Осколки памяти

ПОСЛЕДНЯЯ ЗИМА

Гойо чувствовал себя выпотрошенным и пустым. Так бывало всякий раз, когда на земли безымянных наваливалась снегом и ветрами тоскливая долгая зима. В пасмурные дни он вспоминал о том, что ещё не стёрлось из памяти. Память у лиса была полна прорех, как дырявый зипун. Он помнил немногое, зато настолько ярко, что перебирая свои скудные воспоминания, как будто заново переживал их в полном объёме, со всеми звуками, красками, запахами и оттенками ощущений.

Самое жуткое воспоминание было связано с секретной биолабораторией на одной из глобальных ферм. Иногда ему снились неживые люди с глазами стального цвета. Они разрезали его во сне и вынимали из него все внутренности. И он лежал под их стеклянными взглядами, вздрагивая от прикосновений ледяных сверкающих пальцев — голый, беззащитный и полый внутри, как пустой футляр из-под чего-то очень важного, какой-то нужной для жизни вещи, необходимой, но куда-то потерявшейся навсегда.

А иногда ему снилось осеннее кладбище, и он шёл по дорожке позади Айны, как пёс. Она плакала и не видела его, хотя за время их пути в селение он не раз станцевал перед ней боевой танец Серебряного Лунного Лиса, сопровождая его громкими торжествующими криками. Но Айна не обращала на это никакого внимания. Качала головой кому-то, кого лис никак не мог увидеть — и не слышала ни звука.

Ещё он вспоминал лесную поляну, чёрно-оранжевую, тревожную от яркого полыхающего костра, и медное от сполохов огня лицо мужчины, который не убил его. Теперь лис чувствовал благодарность по отношению к странному чудотворцу. Не отпусти его он тогда с той поляны — что бы стало с Айной?

«Далась тебе эта Айна…» — сердился он сам на себя, прячась в подземных коммуникациях на окраине Мрана. Здесь было тепло, сухо, и водились огромные крысы. Благодаря им удавалось кое-как пережить очередную зиму. Он пережил тысячи зим. Во всяком случае, это была единственная недостоверная информация, которой ему очень хотелось верить.

Набить брюхо Гойо удавалось без труда. Но ощущение сытости он испытывал редко. Последний раз это случилось, когда он убрал с земли пьяного Эйсона, протянувшего свои волосатые ручищи к той, ради которой оборотень готов был, кажется, умереть. Он вычислил Эйсона легко и безошибочно: по запаху ненависти, окружившей бедолагу плотным облаком.

О, этот запах… Лис узнал бы его из миллиона других, даже если бы находился на расстоянии тысячи километров! Убив Эйсона и устроив мгновенное пиршество, лис испытал редкое ощущение полной сытости. Ненависть — то, что насыщало его целиком. Ненависть была неотъемлемой частью пиршества. Это, наверное, можно было бы сравнить с человеческим счастьем. С наслаждением. Лис напрочь забыл о том, что это такое, счастье. Сытость заменяла ему почти всё, о чём ему пришлось забыть в лаборатории Мрана.

Мран. Иногда Гойо казалось, он вспоминает этот Великий Город изнутри, как будто он жил там когда-то. Но воспоминание никогда не складывалось в единую картинку. В памяти возникали бессвязные фрагменты, на которых было не разобрать, что именно в каждом из них заключено. Они существовали в седой голове старого лиса какие-то сотые части секунд, потом рассыпались в пыль, в прах, из которого состоял весь этот временный мир.

Лис не принадлежал этому миру. И эта особенность его существования также объединяла его с чудотворцами. Они тоже не принадлежали миру, все ниточки которого находились в цепких лапах Священного Города, Умного Мрана. Но стать «своими» у таких, как Гойо, с такими, как лесной отшельник, чьего имени Гойо так и не узнал, не получилось бы никогда. Они были разными и совершенно чужими. Единственное сильное чувство, которое мог Гойо испытывать к чудотворцам — ненависть. И с этим ничего нельзя было поделать.

Чудотворцы принадлежали иному миру. Горнему, о котором у Гойо почти не было достоверных сведений. Лис же принадлежал древней силе. Она требовала жертвы и напоминала о своих требованиях чудовищным голодом. По степени силы голод мог сравниться разве что с человеческой тоской. Но чудотворцы уживались с ней — так же, как и Гойо мог выносить свой голод. А вот тоски оборотень вынести не мог. Это был ад, настоящий ад.

Лис чувствовал себя частью этой тёмной, непознаваемой умом, древней силы. Она была его стихией. Он принадлежал ей, но не был её рабом. Гойо был сыном леса. И если можно было представить себе рай — для лиса это был лес. Лес был похож на всё: на небо и воду, на Священный танец Серебристого лунного лиса, на рыбу, похожую на леденец, обитающую в глубине озера неподалёку. На Айну. Здесь было священным для Гойо всё: каждая тварь и травинка, и капля росы на серебристом от влаги листе осоки. Город же напоминал ему чучело. Мран тоже был вместилищем силы. Сила заполняла в этом городе всё, но она была была больше этого города. Мран напоминал Гойо громадную, многоликую, многоголосую механическую куклу-спрута. А лес был живым. Дышал. Жил своей жизнью.

Однажды, спустя больше года после истории с Айной, у лиса так горько подкатила тоска к самому горлу, что он решился покинуть укрытие. В этот день должен был впервые выпасть снег. Тоска проткнула, казалось, все внутренности и обожгла всё нутро. Это было похоже на неисцелимую рану, и этой раной был он сам.

Гойо не выдержал. У него было припрятано по всей обжитой им территории огромное количество нужных вещей. Ему пришлось достать из схрона лыжи-снегоходы и ещё долго топать по чёрной подмерзающей к ночи земле в сторону селения, где он испытал два самых сильных потрясения сердца: встречу с Айной, о которой она даже не догадалась, и — сытость.

Оборотень добрался до деревни за полночь. Снег повалил хлопьями, и лису за несколько вёрст было видно, как стало светло на этой неприветливой земле. На нём была надета тёплая фуфайка, подаренная Айной в тот вечер, когда лис готовился убить Эйсона. Издали его можно было было принять за местного жителя. Но некому было его узнавать или не узнавать. Все сидели в своих домах, у растопленных дровами жарких печек. Гойо не знал, что ему нужно здесь. Зачем он вообще приехал сюда…

Оборотень плавно подъехал к дому Айны на лыжах. Окна её дома тускло светились, глядя в ночную тьму. Лис не мигая смотрел в окно и видел всю её жизнь. Она стояла у окна, нагая, прекрасная, как первая клейкая листва по весне, как изумрудная вода в дальнем пруду, где лис любил жить подолгу в тёплое время года. Из сумрака комнаты на неё смотрел мужчина. Лис увидел, что в ней уже зародилась крохотная новая жизнь.

Падал снег. Он стоял и смотрел, не в силах уйти и чувствуя, как утихает тоска, как уползает неприкаянность в самую глубину его существа. Да, Гойо вынужден был признать одну непререкаемую истину: у чудотворцев всё не так, как должно быть! Даже зло оборачивается для них пользой! Это было несправедливо. Гойо не любил чудотворцев именно поэтому. Из-за несправедливости, которую они воплощали.

Оборотень вздохнул и тихо прошёл по двору к птичнику. Он почувствовал, что голоден. Осторожно открыл двери в курятник. В нос пахнуло соломой и тёплым куриным помётом. Прекрасно видя в полной темноте, Гойо осторожно собрал все яйца с насестов, сложил в подвернувшуюся под руку корзину, потом задушил двух самых упитанных кур и одну огромную индюшку. Ничего, переживут они как-нибудь эту пустяковую потерю. В конце концов они ему обязаны всем самым лучшим, что с ними сейчас происходит, эти чудотворцы.