Тропинка

1.

Лодка с рыбоголовым монстром-утопленником в красной рубахе покачивалась на воде. Вокруг было тихо, только плеск речной воды у берега вплетался в тишину, будто кто-то всхлипывал у самой лодки. Айн боялся взглянуть туда ещё раз.

Руфина сказала, он должен всё сделать сам. Но что? Ещё недавно, идя с ней рядом, он ощущал лёгкость, цельность и уверенность в том, что дорога под ногами приведёт куда надо — туда, куда он шёл всю жизнь.

Вдруг вспомнились слова, услышанные им от отца в далёкие времена, когда Айн ещё не был способен даже понять их. Отец произнёс их однажды, когда летним утром позвал детей с собой, но зачем — не сказал. Лишь обронил, что пойдут они в гости, и что, мол, уже давно пора кое-кого навестить. Это было последнее лето перед голодной зимой, и никто из них не знал о том, что всего лишь через полгода отца не станет — его найдут убитым, лежащим на занесённой снегом дороге.

Ана в тот день нарядила детей, словно в праздник, во всё новое. Подстригла Айна, а в косички Айны вплела шёлковые ленты.

— Готовь обед пораньше, мать! — строго сказал ей Ратус. — Пока мы справимся с делом, дети успеют проголодаться.

Втроём они вышли пешком за околицу и направились через поле в сторону леса, а по пути отец велел Айну и сестре нарвать охапку ромашек.

Айн несколько раз спрашивал, куда они идут, но отец молчал, секретничал, лишь сказал, то ли в шутку, то ли всерьёз: «Не боись! Дорога приведёт куда надо». Упрямый Айн переспросил: «А куда надо?»

На это отец засмеялся: «Кто куда идёт, тот туда и придёт. Каждый приходит туда, куда держал дорогу».

Вскоре в глубине леса показались деревянные ограды, увитые диким карликовым плющом. Место было похоже на заброшенный пустынный посёлок без домов, как будто люди покинули его вместе с домами. Лишь высокая трава да заросшие изгороди, полевые цветы, низкие кустарники, деревья вокруг — и множество палисадников, окружавших деревянные кресты, которые будто вырастали из земляных холмов. Отец подошёл к одному из палисадников, ухоженному, казалось, лучше остальных, открыл низенькую калитку, вошёл, вздохнул и зачем-то крепко погладил перекладину отполированного креста, будто пробуя его на прочность. Рядом с крестом в землю был врыт аккуратно сколоченный низкий стол и две длинных скамейки, одна из которых потемнела от времени, а вторая выглядела так, будто её выстрогали недавно. Отец достал из мешковатой сумки чистую вышитую скатерть и снедь, приготовленную женой в дорогу. А когда стол накрыли, он подвёл детей к кресту, обнял обоих за плечи и сказал негромко:

— Ну здравствуй, ма! Жаль, ты не дождалась внуков. Посмотри, каких детей нам родила моя Ана. Как она их одела, чтобы тебе не было там, где ты сейчас, стыдно за них. Моя Ана дома, ждёт нас к обеду. Она верная жена и настоящая мать, как ты. Посмотри на своих внуков, они крепкие, ладные и здоровые, потому что выросли в деревне на свежем воздухе и домашнем молоке. Не какие-то замухрышки. Я научил их читать и писать, как ты научила когда-то этому меня. А ещё глянь-ка, какие ботинки у Айна, они из добротной кожи — удобные и крепкие. Посмотри, какие туфельки мы справили Айне. Она в них как настоящая богачка!

То, что отец говорит с воздухом, было воспринято детьми как должное. Ратус никогда не делал и не говорил ничего просто так. К тому же он потом, сидя за столом, объяснил, что место, куда они пришли, называется погост, или кладбище, и здесь обитает его покойная мать, их бабушка. Её зовут Лея, и хотя у неё была тяжёлая жизнь, она была доброй женщиной и хорошей матерью. Имя было красивым, родным.

На несколько мгновений лицо Ратуса озарила смущённая улыбка.

— Когда я был маленьким, как вы сейчас, мать называла меня знаете как? Мышонком!

Брат с сестрой переглянулись: неужели их сильный, взрослый отец когда-то был маленьким? Они прыснули, представив себе это. Но отец сказал, что нехорошо смеяться на кладбище, куда из другого мира тихими невидимками приходят покойники, чтобы побыть рядом с родными людьми.

Рядом со столом росла яблоня, посаженная отцом в год смерти матери. Ратус собрал спелые августовские яблоки и выложил их горкой на стол. Остальные он собрал в корзину и поставил рядом с собой. Они позавтракали, поставив на стол четыре тарелки с едой — четвёртая предназначалась для невидимой Леи, которая — Айн теперь был в этом уверен — сидела с ними рядом.

Во время трапезы с дерева слетела голубка. Никто не задавался вслух вопросом, была это душа Леи или просто голодная кладбищенская птица. Её появление, и то, как она клевала хлебные крошки на столе, было знаком, что всё шло своим чередом, было естественным и уместным.

Отец в нескольких словах объяснил детям, что такое смерть и почему люди рано или поздно умирают. Между прочим заметил, что когда их с матерью не станет, Айн и Айна будут ухаживать за могилами и приводить сюда своих детей, потому что так принято у людей, иначе они мало бы отличались от животных, и это — долг каждого человека перед теми, с кем его разлучила смерть. Потом Айн налил принесённой с собой колодезной воды в кувшин, вкопанный в могильный холм под крестом, а сестра поместила туда цветы, и ещё долго возилась с ними, пока из охапки полевых ромашек не получился красивый букет.

Перед уходом Ратус поправил изгородь, проверил, что было не так, вырвал несколько сорняков. Айн смотрел на яблоки, упавшие в траву с веток яблони. Упавшие с деревьев плоды в семье никто никогда не подбирал с земли. Они оставались лежать до поздней осени, до зимы, а весной от них почти ничего не оставалось.

Покидая кладбище, каждый унёс в тот день своё понимание смерти. Айну земное небытие показалось обретением покоя и целостности, Айне же представилось долгой, невыносимой разлукой. Оба даже немного загрустили. Лишь Ратус сохранял умиротворённость, поскольку мать для него не умирала никогда. Он лишь в который раз пожалел, что не может приходить к ней почаще: сиюминутная жизнь забирала всё время и силы, так как была предназначена для торговых дел, заботы о доме и детях, и ещё — для любви, о которой он старался не думать и никогда никому не говорил о ней вслух.

Воспоминание пролетело в сознании Айна почти мгновенно, однако столь живо и ярко, что казалось, он помнит каждый лист и цветок, виденный у могилы умершей Леи. Все мысли открылись в этом воспоминании — и его собственные, и отца, и Айны — до мельчайших подробностей, будто у всех троих головы были прозрачны, как созревшие одуванчики, внутри которых было видно каждое семечко на невесомом крохотном зонтике.

Только сейчас до Айна дошёл смысл слов, которые всегда казались ему отцовской шуткой, загадкой. Значит, тропинка, ведущая его сюда из подворья, через этот живой, изменчивый сад к реке, была верной, и он пришёл туда, куда не мог не прийти.

2.

Между тем в лодке происходили странные превращения. Вода светлела, становилась прозрачней, а рубаха на утопленнике, чьё лицо было покрыто водорослями, бледнела и становилась молочно-белой. Теперь тело, лежащее на дне с пробоиной, можно было рассмотреть получше. Но Айну было боязно подойти ближе.

Преодолевая брезгливость, он шагнул в воду и ухватился за мокрый борт, чтобы притянуть лодку поближе к себе. Вода казалась грязной и вязкой, а мокрое дерево под его пальцами — склизким. Едва Айн протянул руку, чтобы отвести серо-зелёные ленты водорослей от головы того, кто лежал внутри лодки, вода покачнулась и отхлынула. Рыбья голова утопленника медленно всплыла, и Айн понял, что тот, кто был принят им за мертвеца, не мёртв. Тяжёлые опухшие веки дрогнули, глаза на белом рыхлом лице открылись, и Айн увидел то, на что долго боялся взглянуть. Чудовище смотрело прямо на него. Водянистые глаза, слегка выпученные, неестественно крупные, были полны слёз и ужаса.

— Эйсон… Эйсон, неужели это ты? — прошептал Айн, чувствуя, как внутри подымается горячая волна, смывая с души и отвращение, и страх. Как Айн узнал забытого друга в химере потустороннего мира, он и сам не знал. Но это был Эйсон, Айн готов был поклясться в этом.

Подчиняясь безотчётному порыву, он склонился над лодкой и попытался взять то, что было Эйсоном, на руки. Но существо тяжко забилось, как огромная рыба, издавая звуки, похожие одновременно на горловое рыдание и на сдавленный крик муки. Так кричит немой скот на бойне...

Чудовище попыталось увернуться, лихорадочно отталкивая Айна мокрыми ледяными руками. Айн рывком приподнял его над водой. Не удержавшись, поскользнулся и рухнул в воду у самого берега, прижимая к себе извивающееся тело.

— Тише, тише, Эйсон! Это же я, это я! — бормотал он, сжимая существо всё крепче, зажмурив глаза и раскачиваясь из стороны в сторону, будто баюкал захлебнувшегося в истерике ребенка. Эйсон обмяк и затих у него на руках.

— Тихо, тихо… — приговаривал Айн, слушая, как часто и сильно стучит сердце в перепуганном насмерть человеке-рыбе. В глубине сознания вспыхнула и рассыпалась страшная сцена гибели Эйсона на заднем дворе корчмы — обрывок воспоминания из той, прошлой, жуткой жизни, которая оборвалась для старого Гойо, оборотня, зимним утром на подворье сестры Айна.

— Прости меня… — заплакал Айн. — Прости меня, Эйсон…

Перед ним раскрылась вся тьма в его судьбе, вся неизвестность, накрывшая его жизнь с той минуты, когда он оказался на полу мчащегося фургона с мешком на голове, и до сухого щелчка, когда в снежной тишине двора прозвучал выстрел младшего брата Эйсона, а в груди старого оборотня взорвалась боль — чёрная и горячая, как кипящая смола.

Теперь все друг другу квиты. Но почему сейчас, после того, как всё самое страшное закончилось, и наступила ясность, теперь, когда понято главное, так хочется плакать, долго и безутешно — так, как не приходилось плакать никогда в жизни?

Тело Эйсона затряслось и отяжелело. Айн открыл глаза и понял: Эйсон тоже плачет — навзрыд, заходясь, всхлипывая, безуспешно пытаясь что-то сказать. Черты его лица становились всё более узнаваемыми, а тело вытянулось и стало как будто крупнее.

Айн смотрел на него сквозь пелену слёз, думая о том, что они оба никогда не плакали раньше. Оказывается, там, за чертой, не было причин для слёз, а всё, что происходило — было так похоже на счастье. Там, по ту сторону мира, всё было просто и понятно: люди выглядели людьми, зима сменялась весной, а лето — осенью. И события разворачивались от причин к следствиям постепенно и последовательно, не оборачивались вспять, как здесь, в бесконечном саду с изменчивыми очертаниями, где листья взлетали вверх, прирастая к ветвям, и где сад незаметно становился лесом, рекой, пустотой и живым непроглядным туманом.

Подул ветер, тёплый, влажный, и пахнуло сырой землёй и гниющей листвой. Голова Эйсона лежала у Айна на коленях. Он смотрел в небо, будто видел там нечто такое, что было недоступно Айну. По бледным щекам катились крупные слёзы. Ветер ерошил его высохшие волосы, которые становились белыми, будто покрываясь инеем. Айн взглянул вверх, но небо было серым и пустым. Что же он рассматривал с такой жадностью — там, вверху?

«Эйсон, рыжий Эйсон, солнечный мой друг, что же с нами всеми случилось? « — горестно спросил про себя Айн, но ничего не сказал вслух. На плечо Айну легла тёплая ладонь. Обернувшись, он увидел за спиной Руфину, возникшую бесшумно, будто ниоткуда.

— Нам пора идти дальше, — сказала Руфина и легонько сжала его плечо.

Айн осторожно встал, положив голову друга на землю, где сквозь рыжие листья уже пробивалась молодая трава. За её спиной смутно колыхалась серая фигура. Айн пытался рассмотреть человекоподобное серое пятно, но ему это не удавалось. Казалось, туманная дымка размывает очертания нарочно, чтобы Айн не видел того, что не предназначалось для его глаз.

Руфина вздохнула и, осторожно ступая, вернулась назад, к тому, кто стоял, размытый туманом. Всё вокруг приобрело более резкие очертания. Теперь Айн смог разглядеть стоящего человека получше. Это был молодой мужчина с тонким лицом и вьющимися короткими волосами. В руках у него был высохший бутон на коротком стебле. Он смотрел на Руфину, и казалось, никого кроме неё больше не видел. Возможно, это так и было, Айн уже не удивлялся странностям, которые здесь происходили.

Руфина остановилась напротив стоящего поодаль человека с розой в руке. Шагнула ближе, обняла и будто бы что-то шепнула. Взяла из его рук мёртвую розу, склонила голову. Цветок вспыхнул в её руках, как будто кто-то невидимый осыпал бутон золотой пыльцой, повис над землёй — и расцвёл. Айн отвернулся. Эйсон сидел на траве у воды, глядя поверх реки куда-то вдаль.

Руфина неслышно вернулась, доверчиво вложила свою ладонь в руку Айна. Тропинка под их ногами будто ожила и покатилась дальше, туда, где сквозь густую листву уже сочилась золотистая дымка солнечного света.

— Я подумал, что потерял тебя здесь навсегда, — произнёс Айн и почувствовал сильную усталость.

— Это невозможно, — ответила Руфина. — Нам теперь всегда суждено быть вместе.

— Всегда?

— Всегда, пока будем помнить о том, кто мы, — ответила Руфина, улыбнувшись светло и печально, будто измученно, как улыбаются люди, пережившие много тяжёлого.

Айн замедлил шаг. Обернулся. Позади было уже туманно, зыбко. Но ещё были видны две человеческие фигуры, стоящие на берегу вдалеке друг от друга. Один был в красной рубахе, а другой, с розой в руке, в тёмном костюме, показавшемся здесь неуместным, слишком щеголеватым.

— Не смотри назад. Они не могут идти с нами дальше.

— Почему?

— Нет хода им пока… — Руфина пожала плечами. — Им долго ещё быть тут. У них много времени впереди. И много долгов.

Тропинка бежала всё быстрей, временами казалось, она почти парила над листвой и травой, пока не открылся Айну свет, не виденный им до сих пор никогда.

Казалось, сад расступался перед ними, рассыпался на золотые частицы, таял, с каждым шагом наполняясь светом и теплом, пока не распахнулся, как огромная огненная книга. Взгляду Айна открылось сияющее поле, а со всех сторон хлынул чистый ветер и хор голосов, каждый из которых был знаком Айну. Вокруг, будто колосья, возникли светоносные лица людей, издалека показавшихся бесплотными, но вблизи всё оказалось не так, к ним можно было прикоснуться, они были тёплыми и родными, хотя там, по ту сторону, Айн никогда не знал их. Среди них Айн увидел отца и мать, и Лею, такую, какой он её себе всегда и представлял: спелую, красивую, полнокровную. И обрушились на него в ясном свете, как золотая листва, мириады имён всех тех, о ком он даже не слышал никогда, но теперь ясно видел каждую деталь жизни каждого из них так же, как у себя самого.

Если бы Айна кто-то попросил описать то, что он видит, слышит и чувствует, он бы не смог этого сделать — не нашёл бы слов. Здесь теряли смысл почти все слова, которые он помнил. И не было здесь ни одной неприкаянной души, потому что все были живы: и те, кто умер, и те, кто не родился. И ни одного нельзя было вычесть из огромного числа всех, кто был здесь. И ни одного невозможно было отделить от остальных.