5. Чулан

Ганджу проник в дом бесшумно. Внутри было тихо, тепло и темно. Он заглянул в лицо спящей женщины, покружил по комнате. Зачем он здесь? Откуда пришёл? Последнее, что он запомнил — закатное солнце, бьющее в глаза, нависшее над ним лицо Эрскаина, ненавистное ему с тех пор, как тот плюнул ему на ботинок, когда они были ещё подростками, боль в горле и мучительное удушье. Потом кто-то нёс, покачивая на руках, его тело. Ганджу видел под собой тропу, заросшую порыжевшей травой и припорошенной кое-где скупым первым снегом, русый затылок и сгорбленную спину человека со страшной ношей. Разглядел своё бледное запрокинутое лицо, свисающие ноги… А потом всё видимое затуманилось, растворилось — и перед ним возник дом Мары. Дорога принесла его сюда, как река.

Он казался сам себе лёгким, как пёрышко в воздухе. И если бы не тяжесть внутри, если бы не странная невесомая горечь, охватившая всё его существо, то ему было бы совсем легко и свободно дышать. Миновал печь, от которой шло густое сухое тепло, и где ещё уютно тлели угольки, вошёл в спальню. Взглянул на спящих детей, разметавшихся на широкой постели. Приблизился, рассматривая их лица. Что-то было не так. Ганджу ощутил внутри себя острую ледяную тревогу, безумную тоску, причины которой он не знал. Ему хотелось окликнуть кого-то в этом спящем доме, где всё, что ему было с детства знакомо, сейчас показалось чужим. Но он не понимал, как это сделать. Голоса не было.

Дверь слева скрипнула и отворилась. Ганджу увидел дощатый пол чулана, маленькое полукруглое окно в стене. В лунной дымке, заполнившей маленькую, длинную, как гроб, комнату, угадывались чьи-то очертания и было слышно сиплое дыхание. Картина на миг стала размытой, затем обрела безжалостную резкость. В углу, поджав колени, сидел маленький серый человечек, будто сотканный из пыли, он походил на уродливого ребёнка. Ганджу знал: он сейчас закричит. Хотел приложить палец к губам, сказать — т-с-с-с… Но почувствовал, что ни рук, ни губ, ни глаз — нет. Стена с окном будто растворилась, за ней возник сумрачный туманный коридор, уходящий вдаль и сливающийся с туманным пейзажем. Ганджу понял, что должен идти по этому коридору. А куда — не знал. Он тихо пролетел мимо сидящего в углу странного существа, не отводившего от него мутно-серых слизистых глаз.

Испугавшись неизвестности, Ганджу повернул назад. Ему хотелось задержаться здесь, хотя бы ненадолго. Зацепиться хотя бы за что-нибудь в неверном спящем мире, в этом просторном, уютном доме, где его всегда называли по имени, данному от рождения… Где он всегда чувствовал себя самим собой.

На безмятежные лица спящих детей падал рассеянный лунный свет. Ганджу понял, что его тревожило: он не мог вспомнить их имён. И тогда он, собравшись с силами, позвал в темноте: «Мара! Мара!»

*

Мара вернулась домой от священника в приподнятом состоянии духа. Первым делом помогла примерить детям одежду, подаренную попадьёй. В семье Никодима детей было много, а у его жены были золотые руки — недаром она слыла искусной швеёй. Вещи были не новые, но почти не ношенные, чистые и даже наглаженные.

Потом она приготовила обед, позвала за стол детей. Пока они ели, всё смотрела и смотрела на них, подперев голову. Теперь они не были безымянными. Во время крещения их обоих нарекли новыми именами, старые были неизвестны, потому и угасли, не коснувшись их судеб. Как будто кто-то начал писать письма с чистого листа. Теперь она могла позвать их к столу, легко найти их во дворе, если в том была нужда. Мара произносила их имена ласково, протяжно, и была в их звучании какая-то тайная услада.

Мальчику дано было имя Алан — это могло означать «божий», или «странник». В его имени, казалось, плескался простор, ощущение лёгкости и свободы. Девочке досталось имя Айри, что означало «посланница», «вестница». Имена предложил священник, они были простыми и светлыми. Мара подумала, что с этими именами, возможно, дети обретут счастливую судьбу — и согласилась.

Ночью ей приснился причудливый белый сон. Она увидела пустынную местность, залитую густым молочным туманом. В тумане, среди высокой тонкой травы, стояла Агния — живая, будто светящаяся изнутри. Мара хотела подойти к ней, но во сне тело будто онемело, и она не могла двинуть ни рукой, ни ногой.

— Агния! — крикнула Мара, окунувшись в вязкий туман сна. — Что ты тут делаешь? Ты же умерла.

— Я сына жду, Мара! Хочу побыть с ним, иначе он не найдёт дороги, заплутает в тумане.

Сквозь сон она услышала далёкий голос племянника, зовущий её по имени. Мара тут же проснулась, встала с постели. Он стоял в проёме двери, и казался ещё бледнее, чем вчера.

— Ганжа! Уже поздно, ложись спать, утро вечера мудренее. Завтра и поговорим о детях. Мне есть что тебе сказать, мальчик мой.

Но он стоял и молчал, глядя на Мару потрясённым взглядом, будто онемел и не мог сказать ни слова. Мара подошла к нему, прикоснулась к рукаву — но рука прошла сквозь невесомое облако.

О Боже, подумала Мара, наверное, мне приснилось, что я проснулась.

— Ганжа… — шепнула она. — Ты мне снишься? Я сплю?

Он покачал головой и ответил тихим шелестящим шёпотом:

— Нет, Мара, не спишь. Всё взаправду.

— Ты вернулся за детьми?

— Нет. Я уйду один.

— Это хорошо. О детях не беспокойся, я буду заботиться о них. А ты можешь навещать нас, когда захочешь. Мы же семья… А хочешь — оставайся жить в моём доме, можешь даже привести с собой обеих твоих женщин. Места много, всем хватит.

Он снова покачал головой в темноте.

— Нет, Мара. Я теперь никогда не смогу жить в твоём доме.

— Почему? — удивилась Мара. — Разве я тебя чем-то обидела?

— Не могу… — почти неслышно прошептал Ганжа, как будто собирался заплакать.

— Когда мы увидимся, Ганжа? — спросила Мара, чувствуя, как плотно её сердце охватывает тяжёлое предчувствие и невыразимая грусть.

— Мы увидимся не скоро. На поминках у Эйнара, после его похорон.

— Какие поминки? Ты с ума сошел, Ганжа. Эйнар, слава Богу, жив, здоров, и от него частенько пахнет грибной настойкой.

— Ты ведь любила его, Мара?

— Откуда ты узнал?

— Не знаю… Я теперь всё знаю про всех нас.

Маре почудилась в разговоре с племянником что-то пугающее, потустороннее. Вот стоит она, Мара, босиком на холодном деревянном полу, в ночной рубашке, с тёплым вязаным платком на плечах. Вот — Ганжа, её непутёвый племянник, единственный мужчина в роду, которого молва наградила обидной кличкой Ганджу, исковеркав имя, как была исковеркана его жизнь. Он похож на тень, говорит ей странные вещи, а голос у него такой, будто в доме кто-то рассыпал охапку сухой осенней листвы. Кто из них двоих тронулся умом?

Ганджу тем временем повернулся и пошёл прочь, в комнату, где спали дети. Мара метнулась вслед за ним. Что он удумал?

— Ганжа! — тихонько позвала она, войдя в спальню. Здесь царила тишь, лишь было слышно, как во тьме дышат спящие дети. Она с опаской распахнула приоткрытую дверь в чулан. Пусто… Ни крикуна, ни племянника нигде не было.

Внезапно ослабев, как после тяжелой работы, Мара осела на пол, прислонившись спиной к дверному косяку и заплакала — впервые за много лет — тихо и безутешно, всласть, как плакала только в детстве. Слёзы хлынули обильно, потекли по щекам ручьями, полились так, будто внутри у неё было целое море.

Она отняла руки от лица и вздрогнула только, когда услышала рядом с чуланом шорох. Это проснулись дети. Они стояли, наполовину спрятавшись за дверью и смотрели на Мару, не прикасаясь, будто боялись помешать ей плакать

— Айри, Алан… Что же вы стоите босиком, на голом полу? Холодно! — укорила их Мара и шмыгнула носом. Голос звучал гундосо, простужено, как всегда бывает после долгого плача или во время сильной простуды. — Идите в кровать, до утра ещё далеко. Или вы чего-то испугались?

— Нет, — тихо ответила Айри. — Они больше не вернутся.

— Кто? — спросила Мара, чувствуя тяжесть на сердце.

— Наш папа и тот, кто жил в чулане. Папа увёл его с собой… Я видела.

— И я… — подтвердил Алан. — Папа взял его за руку и пропал.

— Где? — растерялась Мара.

— У стены, там была дверь, но теперь её нет.

Мара оглянулась. Осмотрела чулан, будто впервые. Никакой двери здесь она никогда не видела. Всё, чего Мара не понимала умом, вызывало у неё тревогу и страх.

— Идёмте спать. Вы, наверное, видели один и тот же сон.

Подождав, пока ребятишки заберутся на широкую кровать, Мара укрыла и подоткнула им одеяла, а сама пристроилась на краешке, укрывшись большим тёплым платком. Засыпая, она подумала, что детям скоро будут нужны не только разные одеяла, но и отдельные кровати. Что ж, это можно устроить — Эйнар сколотит пару деревянных кроватей в обмен на сметану, молоко и соленья, которые нахваливало всё селение. Подумав об Эйнаре, не удержалась, прерывисто вздохнула, как вздыхают люди, много лет носящие в себе тайное горе: мог бы и за так, по старой памяти, сделать доброе дело для сирот. Но вряд ли. Мара Эйнару не родня, а сироты, выходит, не совсем сироты, раз у них есть она, Мара.

«Завтра же пойду и договорюсь насчёт кроватей…» — подумала она, засыпая.

Сквозь окно проникало облако лунного света, комнату будто залило нежным туманом. Открытая дверь в чулан чернела, будто провал в пугающую темноту. Но у Мары, казалось, не было сил встать с кровати и закрыть её. Рядом дышали дети. Мысли Мары стали плавными, перестали путаться. Узнать бы, куда исчез Ганжа, и куда подевался тот, нерождённый, кто пугал её много лет своим тоскливым воем.

В полудрёме ей почудилось, что в тёмном проёме двери, которую она так и закрыла, возникло медленное мерцание, будто лунный свет из спальни перелился через порог и осветил чулан. Маре снилось, что она встала проверить, что же там может светиться так, в замкнутом пространстве кладовой. На лавке внутри чулана она увидела детей, они зачарованно глядели в распахнутое пространство, возникшее на месте глухой стены и похожее на бесконечный туманный коридор. Нездешний свет, подобный дыму — голубовато-молочный, призрачный — лился извне, окутывая Айри с Аланом, и её саму, и всё вокруг. Из туманного потока бесшумно выплыла огромная светящаяся рыба и замерла на границе миров. Её полупрозрачное тело и медленно шевелящиеся плавники были прекрасны, но сердце Мары почему-то сжалось от ужаса. Она хотела спросить у детей, что всё это значит, но обморочный сон наваливался всё сильнее, сновидение истончалось и таяло, становясь бессмысленным. Она так и не досмотрела его до конца.