Чулан

Ганджу проник в дом бесшумно. Внутри было тихо, тепло и темно. Он заглянул в лицо спящей женщины, покружил по комнате. Зачем он здесь? Откуда пришёл? Последнее, что он запомнил — закатное солнце, бьющее в глаза, нависшее над ним лицо Эрскаина, ненавистное ему с тех пор, как они были ещё подростками, боль в горле и мучительное удушье. Потом кто-то нёс, покачивая на руках, его тело. Ганджу видел под собой тропу, заросшую порыжевшей травой, русый затылок и сгорбленную спину человека со страшной ношей. Разглядел своё бледное запрокинутое лицо, свисающие ноги… А потом всё видимое затуманилось, растворилось — и перед ним возник дом Мары. Дорога принесла его сюда, как река.

Он казался сам себе лёгким, как пёрышко в воздухе. И если бы не тяжесть внутри, если бы не странная невесомая горечь, охватившая всё его существо, то ему было бы совсем легко и свободно дышать.

Он миновал печь, от которой шло густое сухое тепло, и где ещё уютно тлели угольки, вошёл в спальню. Взглянул на спящих детей, разметавшихся на широкой постели. Приблизился, рассматривая их лица. Что-то было не так. Ганджу ощутил внутри себя острую ледяную тревогу, безумную тоску, причины которой он не знал. Ему хотелось окликнуть кого-то в этом спящем доме, где всё, что ему было с детства знакомо, сейчас показалось чужим. Но он не понимал, как это сделать. Голоса не было.

Дверь слева скрипнула и отворилась. Ганджу увидел дощатый пол чулана, маленькое полукруглое окно в стене. В лунной дымке, заполнившей маленькую, длинную, как гроб, комнату, угадывались чьи-то очертания и было слышно сиплое дыхание. Картина на миг стала размытой, затем обрела безжалостную резкость. В углу, поджав колени, сидел маленький серый человечек, будто сотканный из пыли, он походил на уродливого ребёнка. Ганджу знал: он сейчас закричит. Хотел приложить палец к губам, сказать — т-с-с-с… Но почувствовал, что ни рук, ни губ, ни глаз — нет. Стена с окном будто растворилась, за ней возник сумрачный туманный коридор, уходящий вдаль и сливающийся с туманным пейзажем. Ганджу понял, что должен идти по этому коридору. А куда — не знал. Он тихо пролетел мимо сидящего в углу странного существа, не отводившего от него мутно-серых слизистых глаз.

Испугавшись неизвестности, Ганджу повернул назад. Ему хотелось задержаться здесь, хотя бы ненадолго. Зацепиться хотя бы за что-нибудь в неверном спящем мире, в этом просторном, уютном доме, где его всегда называли по имени, данному от рождения… Где он всегда чувствовал себя самим собой.

На безмятежные лица спящих детей падал рассеянный лунный свет. Ганджу понял, что его тревожило: он не мог вспомнить их имён. И тогда он, собравшись с силами, позвал в темноте: "Мара! Мара!"

*

Мара вернулась домой от священника в приподнятом состоянии духа. Первым делом помогла примерить детям одежду, подаренную попадьёй. В семье Никодима детей было много, а у его жены были золотые руки — недаром она слыла искусной швеёй. Вещи были не новые, но почти не ношенные, чистые и даже наглаженные.

Потом она приготовила обед, позвала за стол детей. Пока они ели, всё смотрела и смотрела на них, подперев голову. Теперь они не были безымянными. Во время крещения их обоих нарекли новыми именами, старые были неизвестны, потому и угасли, не коснувшись их судеб. Как будто кто-то начал писать письма с чистого листа. Теперь она могла позвать их к столу, легко найти их во дворе, если в том была нужда. Мара произносила их имена ласково, протяжно, и была в их звучании какая-то тайная услада.

Мальчику дано было имя Алан — это могло означать "божий", или "странник". В его имени, казалось, плескался простор, ощущение лёгкости и свободы. Девочке досталось имя Айри, что означало "посланница", "вестница". Имена предложил священник, они были простыми и светлыми. Мара подумала, что с этими именами, возможно, дети обретут счастливую судьбу — и согласилась.

Ночью ей приснился причудливый белый сон. Она увидела пустынную местность, залитую густым молочным туманом. В тумане, среди высокой тонкой травы, стояла Агния — живая, будто светящаяся изнутри. Мара хотела подойти к ней, но во сне тело будто онемело, и она не могла двинуть ни рукой, ни ногой.

— Агния! — крикнула Мара, окунувшись в вязкий туман сна. — Что ты тут делаешь? Ты же умерла.

— Я сына жду, Мара! Хочу побыть с ним, иначе он не найдёт дороги, заплутает в тумане.

Сквозь сон она услышала далёкий голос племянника, зовущий её по имени. Мара тут же проснулась, встала с постели. Он стоял в проёме двери, и казался ещё бледнее, чем вчера.

— Ганжа! Уже поздно, ложись спать, утро вечера мудренее. Завтра и поговорим о детях. Мне есть что тебе сказать, мальчик мой.

Но он стоял и молчал, глядя на Мару потрясённым взглядом, будто онемел и не мог сказать ни слова. Мара подошла к нему, прикоснулась к рукаву — но рука прошла сквозь невесомое облако. О Боже, подумала Мара, наверное, мне приснилось, что я проснулась.

— Ганжа… — шепнула она. — Ты мне снишься? Я сплю?

Он покачал головой и ответил тихим шелестящим шёпотом:

— Нет, Мара, не спишь. Всё взаправду.

— Ты вернулся за детьми?

— Нет. Я уйду один.

— Это хорошо. О детях не беспокойся, я буду заботиться о них. А ты можешь навещать нас, когда захочешь. Мы же семья… А хочешь — оставайся жить в моём доме.

Он снова покачал головой в темноте.

— Нет, Мара. Я теперь никогда не смогу жить в твоём доме.

— Почему? Когда мы увидимся, Ганжа? — спросила Мара, чувствуя, как плотно её сердце охватывает тяжёлое предчувствие и невыразимая грусть.

— Мы увидимся не скоро. На поминках у Эйнара, после его похорон.

— Какие поминки? Ты с ума сошел, Ганжа. Эйнар, слава Богу, жив, здоров, и от него частенько пахнет грибной настойкой.

— Ты ведь любила его, Мара?

— Откуда ты узнал?

— Не знаю… Я теперь всё знаю про всех нас.

Маре почудилась в разговоре с племянником что-то пугающее, потустороннее. Вот стоит она, Мара, босиком на холодном деревянном полу, в ночной рубашке, с тёплым вязаным платком на плечах. Вот — Ганжа, её непутёвый племянник, единственный мужчина в роду, которого молва наградила обидной кличкой Ганджу, исковеркав имя, как была исковеркана его жизнь. Он похож на тень, говорит ей странные вещи, а голос у него такой, будто в доме кто-то рассыпал охапку сухой осенней листвы. Кто из них двоих тронулся умом?

Ганджу тем временем повернулся и пошёл прочь, в комнату, где спали дети. Мара метнулась вслед за ним. Что он удумал?

— Ганжа! — тихонько позвала она, войдя в спальню. Здесь царила тишь, лишь было слышно, как во тьме дышат спящие дети. Она с опаской распахнула приоткрытую дверь в чулан. Пусто… Ни крикуна, ни племянника нигде не было.

Внезапно ослабев, как после тяжелой работы, Мара осела на пол, прислонившись спиной к дверному косяку и заплакала — впервые за много лет — тихо и безутешно, всласть, как плакала только в детстве.