прижать Агнию к себе и пожалеть, от всего сердца, как в детстве, когда старшая сестра, споткнувшись в азарте детской игры, падала и разбивала коленку.

— Мне надо было от него раньше бежать.… — горячо прошептала Агния, оглядываясь, чтобы никто не услышал. — На мальчике сказалось всё… Он недавно нашего кота повесил. Ни за что. Просто так, на глазах у других детей, представляешь?

Мара закрыла глаза. От воспоминаний ей стало больно. Сестра умерла через год, ушла тихо и светло, будто была святая. Мара ухаживала за ней, как могла, до смертной минуты. Ягнёнок, ягнёнок, думала она, вглядываясь в заострившиеся черты, в тёмные круги вокруг глаз Агнии. Последние месяцы больная ослабела так, что не могла встать с постели. Мара втирала ей в волосы духмяный травяной настой, каждый день обмывала бессильное тело, стирала бельё, убирала нечистоты. Сознание сестра сохраняла до последнего, и смотрела так, будто ждала от Мары важных слов. Но Мара о своём грехе промолчала. Зачем будоражить прошлое, вносить смятение в покидающую земной мир душу?

Утром перед кончиной Агния открыла глаза и взяла Мару за руку.

— Мара! — тихонько сказала она. — Я ведь всё видела. Всё знала… Но побоялась сказать, думала, что вы меня выгоните из дома на улицу вместе с ребенком… Не посмела… Терпела… Прости меня, если получится. Я не заступилась за тебя. Я боялась этого чудовища, как огня. Бедная ты моя, бедная...

Она откинулась на подушку и заплакала, а Мара поцеловала её в мокрые глаза. Глаза Мары были горячими, сухими, и так болели, как будто в них швырнули горсть песка.

После смерти Агнии, похоронив тело сестры по старому обычаю, Мара покинула селение и вернулась домой. С племянником отношения сложились довольно холодные. Холод был только с его стороны… Парень был недоверчивым, обидчивым и скрытным, будто берёг себя от привязанностей. Он часто приезжал к ней, если у него в чём-то была нужда. Но если дела обстояли благополучно — мог не казать носа и полгода.

Мару он называл по имени, будто и не тётка она ему, а знакомая. Впрочем, это её совсем не огорчало, она чувствовала себя будто бы моложе. Ганджу относился к ней ровно, терпеливо, а иногда даже дарил ей маленькие подарки.

Вечернюю тишину нарушили шаги и детские голоса. Они звучали прямо во дворе. Мара посмотрела в окно. Откуда здесь взялись дети? Мерещится же в последнее время разная чертовщина. На двери лязгнуло кольцо.

— Мара! Ты дома? — послышался за дверью знакомый голос.

— Это ты, Ганджу? — крикнула Мара, вскочила и, запахивая на себе телогрейку, устремилась к двери, чувствуя, как внутри неё всколыхнулось всё её горькое море.