Грех

К Никодиму, местному попу, Мара выбралась только к полудню, после того, как накормила и одела детей, чтобы взять их с собой. Оставлять их в доме побоялась — Ганджу мог вернуться в любой момент. Мара бы не отдала их ему, но скандала с племянником ей в это утро не хотелось.

Дом священника, увитый пожухлыми лозами винограда, прятался за небольшой часовней, в обнесённом низкой изгородью дворике. Сухие листья ещё не опали, но плодов почти не было — Никодим уже собрал урожай. Лишь кое-где на ветру качались засыхающие кисти с почерневшими, будто кожаными, ягодами. Хозяин маленького виноградника всегда что-то оставлял растению — для будущего обильного урожая. Это было правильно.

В подвале под часовней в темноте уже созревало особое сладкое вино в больших стеклянных бутылях. Такие сосуды в землях безымянных ценились очень высоко, Никодим берёг их как зеницу ока. Вином он угощал односельчан в праздники, когда некоторые из них приходили сюда обсудить свои горести, поделиться печалями, спросить совета или излить душу.

Мара постучала щеколдой о калитку. Высокого забора у Никодима никогда не было. Воров он не боялся. Да и никому из местных и в голову не пришло бы ограбить священника. И местные барыги, и беднота к Никодиму относились с почтением, как к человеку особенному — он мог утешить и ободрить словом, а иногда помочь и делом, если это было нужно и возможно. И хотя он редко обращался к односельчанам с просьбами — ему никто не отказал бы.

Во двор вышла жена Никодима, распахнула калитку, и ничего не спрашивая, проводила в дом.

Никодим выслушал сбивчивый рассказ о племяннике и украденных детях, и просьбу Мары окрестить найдёнышей. Посмотрел на детей с теплотой и грустью. Подумал, что почти не помнит ритуал крещения. Просьба окрестить человека в этих краях звучала редко.

Его отец, легендарный Парамон, был архиереем, служил в главном храме Мрана — до самого конца. Когда Мран решил покончить с верой, архиерей покинул храм последним, как настоящие капитаны в старые времена покидали тонущий корабль. Но от веры он не отрёкся, поэтому спустя несколько месяцев первым взошёл на костёр, был прилюдно осуждён и сожжён по требованию умного Города.

С тех пор прошло много лет, но о Парамоне ещё помнили. Его негласно признавали святым безо всяких синодальных согласований — сами люди. Ходили слухи, что святого Парамона видели при чрезвычайных, несчастливых обстоятельствах некоторые бывшие его прихожане. Никодим и верил, и не верил в это. Появиться среди людей, считал он, отец мог только в том случае, если остался жив, избежав страшной участи. Но тогда бы он попытался разыскать свою семью. Никодим склонялся к тому, что отца нет в живых, но внутри всё равно жила надежда. Он не видел отца мёртвым, а о его казни слышал только в пересказах слов очевидцев. Рассказы разнились в деталях, обрастали фантастическими подробностями, за достоверность сведений об отце Никодим не смог бы поручиться никогда.

В детстве он крутился возле отца во время богослужений, видел обряды отпевания и крещения. Но не мог поручиться, что запомнил правильно, что и как нужно делать, какие произносить слова и молитвы. В память врезался только короткий, ясный текст. А может, это было от неуверенности. Никодиму казалось — всё что он делал, было лишь дилетантской имитацией настоящего обряда. Будто за словами и действиями у отца стояло нечто большее, был какой-то секрет, превращавший происходящее в таинство. Никодим же просто пытался подражать отцу внешне, по памяти, насколько хватало сил. Походить на отца было его детской мечтой. Но она исчезла вместе с детством. А во взрослой жизни всё, что делал Никодим, подражая отцу, было отчасти обманом. Но обманом утешительным. Люди, живущие рядом — нуждались в утешении не меньше, чем в насущном хлебе. Никодим чувствовал людей, потому и знал это.

В долгий ящик крещение откладывать не стали. Жена священника согрела воду, вывела из комнаты своих детей. Никодим считал, что им не нужно смотреть на это.

Когда всё было закончено, Мара в порыве благодарности готова была целовать руки Никодиму. В ней только теперь появилась уверенность, что с детьми ничего плохого не случится. Глядя на неё, Никодим подумал, что ради тихого, ясного света на лице этой напуганной женщины — стоило пойти на обман. Ему тоже стало легче, это оправдывало его перед собственной совестью и перед далёким Богом, которого никто никогда не видел. Временами, глядя на всё, что происходило вокруг, Никодим сомневался в Его существовании. Но никогда никому не признавался в этом.

Никодим не отпустил Мару с детьми. Он пригласил их разделить семейный обед. Перед трапезой священник налил вина себе, жене и Маре. А детям дал кусочки смоченного вином хлеба.

— Это полезно, — объяснил он Маре.

К концу трапезы Мара вдруг помрачнела и замкнулась, будто что-то у неё случилось. Никодим привык внимательно относиться к мелочам. Поэтому после того, как все отобедали, пригласил её к себе в рабочую комнату, где было немного книг и сувениров из старой, довоенной жизни, висело несколько маленьких икон, стоял мольберт и высохшие краски, которыми давно не пользовались.

— Чем я могу помочь тебе, Мара? Если ты отстоишь детей и оставишь их у себя — пусть ходят в нашу в школу. Высоких наук не будет, но читать и писать они здесь научатся.

— Меня много лет мучил кошмар. Я думала, всё это просто дурные сны. Но сегодня ночью мой кошмар увидели и дети...

И она рассказала всё, что приключилось с ней ночью. А потом, видя недоверие в глазах священника, приправила свой рассказ воспоминаниями детства и юности. Мара никогда никому этого не рассказывала. Поэтому чувствовала себя так, будто раздевалась на приёме у врача — ей было неловко, но она продолжала говорить, сбивчиво, перескакивая с одного на другое, не поднимая глаз из-за жгучего стыда.

Никодим молчал, слушал. Не перебивал, не задавал вопросов, не торопил. Давал выговориться. Мара осмелела и рассказала даже о том, о чём старалась вообще не вспоминать: о своём походе к ворожке, местной колдунье.

— Да-а… Крепко всё напутано. Такой жизненный клубок… — тихо заметил священник. — О том, что такое может приключиться, я от отца ещё слышал. Ты просто отворачивалась от своего греха, не хотела его видеть, потому он сам пришёл к тебе, чтобы быть перед глазами… — сказал Никодим.

— Что же мне делать теперь? Пусть бы меня одну мучил. Я боюсь, он причинит вред детям...

— А ты поплачь.

Мара с удивлением вспомнила, что не плакала с тех пор, как её сердце разбилось из-за Эйнара. С тех пор прошло много лет. Эйнар давно был вдовцом, уже и сына вырастил, которого звали Эрс — медвежонок. Он был ровесником Ганджу. Сам Эйнар сильно сдал, выглядел стариком, но встреч с Марой избегал по-прежнему.

— Поплачь… — повторил Никодим.

Его голос звучал мягко, невольно заставляя прислушаться к каждому произнесённому слову.

— Единственное, что мы можем сделать для погибшей, погубленной души — это оплакать её. Но не вздумай жалеть твоего призрака. Это не человек, он состоит из тёмного тяжёлого духа, и наполнен нечистым духом. Ты умеешь молиться?

— Нет… — развела руками Мара.

В селении почти никто не знал молитв, а если и знал кто втайне, то помалкивал. Она была не хуже остальных.

— Я научу. Там совсем немного слов, — вздохнул Никодим. — Но они помогают.

— Чем могут помочь слова?

— Они помогают не сойти с ума… — ответил Никодим.