Нежить

Мара встала до рассвета, разожгла огонь в печи, принесла воды из колодца, налила в умывальник. Была бы одна — могла бы спать хоть до полудня. Где гости — там и хлопоты...

На цыпочках прошлась по дому, сметая пыль тряпкой от старого — довоенного ещё — платья. Существо, материализовавшееся в чулане и до смерти напугавшее детей, не выходило у неё из головы. Раньше ей казалось, что маленький крикливый демон — лишь плод воображения, и являлся ей во сне из-за расстроенных нервов.

Мара вспомнила, что рассказывали о крикунах старухи из её детства. Суровые, величественные, в тёмных платках, они сидели целыми днями на скамейке во дворе и вели между собой таинственные взрослые разговоры. Семья Мары и Агнии жила на первом этаже. Мара любила стоять у распахнутого окна за тюлевой занавеской и подслушивать, о чём говорят эти непонятные, высохшие, как листья осенью, старые женщины. В их речах таился непостижимый, сладкий ужас. Они рассказывали друг другу жуткие истории о потустороннем мире, о грядущих несчастьях, которые накроют скоро всю землю разом. О последних временах, в которых угораздило родиться их детям, внукам.

Мара не понимала и половины из того, что слышала. Но запомнила: крикун, или плакун — нечистая сила, живой мертвец, который получается из убитых в утробе детей. А как получается — не знали даже старухи. Это была тайна тайн.

Старухи говорили ещё о том, что детей нужно обязательно крестить. А Маре было смешно. Разве могли эти нелепые ритуалы повлиять на жизнь человека? Однако сегодня она подумала, что отведёт детей к Никодиму — местному священнику, живущему у часовни, в заросшем виноградом доме. Священник был не в каждом селении, так что Маре с односельчанами ещё повезло. В других деревнях, где священников не было, их место занимали знахари и колдуны. Мара колдунов боялась. А отец Никодим был добрый, светлый и весёлый. Как было бы хорошо отдать детей к нему в школу. Мара бы сама водила их туда каждое утро, и забирала бы…

Из того, что она слышала от старух, лучше всего Мара запомнила рассказы о душах нерождённых детей. Считалось, что такое существо может вести себя как оборотень. Прикинется кошкой, или вороной — значит, заболеют и подохнут куры и скот на подворье. А явится в образе человеческого уродца — значит, жди смерти родственника или любимого человека. И не дай Бог, если на живого упадёт тень этой нежити! От такой напасти с совершенно здоровым, полным сил, человеком, может приключиться тяжелая болезнь и даже смерть.

У Мары отчего-то сжалось и заныло сердце, она вернулась в спальню. Дети посапывали на её широкой кровати. Оставить их одних ночью Мара не захотела. Да и самой ей было как-то спокойнее рядом с ними. Подоткнула одеяло, зябко повела плечами. Взглянула на себя в тусклое зеркало. Нервы у неё в порядке. Не кликуша какая-нибудь.

Из комнаты вышел Ганжа. Умылся, кряхтя от холодной воды, окинул взглядом хоромы Мары.

Она, будто прочитав его мысли, откликнулась:

— Как спалось на новом месте? Мой дом будет получше твоего, верно?

Племянник пожал плечами, неуверенно кивнул.

— Когда меня не станет, он перейдёт к тебе. А может, в своё время отойдёт и твоим детям.

Ганжа стушевался, будто Мара застала его врасплох за каким-то неприличным занятием. Он не любил думать о смерти. Ему неприятна была мысль о том, что наступит время, и эта женщина, единственная его родня на всём белом свете — умрёт, и будет лежать на узком столе, застланном белыми полотенцами, бледная и нарядная, как его мать. Он не хотел, чтобы она умирала! Но дом Мары ему нравился. Крепкий, тёплый, просторный, на совесть построенный. Он хотел бы жить здесь.

Поймав себя на этой мысли, Ганжа покраснел, одёрнул на себе щеголеватую куртку, смахнул невидимые пылинки.

— Не спеши… — сказала Мара. — Я ещё поживу. Лучше съешь что-нибудь. Я приготовила тебе завтрак, согрела травяной чай. Садись, выпей горячего с мёдом. За детей не переживай. Я за ними присмотрю.

Пока племянник задумчиво жевал яичницу, Мара тайком рассматривала его. Парень был красив, но красота его была нервной, будоражащей. Женщины падки на таких мужчин. А вот глаза племянника Мара никак не могла рассмотреть толком. Он их как будто нарочно прятал. То смотрел куда-то в сторону, то скрывал под веками. Если бы Маре нужно было вспомнить его лицо — она бы так и представила его, горбоносого, яркого, с полузакрытыми глазами, будто он не бодрствует, а спит на ходу.

Глядя, как племянник пьёт горячий чай, Мара, наконец, решилась на разговор.

— Послушай, Ганжа, оставь детей здесь, не отдавай их Мрану. Я ведь им родная. Пусть живут у меня. Дом большой, места в нём хватит, даже если сюда приедут обе твои женщины. Они здесь никому не будут мешать!

— Не лезь не в своё дело, я пообещал и сделаю, как договорился! — грубо ответил племянник.

— Кому? Кому ты дал это обещание? Они пропадут! — Мара чуть не заплакала, но побоялась сорваться на крик, а то не ровен час, заберёт детей с собой прямо сейчас.

За стеной дома вдруг подул ветер — такой сильный, что на чердаке заскрипели ставни и послышался тихий вой сквозняка. Окно приоткрылось, и подоконник осыпало мелкой снежной крупой.

— Смотри-ка, снежком посыпало… Как же я окно-то не закрыла? Это ещё не зима, Ганжа… — прошептала Мара и поспешила закрыть оконную раму наглухо.

Обернувшись, она обмерла: нежить, глядя прямо на неё залитыми мутной слизью глазами, сидела у печи, и тень крикуна, неестественно тёмная и длинная, падала на Ганжу.

— Что случилось, Мара? — удивился он её оцепеневшему виду и оглянулся на печь. — Что ты там увидела?

— Ничего. Мышь, кажется, пробежала. Надо бы мне завести кошку… — пролепетала она и улыбнулась через силу.

Несмотря на протесты племянника, Мара заставила его надеть свитер, который сама ему связала.

— Распогодится — снимешь. К обеду станет тепло.

Перед уходом она обняла его и крепко поцеловала в макушку.

— С Богом!

Но едва за ним закрылись ворота двора, Мара бросила ему вслед:

— Не отдам я тебе их. Слышишь? Не отдам! Смотри-ка что удумал… Засранец…