1. Инициация

ВСХОДЫ

Старая Альбина мучилась бессонницей. Этим недугом она страдала много лет — с тех пор, как на её лице появились первые морщины. Нет, не уходящая молодость бередила душу, и не исчезающая красота. Молодость пришлась на лихое время, прошла в нищете, потерях и страхе. О ней старухе даже вспоминать не хотелось. Красотой она не отличалась даже в юности. Утиный плоский нос с большими ноздрями, глубоко посаженные маленькие тёмные глаза, пегие тонкие волосы, широкий, тонкогубый жабий рот. Дурнушка и дурнушка. Это обстоятельство тяготило, заставляло стесняться себя, особенно — если жизнь сталкивала её с красивыми женщинами или интересными мужчинами. Из-за этого она не любила друзей и зеркал, потому сторонилась людей и держала единственное старинное зеркало под замком, доставая лишь в исключительных случаях, когда ответы на вопросы можно было узнать только в зазеркалье.

С годами обида на весь мир из-за невзрачной внешности и одинокой судьбы начала утихать, пошла на убыль, а потом и вовсе сошла на нет. Альбине стало всё равно, как она выглядит в чужих глазах. А чужими ей, после того как на тот свет ушли последние родственники, стали все.

Альбина жила в одиночестве, на краю селения, недалеко от реки, в неприметной приземистой избёнке, увешанной пучками высушенных трав и цветов. В чулане хранились высушенные и перетёртые в порошок личинки насекомых, толчёные камни, а также крошечные, почти невесомые мумии земноводных и насекомых — жаб, ящериц, змей, пауков, высушенных шмелей и ос, шершней и обыкновенных навозных мух. Она могла часами перебирать таинственные пыльные склянки, рассматривая узоры на мумифицированных кожаных скорлупках, трогать кончиками пальцев хитиновые оболочки, в которых давно уже угасла жизнь. В некоторых склянках от некогда живых существ остался только прах — невнятного цвета пыль, но Альбина по запаху могла определить, каким существам принадлежат останки. То, что обычному человеку казалось бессмысленной разрушенной формой, для Альбины обладало потенциалом, было наполнено тайным смыслом. В нежном прахе присутствовала особая энергия, которую не чувствовали другие — энергия смерти. Ею было пронизано всё вокруг: она трепетала в порхающей летней бабочке, похожей на кусочек ситца, который подхватил ветер, таилась в едва расцветшем цветке, звучала горькими нотками в щебете утренних птиц и даже в тонких голосах детей, чьи звонкие крики часто доносились со стороны реки. Мир был непрочным и распадался, казалось, на глазах. Но об этом ведала только старая Альбина — остальные не замечали, предпочитая не заглядывать за черту, отделяющую бытие от небытия.

За всю прожитую жизнь любовь не коснулась её сердца, а тело, доставшееся чужим случайным мужчинам, ни разу не откликнулось на их естественное животное влечение. Любовные страсти обошли Альбину стороной. Ни ревности, ни влюблённости, ни материнства она так и не узнала. Обычная внешняя человеческая жизнь прошла мимо, лишь слегка задев её гордость. А необычная, непонятная окружающим внутренняя жизнь Альбины не текла, а скорее стояла в ней, как тяжёлая болотная вода — неприметная снаружи, но кишащая опасными загадками на самом дне. Старуха была колдуньей.

Она умела ворожить, разбрасывая по столу мелкую гальку и высушенные бобы, используя кости умерших птиц, животных и рыб. Знала толк в тайных снадобьях, верила в исцеляющую силу лесных трав, соцветий и человеческих слов.

Одиночество Альбине нравилось и никогда её не пугало. Наоборот, только наедине с собой Альбина чувствовала себя неуязвимой для чужого суда, а её тёмная сила не могла причинить никому вреда. Вредить людям Альбина не любила. В селении её называли «белой колдуньей», но сама-то она знала, что никаких белых колдунов не бывает, и что сила, доставшаяся им по несчастью, бывает только тёмной.

По наследству от двоюродной бабки и ей достался тёмный дар — видеть нутро человека и его прошлую жизнь, а иногда — и кусочки будущего других людей. Своего же будущего колдунья ни разу не сумела увидеть, как ни гадала. Единственное, что она знала о себе, так это то, что умирать она будет в муках, как её двоюродная бабка, если не найдёт себе замену. Она уже не помнила лица старухи, только сумерки и вырубленную дыру под самым потолком. Ей тогда было лет десять или одиннадцать. В дом к старой ведьме их с матерью привёз на подводе из соседнего селения какой-то дальний родственник, имя которого Альбина не запомнила.

— Ох, измучила она нас! — пожаловался он, пока ехали. — Орёт, воет, как волчица. Требует, чтобы наследницу привезли — тебя с дочкой. Мол, ближе нет никого, да и виновата она перед тобой, хочет вину искупить. Может, оставить хочет клад какой? Тётка-то у тебя хитрая, оборотистая. Поди, скопила чего...

Мать слушала, кивала головой, застенчиво улыбалась. Отношения у них с тёткой были непростые, натянутые. С покойной матерью, родной бабушкой Альбины, тётка не ладила. Ходили, правда, неприятные слухи и разговоры. Многие удивлялись ненависти между родственницами. Кто-то сказал, что они когда-то не поделили мужчину. Но подробностей Альбина так никогда и не узнала. Мать родила её рано, к тому времени став сиротой. Ни деда, приходившегося братом злой старухе, ни своего отца Альбина почти не помнила. Отчего он умер, ей никто не говорил. Пока была маленькая, не расспрашивала. А когда подросла — спросить уже было не у кого.

В селение добрались в сумерках. Разговорчивый родственник высадил их у ворот, а сам поехал прочь, стегнув лошадку, будто старался поскорее убраться отсюда.

Альбине запомнился тяжкий, удушливый запах, от которого её чуть не стошнило. Бабка лежала на полу — раздутая, огромная, с синюшными губами и мокрыми клоками волос вокруг вздутого лица. У неё был низкий, страшный, хрипящий голос, словно внутри её бесформенного тела мяукали десятки старых издыхающих кошек. Увидев племянницу с ребёнком, ведьма замахала руками и закричала так, будто её разрывало что-то изнутри. Мать отчего-то вскрикнула, попятилась, словно против воли, внезапно толкнула Альбину в спину и вылетела из комнаты, будто её сдул штормовой ветер.

От взгляда старухи девочка испытала настоящий ужас — показалось, взглянуло на неё сквозь зелёную болотную воду лицо утопленника или какое-то чудовище похуже. Тотчас последовал удар, будто ниоткуда, из воздуха, ставшего вдруг плотным, как вода. Удушье проникло, казалось, в каждую клетку. Лёгкие налились, как каменные, стало нечем дышать. Старуха вскрикнула, захрипела, а в комнате невесть откуда вдруг взялась то ли чёрная птица, то ли огромная летучая мышь. Она шумно металась, рассекая комнатный полусумрак, хлопала крыльями и билась о стены, будто слепая, затем вылетела в дыру под потолком. А может, всё это только почудилось маленькой Альбине, напуганной до обморока. Что произошло после, она не запомнила. В памяти остался чёрный провал — на всю жизнь.

Когда вошла мать, бабка была уже мертва. Альбина сидела на полу, безучастно, как зачарованная, глядела в лицо затихшей старухе, а та, схватив её за руку, глядела на неё — остекленевшими, будто подёрнутыми ледяной слюдой, глазами. Руку покойницы мать с трудом разжала, увела дочь из комнаты, а потом долго плакала на кухне.

Когда в дом пришли односельчане, мать горестно сказала обнявшей её женщине, с которой дружила с юности:

— Улыбнулась напоследок… Ухмыльнулась тётка-то моя. Примета — хуже некуда! Господи, лишь бы не случилось чего с моей кровиночкой…

— Не бери в голову, не думай об этом! — шёпотом ответила та. — Плакать по старой никто не будет. Немало народу извела покойница. И тебя не пожалела. Умерла и умерла. Черти взяли. Не плачь по ней, она тебе никогда и капли добра не сделала.

Мать качала головой, соглашаясь. Да, так и было, и отца сжила со свету, будто и не брат он был ей, и с мужем ссорила племянницу, пока тот не отправился вслед за тестем, и голодом морила беременную, выгоняла из дому с крохой на руках, и даже умирая, умудрилась напугать ребёнка до полусмерти.

Грузное бабкино тело с помощью соседей омыли, прибрали, положили на стол. Лёжа на столе, она улыбалась, и чудилось в её улыбке столько зла, что Альбина зажмурилась, чтобы не видеть пугающего, торжествующего оскала.

Они с матерью так и остались в бабкином доме. А спустя сорок дней мать утонула в речке, поскользнувшись на мостке, где местные женщины обычно полоскали бельё. Её нашли намного ниже по течению спустя почти полдня. Она уже не дышала. Как такое могло случиться? Альбина не отводила глаз от разбитого виска матери. Соседи шептались, что её уволокла на тот свет собственная тётка — недаром злая ведьма улыбалась, даже лёжа в гробу.

Омыв тело матери, Альбина оплакала её и похоронила с помощью сердобольных односельчан, вызвавшихся помочь. После похорон кто-то из соседей звал девочку жить к себе — приглядывать за маленьким ребёнком и работать по хозяйству. Просто так в селении безымянных никто никого не кормил. Альбина поблагодарила, но в чужой дом идти отказалась.

— Как же ты сама-то жить собралась? Не страшно будет одной-то, в доме? — спрашивала та женщина, подруга матери. — Приходи хоть поесть иногда…

Альбина пожимала плечами, молчала. Постепенно обжилась в доме, привыкла быть наедине с собой. Кроме подруги матери в дом с недоброй ведьминой славой никто не приходил. Питалась девчушка запасами и тем, что вырастила на огороде, завела несколько кур. Односельчане помогали, предлагали нехитрую работу в обмен на еду, утварь, одежду. И странное дело — она перестала бояться покойников, темноты и одиночества. Казалось, она всё об этом знала, и что такое смерть, и что такое боль, и как её лечить. Знание жило внутри неё, прорастая в сознании, оформляясь в мысли, оплетая память. Она научилась распознавать реальность по неуловимым запахам, по звукам, которые не были слышны другим. Различать травы и неприметные целебные цветки, лечить невидимые недуги, действовать интуитивно, никому ничего не объясняя, но подчиняясь одному лишь знанию. И ничего не бояться. Альбину пугала только будущая смерть, которая с каждой полночью будто на шаг становилась ближе.

Поворочавшись на топчане, старуха поднялась ни свет ни заря. Покормила кур, выдернула из земли несколько сорняков, пару луковиц, принесла из колодца воды, растопила печь. Летом Альбина старалась готовить еду ещё затемно, пока на дворе было свежо и сыро от ночной росы. Днём, в жару, хлопотать у печи было тяжело, глаза заливал пот, а сердце становилось слабым и судорожно трепыхалось внутри, как умирающая птица.