Тот свет...

…Старик еще несколько раз содрогнулся, выгнулся дугой — прежде, чем вытянулся и окончательно затих. Эрс ослабил хватку и осторожно снял подушку с лица старика. Всё было кончено. Сейчас он выйдет из этого дома и постарается никогда сюда больше не возвращаться. Даже мыслями.

На душе у Эрса как будто лежала свинцовая плита.

— В конце концов, кто он тебе, Эрс? — беззвучно спросил он сам у себя. — Он ничем не отличается от тех, кого ты уже отправил на тот свет… Может быть, он даже хуже их, так как принимал участие в преступлениях Мрана. А это — не товарами спекулировать, ходя по дорогам в Зоне Отчуждения, и не поставлять заблудившихся в дебрях влюблённостей дурочек в местные бордели. Это гораздо хуже. Вся жизнь старика была связана с проклятым Мраном. Как ни крути, он с ним во всех своих делах был заодно… К тому же он был болен. И неизвестно что хуже: извиваться от муки, как раздавленный червяк, или покончить с этим. Нет, в том, что старик ушёл на тот свет с помощью Эрса, была какая-то непостижимая логика.

Тот свет. Свет… Эрскаин вспомнил удивительное светящееся облако, которое ему показал приезжий гость с помощью диковинного устройства. В памяти всплыли слова Куна, о том, что он сам видел, разглядывая сквозь чудаковатые очки собственную кровь, и что он слышал там, по ту сторону мира, который принято считать реальным. Старик тогда даже говорить не захотел об этом, будто увидел там что-то страшное.

Глаза умершего, полуоткрытые, мутные, глядели в пустоту из-под тяжёлых век. Без очков они будто нашли своё место на лице старика, которое Эрсу во время короткого знакомства казалось как бы разобранным на части: глаза отдельно, рот отдельно, и даже слова, казалось, жили отдельно от мимики этого человека… Теперь всё собралось воедино. Лицо обрело законченность, как на картине.

Эрс мягко, бережно закрыл глаза мертвецу. Лицо Куна стало спокойным, умиротворённым. По нему разлилась гипсовая бледность, морщины у глаз разгладились. Он был как будто восковой...

Эрскаин вспомнил последний разговор и слова умершего, сказанные в тот момент, когда Эрс уже готов был бежать из этого дома, не исполнив уговора:

— Я всё тебе сказал, не утаил ничего от тебя. Если ты не убьёшь меня сейчас — то кем будет следующий — неизвестно. Может быть, это будет твоя женщина, которую ты убьешь из ревности? Или чей-то ребёнок, который примет от тебя смерть по неосторожности? Я прошу тебя, Душегуб. Сделай то, что обещал. Сделай это. Убей. Из милосердия.

Эрс нащупал в нагрудном кармане рубашки капсулу со снадобьем, которую подарил ему Кун, положил её на ладонь, засунул в рот и проглотил, глядя на лицо умершего, будто хотел, чтобы Кун убедился в том, что Эрс не выбросил его подарок. Встал с кровати, на которой лежал мёртвый и вышел из дома.

С телом нужно было что-то делать. Сообщить в Мран? Или по-тихому предать его земле? Но ведь старика могут искать. Кто знает, чем закончится эта история для всего селения, если сюда нагрянут ловцы и станут докапываться до подноготной.

Эрс как будто совершал путь обратно. От дома, где он убил старика, к побеленной маленькой часовне у дома священника. Никодим сидел на скамейке у резного крыльца. Его лицо было скрыто тенью от зарослей винограда, обвивающего весь двор. Эрс подошел и остановился напротив скамейки так, чтобы тень его не падала на Никодима. Сглотнул с трудом, как будто на кадыке была толстая улитка.

— Он умер. Его больше нет.

Священник вздрогнул.

— Он приходил ко мне несколько часов назад.

— Его нет больше, — повторил Эрс.

Никодим испугался. Конечно, он не скажет Эрсу, зачем к нему приходил гость из Мрана. Старик сделал то, чего давно не делал никто в последние тридцать лет. Он пришёл к нему во двор, зашёл в часовню и долго стоял там. Потом стал на колени и так стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, почти полчаса. Никодим не мешал ему. Потом старик упёрся лбом в каменный пол, замер, затем с трудом встал и неуверенной походкой вышел из часовни. Его лицо было мокрым от слёз.

— Вам нужна помощь? Вам плохо? — спросил Никодим, участливо заглядывая старику в лицо. Он был болен, несомненно. Никодим видел в детстве людей, которых обрекала на смерть беспощадная болезнь. Она пожирала организм человека изнутри, перерождая здоровые клетки в жадные клетки-убийцы, пожиравшие жизнь своих клеток-собратьев и заражавшие клетки вокруг себя потребностью убивать себе подобных. Болезнь называли по-разному, чаще всего — рак.

— Да, помогите мне, — взглянул на Никодима человек, у которого на лице было смертельное отчаяние. — Примите у меня исповедь.

— Принять… что? — Никодим от неожиданности потерял речи.

— Исповедь… — повторил старик. — Я большой грешник, и моя смерть уже на пороге. Я бы не обратился к вам с этой просьбой, но в старину считалось, что смерти не существует. Моя жена, мои дети уже давно на том свете. И я боюсь, что без исповеди, после того, как я умру, меня отправят совсем в другие места. И я не увижу их никогда...

Старик произнёс эти слова настолько чистосердечно и просто, что у Никодима рассеялись всякие сомнения на его счёт. Этот человек не хотел принести зла никому в селении.

Никодиму стало неловко из-за своих подозрений. Он пригласил старика в часовню. Покрыл его голову большим платком, по старой памяти, как это делал отец когда-то давно, ещё в те времена, когда храмы были открыты и исповедь была обычным делом для прихожан — всё равно что сходить в баню помыться. Конечно, платок — не епитрахиль. Но где её взять...

То, что Никодим услышал от Куна, не укладывалось ни в какие рамки. Старик рассказывал подробно и долго, всхлипывая и умолкая. Перед Никодимом проплыли жуткие сцены, о которых поведал исповедующийся. Исповедь длилась несколько часов. Во время исповеди Никодим несколько раз заплакал. На сердце до сих пор была свинцовая тяжесть от того, что ему довелось услыхать. Никодим не понимал, как после всего, что произошло в жизни Куна, он сохранил рассудок, будучи человеком. Человеческая психика ломается, преступив все возможные пределы. В своём уме остаются только те, кого принято называть нелюдью.

Прощаясь на пороге часовни, оба заплакали.

— Скажите… Ведь Он, там, на Небе… Он ведь всё понимает о нас… Он простит?

Никодим притронулся к плечу старика и кивнул.

— Это невозможно… Такое зло нельзя прощать даже самому себе...

— Но ведь вы участвовали в этом не по своей воле. И еще: то, что невозможно оправдать — можно просто… понять.

— Я знаю, что там… Там, куда я иду, мои грехи — страшное преступление. Я отказался от того, что мне предлагали в Мране.

— Что предлагали? — не понял Никодим.

— Замена тела, полностью. И новая жизнь. Но я больше не хочу. Не хочу, понимаете? Мне нужно туда… к своим. Но меня вряд ли пустят.

Никодим посмотрел в лицо старика. В нём не было ни йоты лукавства.

Священнику было трудно говорить. После того, что он услышал, перехватывало горло, а сердце становилось тяжёлым и, казалось, медленно переворачивалось внутри, в темноте.

— Это невозможно оправдать. Невозможно смягчить… — горько повторил Кун.

— Но ведь Тот, чья власть безгранична, может помиловать. Не оправдать, а просто помиловать. Пожалеть...

Кун поднял голову. Его лицо на миг просветлело.

— Правда? Я как-то не подумал об этом. Я думал, что смягчить наказание за то, что происходило в течение последних лет — невозможно. Если по справедливости — то невозможно. Помилование… Я забыл это слово, его нет уже в наших словарях, его не найти ни в одной библиотеке со старыми книгами, это слово отовсюду вымарали ещё тогда, когда повсюду сжигали всех, кто имел к этому отношение. Мы давно уже забыли что такое — простая милость, жалость к тем, кто оступился и упал. Падение было для всех нас — законом. Но ведь есть, есть это слово! Я вспомнил его.

— Есть — согласился Никодим.

— Значит есть надежда?

— Есть… — тихо прошептал священник и опустил глаза.

После того, что он услышал, и отчего заплакал сам, у него не было уверенности в том, что весь ужас, о котором говорил на исповеди этот человек, возможно простить.

В конце исповеди священник причастил Куна вином. Наверное, он опять сделал что-то не по правилам, но лицо старика, искажённое страданием — как будто прояснилось.

— Скажите… Вы ведь знаете… — с надеждой спросил Кун. — Я смогу рассказать это… там? Я не знаю об этом ничего. Если там — суд, то, наверное, мне дадут слово?

— Не знаю, — искренне ответил священник. И подумал, что и впрямь совершенно не знает ничего о том, что происходит там, по ту сторону земного существования. — Но слышал, что если человеку не положено причастие — его не будет. Если вы были допущены к причастию — значит там, где надо, услышаны все ваши слова.

Глядя Куну вслед, ссутулившемуся от боли, подкосившей его в нынешнее утро, и шагающего по дорожке из гравия неизвестно куда, Никодим незаметно перекрестил его. Кун судил себя жестоким судом сам. Пусть будет милость. Если на небе вообще есть кто-то, кто помилует этого несчастного. А если старик прав в своём атеизме, то пусть лучше его атеизм закроет за ним дверь в другую, несуществующую для атеиста, жизнь.

В душе Никодима бушевало смятение. Он вспомнил слова отца о том, что в душе каждого человека происходит битва добра со злом. И битва эта — за свою собственную душу — является и битвой за спасение мира. Отец мечтал, чтобы его сын был воином Бога. Но у Никодима не хватило духу.

Глядя на Эрса, принесшего весть о смерти Куна, священник вспомнил всё, что успел понять о госте из Мрана. Такие, как этот старик, не приходят на исповедь просто так. За этим шагом стояло многое. Судьба. Смерть. Жизнь. За его спиной был целый мир — и в его душе в ту минуту происходило спасение этого мира.

— Надо бы помянуть… Пусть душа его упокоена будет. И предать тело земле.

— Где?

— Если хочешь сделать это сейчас — давай похороним его на кладбище. Пока никто всего этого не видел.

— Хорошо. Его могут искать.

— Могут, — согласился Никодим. — Но человек так устроен, что умирает. Что мы можем поделать с этим?

— Думаешь, они будут разбираться?

Никодим взглянул Эрсу в лицо. Он почти не знал этого парня. Вся эта история для Никодима была тяжёлой и не понятной. О смерти старика Эрс что-то знал. А может, сам и убил? С него станется...

— Мой отец говорил: если не знаешь, что делать сам — положись на Всевышнего. Он разберётся.

Эрс усмехнулся. Но спорить не стал.

— Пойду-ка я к Ителю, возьму телегу.

— Идём в подвал, возьмёшь вина. После того, как мы предадим его земле, нужно будет помянуть его по-человечески. Отнесёшь вино Ителю — и возвращайся. Лопаты у меня есть, для савана найду что-нибудь в доме.

Эрс зашёл в харчевню. Итель, увидя его в проёме дверей, приветливо помахал рукой и поманил к себе.

— Слушай, Эрс, мне тут куропатку принесли. Я подумал: не приготовить ли её тебе и твоему приятелю? Получилось так вкусно, что пальчики оближешь.

Эрс смотрел на глиняный горшок, с которого Итель снял крышку. По харчевне поплыл вкусный запах птичьего мяса и духмяных трав.

— Эрс, где твой приятель? Ты что, сегодня один?

— Его больше нет.

— Уехал?

— Нет, умер. — коротко ответил Эрс.

— Умер? — удивился Итель.

— Не нужно переспрашивать, другого ответа я тебе дать не смогу. Я хочу, чтобы ты помог мне.

— Как? — Итель выглядел перепуганным. Больше всего на свете он боялся впутаться в какое-нибудь тёмное дело. А почему — и сам не знал. Просто боялся — и всё тут.

— Мне нужна твоя телега.

— Бери… Теперь ему уже не суждено попробовать мою куропатку. Жалко… — Итель вздохнул.

— Зато после того, как я верну тебе твою телегу, мы помянем его. Вот, возьми… — Эрс протянул кувшин с вином Ителю. — Я вернусь не один. Со священником. Приготовь для поминок всё, что нужно. На троих.

— Хорошо! Я ещё приготовлю три речных рыбины… Окуней таких принесли мне сегодня — закачаешься! — улыбнулся Итель, взвешивая на руках увесистый глиняный кувшин. — Ого! А третий кто?

— Ты… А больше его тут никто не знал.

К смерти в селении безымянных давно относились спокойно. Это была часть жизни, и всё.