Первый

1

Ана, которой дали имя, означавшее «мать», понесла второго ребёнка, когда её первому ребёнку, дочери, исполнился год. Беременность обрадовала мужа Аны — кряжистого, коренастого Ратуса, он хотел сына, наследника имущества и налаженного дела, приносившего доход и благополучие.

Ратус хорошо относился к маленькой дочери, но для ведения семейных дел она не годилась. Дочь с рождения не издала ни звука, не плакала, не кричала. Супруги смирились с тем, что с малышкой что-то не так, и она растёт немая, безголосая. Радовало то, что со слухом у ребёнка было всё в порядке. Дочь назвали Айной, её имя означало — «первая», а ещё — «родник с чистой водой»,«зеркало»… Словом, имя дочери Ратуса и Аны обещало гармонию и будущее счастье. И Ратус, и Ана подолгу агукали и говорили с молчаливой малышкой. Айна улыбалась в ответ, оборачивалась на зов, и лицо её было озарено светом радостного ожидания. Так ждут подарка или дорогого человека, когда он вот-вот должен появиться.

Вторая беременность жены вдохновила Ратуса. В его отношениях с женой появилась грубоватая нежность, а все текущие сделки были отмечены удачей.

— Недаром тебя назвали Аной! Не переживай, мать, справимся! Однако плодовитые мы с тобой! — смеялся Ратус, доставая из свёртков пелёнки, распашонки и тёплые вещи, привезённые беременной жене в подарок.

И Ана перестала нервничать, целиком положившись на его слова. Имя мужа означало «мышь», он был привязан к дому, запаслив, предусмотрителен, а его самым заветным желанием было иметь много детей.

Носила она второго ребёнка легко, за всё время беременности её даже ни разу не стошнило по-настоящему. А когда хлопотать по хозяйству стало невмоготу, в доме появилась временная работница — измождённая, немолодая и кроткая. Муж Аны привёз её издалека, чтобы среди односельчан не было никаких слухов и пересудов. Женщина взяла на себя заботы о доме, огороде, домашнем скоте и крохотной Айне. С приездом работницы Ану освободили даже от приготовления еды, и она бродила, чуткая и тихая, в ожидании родовых схваток, по чистому дому, бережно пронося над тёплым дощатым полом свой огромный отвисший живот.

Ратус уехал по делам недели на две, а на третий день после его отъезда у Аны отошли воды. Схватки были длинными и тяжёлыми, Ана падала на колени от ломоты, охватывающей всё её тело железными обручами, выла, ненадолго окуналась в забытьё, а боль накатывала с новой силой, и Ане казалось, что она умирает. Но всё закончилось благополучно. Спустя два дня мучения разрешились появлением здорового младенца мужского пола. Работница добросовестно приняла роды, и жила в доме ещё три месяца, пока Ратус был в частых разъездах, а родильница приходила в себя. Только одно обстоятельство тревожило Ану: никто ни разу не услышал голоса новорождённого. Похоже, он родился с таким же изъяном, как и его сестра.

Вернувшись из поездки после родов жены, Ратус первым делом подошёл к широкой кровати, на которой лежал тяжёлый живой свёрток, распеленал наследника, покачал головой и сказал: «Бай». Это значило: «богач», «хозяин», «господин». Ратусу нравилось это имя, он заготовил его ещё когда Ана была беременна Айной, надеясь, что родится мальчик.

Работницу Ратус отвёз обратно сам, а вернувшись, долго смотрел в лицо спящему младенцу, как будто размышляя о чём-то важном и горьком для него. Имени повитухи молодая мать так и не узнала: они почти не разговаривали. Но, вспоминая о ней, Ана всегда чувствовала благодарность.

2.

Ратус был коммивояжёром в зоне отчуждения, слыл в селениях безымянных успешным дельцом и пользовался негласным авторитетом. Он снабжал округу продуктами и домашней утварью, мотаясь от селения к селению с нагруженной телегой, в которую была впряжена крепкая тягловая лошадь. Казалось, в его силах было достать что угодно — его связи были обширны. Безымянные поговаривали, что его дороги тянулись до самого Мрана, а под контролем — целая сеть курьеров, которые перемещались между селениями, доставляя необходимые товары и редкие письма.

Но судачить об этом охотников было немного: Мран — Великий Город-спрут с миллионами щупалец — внушал страх даже на больших расстояниях. Сам же Ратус был молчуном и умел хранить деловые секреты. Его побаивались, но доверяли: слово своё Ратус держал, в вопросах обмена был придирчивым, а в расчётах — скрупулёзным. На протяжении всей жизни он не дал никому ни одного повода для упрёка в нечестности, хотя его прижимистость была известна, за что некоторые злоязыкие обитатели зоны отчуждения прозвали торговца «крысой».

А жизнь его окончилась на зимней дороге в страшный голодный год, когда он вёз телегу с провиантом в одно из селений. Ходили слухи, что его смерть — дело рук одного из тамошних жителей по прозвищу Душегуб. Поговаривали, что на счету злодея не один убитый. Но расследовать, как было дело, никто не стал — в зоне отчуждения не существовало ни центров следствия, ни судов, ни тюрем. Люди жили, как могли, в меру совести. Убийца остался безнаказанным.

Несчастье вошло в дом за день до последней поездки Ратуса, морозным утром, полным дурных знамений. Ана вышла на рассвете из дому подоить корову. Прямо у порога, на крыльце, лежала огромная, размером с небольшого кота, дохлая крыса. А чуть позже, во время дойки, случилась настоящая трагедия. Здоровая с виду лошадь Ратуса неожиданно упала на землю в сарае замертво. Но Ратус, не веривший в предзнаменования, поездку не отменил, поволок телегу на себе. Он всегда полагался на трезвый ум и здравый смысл, поэтому не мог позволить, чтобы сделка сорвалась. Лошадь Ратус решил арендовать у знакомых спекулянтов в соседнем селении. Ана вышла проводить его на крыльцо, голоногая, укутанная в огромный платок, чем вызвала у супруга удивление и недовольство. В селении безымянных старались не болеть, а простуда, полученная по легкомыслию, считалась предосудительной.

Грубо сжав ей плечи, муж втолкнул Ану обратно в натопленный дом:

— Дура? Простудишься!

Закрыв дверь в сенях на крепкий засов, Ана вошла в дом, бесцельно обошла комнаты, посмотрела на тихо играющих детей и вдруг расплакалась, вспомнив скрип снега под тяжёлыми мужниными ногами и грохот пустой телеги. Перед глазами всплыло его сердитое лицо. Муж выглядел так, как будто резко постарел. А может, раньше она этого просто не замечала. Между ними была большая разница в годах. Но в то утро у неё, впервые за время, прожитое вместе, сжалось сердце.

3.

Странности в доме Ратуса начались после отъезда временной работницы. Обитатели дома просыпались только тогда, когда просыпался ребёнок. Но если он спал, никто не в состоянии был даже встать с постели. Ана не была уверена в том, что этого не заметил сам Ратус. Во всяком случае, его поездки участились и стали более продолжительными.

Полноценная жизнь в доме начиналась только после того, как младенец был накормлен. Однажды Ана попыталась приготовить завтрак до кормления грудью, но на её приглашение позавтракать никто не откликнулся. Ратус сидел в кресле и смотрел на Ану застывшим, отсутствующим взглядом. Малышка Айна не смогла проглотить ни ложки молочной каши. А когда сама Ана попыталась положить в рот кусочек варёной рыбы, уста её сомкнулись, как бы окаменели, и ей ничего не оставалось, как положить рыбу обратно на тарелку. Открыть рот она смогла только после того, как смыла с рук рыбий жир, а малыш в подвешенной к потолку колыбели закряхтел и впервые в жизни заплакал. Она охнула и крикнула «Иду-иду, маленький...» — и тело её стало гибким и быстрым, голос — мягким и лёгким, а губы — послушными. А вслед за этим по дому прокатился детский смех. Это — впервые после рождения — громко засмеялась Айна.

4.

Малыш лопотал, подрастая, и вместе с ним лопотала и Айна. В два года он заговорил. И тотчас же, вслед за ним, заговорила и Айна. Обрадованный Ратус подхватил его на руки: «Бай! Бай...» — повторял он, тиская младенца. В ответ малыш произнёс: «Айн...»

— Айна… — произнесла Ана, указывая на дочь, и погладила её по голове, подталкивая к деревянной кроватке. — А ты — Бай.

— Айн… — повторил малыш и улыбнулся.

С тех пор, как ни пытались родители приучить его к данному Ратусом имени, всё было напрасно. И все смирились. Мальчика стали называть Айн, что значило «первый». А через месяц после радостного события Ратуса не стало. Голод, прокатившийся по селениям безымянных тихим колесом смерти, семья пережила благополучно: Ратус оставил после себя огромные запасы, а грабители обходили дом стороной, как заговорённые.

Айн рос общительным, с удовольствием ходил в местную школу. Всё, что происходило с ним — происходило и с Айной. Стоило ему чему-то научиться — тотчас тот или иной навык появлялся и у Айны. Среди соседских детей Айн сразу стал лидером. Никто не мог и шагу ступить, пока этого не делал Айн. Постепенно за ним закрепилась репутация самого быстрого, самого ловкого, самого умного. Его наперсники не ходили без него даже на рыбалку. Знали: никто из них не поймает ни одной рыбёшки, пока Айн не закинет удочку и не вытащит первый улов. Зато после — рыба прямо выпрыгивала из воды и ловилась так, что домой ребята возвращались с полными вёдрами.

Иногда Айн чувствовал чужую неприязнь и зависть, исходящую от его приятелей, это было похоже на вязкую волну — терпкую, покалывающую, как тысячи крошечных щекотливых иголок, горячую, как человеческая обида. Иногда эта волна становилась холодной, почти ледяной, он ощущал её каждым позвонком спины, но не решался обернуться и посмотреть в глаза того, кто испытывал к нему ненависть. Он не хотел знать, кто это. Ведь все они были его друзьями.

Первенство стало неожиданной ловушкой для Айна. Он знал: стоит ему задержаться с соседскими детьми — и домашние будут сидеть без обеда. Эта странная связь с домашними порядком надоедала ему, но выхода не было. Он был вынужден постоянно думать о матери и о сестре, потому что главой семьи — хотелось ему этого или нет — был он сам.

Айна же привыкла быть второй. Она росла в тени брата, восхищённо смотрела на всё, что он делает. За все годы, пока они были рядом, девочка ни разу не вспомнила о том, что она старшая. Старшим был брат. И главным был брат. Айн был для Айны всем, что ей нужно было для полноты жизни. Расцветая, Айна думала о том, что когда-нибудь они переженятся и будут жить здесь, в просторном доме, все вместе, с жёнами, мужьями, детьми. С мамой… Предположить, что будет иначе, Айна не могла. Это было невозможно. Рядом с Айном она чувствовала себя живой, защищённой. Ей нравилось заботиться о нём. Ей не требовалось повышенного внимания или каких-либо других привилегий. Брат был для неё лучшим человеком на свете. И если бы понадобилось, она отдала бы, кажется, за него собственную жизнь.

Ана по-прежнему кормила Айна первым. Иначе было невозможно. Невидимая сила, казалось, установила в их доме порядок раз и навсегда. Она привыкла к такому положению вещей и старалась не думать о природе столь странного явления. Айн и Айна росли послушными, никогда не ссорились между собой и без просьб и уговоров помогали ей по хозяйству. Ни одно дело в доме, во дворе или на огороде не начиналось без участия Айна. Глядя на детей, Ана вспоминала Ратуса, и с каждым годом её воспоминания становились всё теплее. Её и саму удивляло то, что такой любви к отцу своих детей, которая обволакивала её сердце сейчас, она никогда не испытывала раньше, при его жизни.

5.

Жизнь в семье покойного Ратуса изменилась в один из солнечных дней, ранней осенью, когда в селение безымянных приехал чёрный фургон и остановился прямо у ворот двора. Ана с детьми, которые к тому времени уже стали стройными, сильными подростками, укладывали сено в амбаре. Ворота распахнулись, во двор зашло несколько людей в чёрных накидках и капюшонах. Их лица были серебристы и мертвы, как карнавальные маски. Клювообразные носы и круглые чёрные глаза с металлическим блеском делали странных гостей похожими на огромных воронов в человеческой одежде. В их облике было что-то жуткое, отталкивающее.

Ана слышала о ловцах, но никогда не встречала их. Она рванулась из амбара во двор, бессознательно пытаясь защитить сына, но не смогла сделать и шагу — упала на колени. Айна лишь покачнулась на длинных крепких ногах, которые будто приросли к полу. Айн медленно повернулся лицом к выходу во двор, обернулся к матери и Айне, почему-то улыбнулся, ободряюще качнул головой — и первый вышел навстречу непрошеным гостям. На него кинулись тотчас же. Нахлобучили мешок на голову, связали руки. Ана с Айной медленно подошли к выходу, но выйти из амбара им что-то мешало. Это «что-то» было неподвластно им, не зависело ни от чего. Оно просто было — и всё.

Ловцы обошли дом, заглянули в сарай, зашли в амбар и осмотрели его. Один из них стремительно пролетел мимо Айны, и ветер от его плаща всколыхнул выбившиеся из-под косынки волосы.

Они обыскали всё, заглянули во все углы, но вокруг Аны и Айны как будто был очерчен невидимый круг. Человекоподобная нежить, казалось, просто не видела их. Ана хотела закричать, но уста её сомкнулись, как много лет назад, когда она пыталась съесть кусок рыбы.

Вскоре ворота лязгнули, фургон отъехал от дома, развернулся и укатил по дороге. Айна села на пол рядом с Аной и заплакала. Глаза у Аны были сухими. Она стащила косынку с волос дочери, обняла, прижала её голову к груди и, покачиваясь, как будто пела колыбельную, произнесла.

— Ну-ну… Всё… Тише. Одни мы теперь. Одни.

Со двора в амбар вдруг ворвался ветер и принёс с собой обрывок осенней паутины. Кружась, она легла у их ног.

— Как мы его найдём теперь? — прошептала Айна.

Ана молчала. Если человека увозили ловцы, его больше никто никогда не видел. В селениях безымянных люди исчезали в таких случаях навсегда. И никто никого никогда не искал.