Скверна

Зима убывала. Уже сошел снег, зарядили серые дожди, размывая лёд, который, казалось, навечно вмёрз в глубину земли за длинные холодные месяцы. В такую пору селение безымянных, в котором жил Тан, казалось почти безлюдным. Лишь у корчмы мелькали дрожащие, будто размытые дождём, фигурки любителей грибной настойки, да во дворах скрипели и хлопали двери сараев, откуда доносились голоса птиц и скота.

Айна вставала затемно, направлялась в амбар за зерном, потом заходила в птичник покормить живность, вытаскивала оттуда во двор полную корзину яиц и ставила на землю. Затем снова шла в амбар, выносила тюк сена и тащила его в тёплый сарай, где содержались коровы. Теперь их было три. Домочадцам требовалось больше молока, чем раньше.

К тому времени, как домашняя птица была накормлена, во двор выскальзывал, на ходу набрасывая фуфайку, рыжий подросток, Аден — сирота, прибившийся к дому после жуткой гибели старшего брата от клыков оборотня. Брат был хоть и пьяницей-дебоширом, Аден испытывал к нему сильную душевную привязанность, и частенько горевал, вспоминая о нём, всё-таки это был последний родственник у мальчишки.

Между Аденом и Айной установились напряжённые, хотя и мирные отношения, полные скрытой взаимной враждебности. Айна была уверена в том, что горе, приключившееся с её братом, Айном — дело рук покойного брата Адена. Аден до сих пор винил в смерти брата ни в чём не повинную Айну, считая, что не встретил бы Эйсон рыжеволосую ведьму — был бы жив. Правда, его отношение к ней потеплело после того, как она родила Тану малыша. Аден любил возиться с сыном Тана: вырезал ему игрушки из дерева, охранял его сон и следил, чтобы в колыбель не забралось какое-нибудь насекомое. Зимой выносил его гулять во двор, а ещё — угощал свежими лесными ягодами, добытыми прямо из-под снега в перелеске за околицей селения.

— Где ты их находишь? — удивлялась Айна. Но Аден крепко хранил свои секреты. Ему хотелось быть полезным Тану.

Аден бежал через двор к Айне и отнимал у неё тяжёлый тюк с сеном. Потом помогал доить коров, стараясь ухватить самые тяжёлые вёдра.

— Аден, ну куда ты столько берёшь? Тяжело же, надорвёшься! — укоряла Айна.

— Сама не надорвись! — дерзко отвечал Аден. — Посмотри, какое у тебя уже пузо.

Айну смущала грубоватая прямота подростка. Она снова была беременна, но живот был едва заметен. Откуда он узнал об этом? Казалось, младший брат погибшего обидчика Айны следит за каждым её шагом. Но на сердце становилось теплее от того, что Аден старался помочь, невзирая на чёрную кошку, пробежавшую между ними в прошлом.

Тана утром не будили. Этой зимой его измучил кашель, Айна жалела его. Он просыпался позже, когда в горнице было совсем светло, пространство наполнялось бытовым шумом, голосами домочадцев, полыхали дрова в печи, а по всему дому разносился густой мясной дух и запах парного молока. Сегодняшнее утро было хмурым, и Тан снова ощутил тонкую тянущую тоску, от которой не мог избавиться в сезон дождей. Осень и весна были мучительными для него.

Он смотрел в проём распахнутой двери сквозь приоткрытые веки на Айну, снующую по дому, на сына, сидящего среди грубо раскрашенных деревянных игрушек на цветастом домотканом половике. Чем больше прирастал он к Айне, тем сильнее болела душа. Тан долго искал причины этой боли. Ведь всё было, казалось, хорошо. Все были рядом. Но тоска жгла все внутренности, как ледяная кислота, разъедая природную радость, сбивая с толку. и не давая сосредоточиться.

Айна заглянула в спальню и тотчас вылетела обратно, встретившись глазами с Таном. Этой ночью они поссорились, хотя ничего не предвещало такой беды. То, что это была именно беда — Айна знала по тому, как мучительно ныла душа. Почему так происходило — она сама себе не смогла бы объяснить.

Атмосфера накалялась давно, становилась всё более воспалённой, пока вчерашней ночью не взорвалось что-то между ними, будто прорвало нарыв. Горячий, близкий, Тан вдруг затих и оттолкнул её от себя. Стало так тихо, что Айне было неловко даже дышать в такой недоброй тишине. Когда молчать уже не было сил, Айна спросила:

— Что с тобой, Тан? Почему ты так груб? Ты берешь меня, как будто чужую девку. Если я тебе противна — скажи, и я буду спать в другой комнате. Слава Богу, отец оставил после себя большой дом, и места здесь много.

Тан молчал, глядел в потолок.

— Поговори со мной. Что тебя мучает? Не мучай меня, я запуталась в догадках, чем я тебе не угодила! — тихо выкрикнула она с печальной злостью.

— Знаешь, Айна, я часто вспоминаю, как встретил тебя. Как за тобой гнались мальчишки. Я часто думаю: что было бы, не окажись я случайно в том месте?

Айна пожала плечами.

— Не знаю. Я не думаю об этом. Стараюсь по хозяйству, занимаюсь ребенком. Если всё время думать, что было бы, кабы не было так, как сейчас — можно сойти с ума.

— Но мне нужно понять… Мне знать нужно всё, до последней капли, о тебе. С кем я живу, сплю, что у тебя на уме, Айна. И о ком ты думаешь, обнимая меня, и о ком вспоминаешь, когда держишь на руках нашего сына!

Айне стало тяжело так, что оцепенело сердце, потому и ответ её, сказанный в сердцах, был тяжёлым, как могильный камень:

— Тан… Почему ты возвращаешься туда, где уже давно ничего нет? И зачем мы хоронили тех старых мертвецов, с баржи, если до сих пор ты сидишь там, на железном ржавом полу, один, будто сумасшедший, рядом с кучей черепов и костей?!

Сердце в ней заколотилось, как бьётся в руках перепуганная курица, которой отрубили голову — трепыхается, не понимая, что уже ничего назад не вернуть.

— Что ты хочешь знать? Спрашивай! Только разве можно рассказать о своей жизни всё до последней капли? Это невозможно, Тан. Это всё равно, что идти по дороге задом наперёд.

— Скажи, Айна, что у тебя было с Эйсоном? У тебя были с ним отношения?

— Мы же знакомы с детства, он дружил с братом, торчал у нас во дворе целыми днями. Я его знала, как облупленного!

— Я не о том, Айна. Он ведь напал на тебя, да? Я хочу знать, прикасался он к тебе или нет?!

В голове у Айны полыхнуло горячим стыдом воспоминание, как Эйсон кинулся на неё. Оно было ярким, острым, болезненным. Айне на миг показалось, что она чувствует и запах перегара, перемешанного с потом, и шершавые руки, грубые и сильные, шарящие под платьем. Её передёрнуло.

Тан приподнялся на локте, навис над ней, его голос звучал хрипло, будто в горле у него пересохло:

— Трогал он тебя руками, скажи?

Айна взглянула в его глаза, они были близко-близко, и сквозь них на неё глядела такая непроглядная темень, что тело её вздрогнуло ещё раз, а душа молчала, как испуганный ребёнок, забившийся в угол. На глаза ей навернулись слёзы. Она взяла Тана руками за голову, разгладила волосы и обняла за шею.

— Нет, Тан. Он не успел ко мне прикоснуться даже пальцем. Он только протянул руки, а я ударила его чем-то, не помню даже уже, чем. И убежала. С тех пор я его не подпускала близко к себе, а дом мой, ты знаешь, всегда был на запоре.

— Айна, Айна… Почему я тебе не верю? — горестно спросил Тан. — Я ничего не могу поделать с собой. Как представлю, что к тебе кто-то прикасался — кровь бросается в голову, и кажется, я уже не человек, а бешеное животное.

— Ты просто не любишь меня, Тан. Когда любят — каждому слову верят.

Айна соскользнула с высокой кровати и ушла в другую комнату, где спал ребёнок. А потом ушла хлопотать по хозяйству. Это отвлекало и притупляло в ней чувство тревоги. Казалось, Тан, её любимый Тан, вынимает из неё измученную душу, будто из силков — полумёртвую испуганную птицу. Потому, заглянув в спальню, она не смогла выдержать того, как настороженно смотрел на неё Тан — из-под опущенных век, тяжело и страшно, будто помешанный.

— Айна… — позвал её Тан. — Иди ко мне.

Она вошла, тихо прикрыла дверь.

— Сядь рядом.

Тан взял её руку в свою, долго рассматривал, будто изучая линии на ладони — ясные и чёткие. Потом поцеловал ееё ладонь в самую серёдку.

— Ты ведь обманула меня.

Айна не выдержала и заплакала.

— Тан, ты иногда так пугаешь меня, что я готова сказать что угодно, лишь бы ты не злился.

— Я не злюсь, Айна. Я понял, почему ты это сделала. Чтобы не лишать меня равновесия. Не ранить.

— Я сказала так, чтоб тебе не было ещё больнее. Потому что когда у тебя болит душа, я это чувствую. Как будто она болит во мне. Как будто это моя душа, Тан.

Он вытер слезу на её щеке. Долго смотрел, и взгляд его был так светел, что напомнил ей ту зимнюю ночь, вначале зимы, когда выпал первый снег, и она понесла первенца. В ту зиму случилось несчастье: во дворе Аден убил старого лиса, которого Айна приняла сначала за бездомного нищего старика, а потом вдруг увидела, как в облике старика ясно проступили черты её погибшего брата. Видение было настолько явным, что увиденное не укладывалось в голове. Когда она рассказала об этом Тану, он успокоил её, предположив, что всё дело в нервах и беременности. Сказал, что не было нигде человеческих следов, ни во дворе, ни у сарая. Только отпечатки лисьих лап. Айна боялась, что это несчастливый знак. Но ребёнок родился здоровым, а убитое животное, напугавшее её до полусмерти, Аден с Таном похоронили на окраине селения.

Тан откинулся на подушки.

— Я думал, что осквернил себя самого, когда взял тебя там, на барже, Айна. Но это было заблуждением. Когда-то Арх сказал мне: весь мир — ужасен, пока в тебе самом живёт страх. То же самое я понимаю сейчас: всё вокруг скверна, пока я сам ношу в себе скверну. Я прочёл много книг, которые писали святые старцы, из прошлых времён. Никак не мог понять, откуда в их словах так много благости, света и мира. Я только сейчас понял: они выбросили из себя скверну, которая оскверняет мир. И взглянули на него глазами любящих, без страха и осуждения. Арх говорил мне, что я должен найти какое-то слово в Книге, которую он мне подарил. И мне кажется, я понял, какое слово он имел в виду. Я тысячу раз читал эту Книгу, я изучил её вдоль и поперёк, многие главы я выучил наизусть. И теперь мне так удивительно, что я не замечал его так долго. Как будто оно пряталось от меня. Я люблю тебя, Айна.

Она склонилась над ним и поняла: Тан выздоровеет. Ещё чуть-чуть, и он перестанет мучиться надсадным, пугающим кашлем. Весна уже пришла, зима позади. И пора кормить завтраком всю семью. Но она не стала торопиться. Вместо этого придвинулась к нему и взяла его за руки.

— Помнишь, ты мне рассказывал свои сны, Тан? Про кита, который глотает тебя и потом изрыгает на сушу? Тебе по-прежнему снится этот страшный сон?

— Ты не поверишь, Айна, но нынешней ночью я не испугался этого кита. Во сне я решил, будь что будет. И пошёл прямо на него, под водой, закрыв глаза от страха. Это продолжалось так долго, и со мной не происходило во сне ничего страшного, что я устал ждать своей участи. А когда я открыл глаза, то увидел, что кит — это совсем не кит, а огромный ламантин.

— Что такое ламантин, Тан? Я никогда не слышала такого слова! — засмеялась Айна.

— Это такой огромный морской зверь, очень сильный, но совсем не страшный. Не хищник. Арх сказал, что это та же корова, только морская, потому что не хищник, питается подводной травой и ни на кого не нападает.

— А где ты видел его, этого ламантина? — слёзы у Айны высохли сами собой, а печаль сменилась чувством радостного любопытства.

— Там, в Мране, когда я жил у Арха в библиотеке, он водил меня в подземный аквариум, показывал мне разное, но меня так напугал кит, что я начисто забыл обо всех других рыбах и животных.

— Ламантин… — произнесла Айна. — Слово-то какое ласковое. Ты это слово искал, а, Тан?

Они рассмеялись шутке. Оба знали, какое слово было главным в Книге, хоть именно оно и было самым неуловимым.

Смех был прерван стуком в дверь. В приоткрытой щели показалась рыжая шевелюра Адена.

— Идёмте завтракать! Я уж и стол накрыл. Тан, ты долго лежишь в постели, а твоя беременная жена ещё маковой росинки во рту не держала.

— А ты откуда знаешь? — удивился Тан.

— Я не слепой. Она, гляди-ка, округлилась, и в глазах у неё появились золотистые крапинки.

— В семье так и есть. Все друг о друге всё знают… — застенчиво улыбнулась Айна.

Она взглянула на Адена.

— Справный… — сказала негромко, с уважением. Глаза у неё были весенними, как будто в них отразилась капель.

Сидя за широким столом, Айна сказала себе мысленно: вот стол, за которым собрались все, живущие в доме, об этом всегда мечтал отец. Вспомнила, как за этим столом, накрытым праздничной скатертью, сидели отец, мать и они с братом. Отец часто был в разъездах, потому мать всегда стелила на стол самую лучшую скатерть. В то время им с братом было почти столько же лет, сколько сейчас Адену. Она с грустью подумала о пропавшем Айне, которого нет уже на земле — так, уходя из этого мира, ей сказала мать. Те, кто умирает, знают обо всём этом наверняка. Сегодня, казалось ей, за столом собралась вся семья — и живые, и ушедшие, и ещё — тот, кто пока не родился, но скоро займёт за столом своё законное место.

Тан оглядывал стол, накрытый Аденом. Всё-таки хорошо, что он не побоялся рискнуть и приютить мальца. И Айне большая помощь, и парню есть где приклонить голову. Смотрел на нехитрую деревенскую снедь, на сына, восседавшего рядом с Аденом на высоком, выточенном из дерева, стуле с округлой спинкой. В голове вдруг сами собой возникли из пустоты и поплыли слова, сплетаясь в странные, несовершенные, шероховатые строки, которых он никогда не слышал, нигде не встречал:

«Слово, тихое Слово внутри спящих рыб, я устал от бессмысленной тёмной игры. В темноту, в пустоту Ты приходишь с бедой, и становишься небом, землёй и водой, первым снегом, Началом, зарёй на горе, и тяжёлой печатью в душе у зверей, и зерном золотым в клювах огненных птиц, и слезою солёной, упавшей с ресниц… И за эту печаль, знаю, спросишь с меня, Ты — Великий Гончар, я — хранитель семян...»