Аннигиляция

Руфина

Она была седьмым ребёнком в семье. Рыжая, с нежной золотистой пыльцой веснушек, с густыми вьющимися волосами цвета червонного золота, она стала любимицей, поскольку родилась на свет позже всех. Её мать была уверена, что время любви прошло, и она уже не сможет забеременеть. Рождение дочери само по себе было чудом и подарком. Поэтому новорождённой дали солнечное тайное имя — Руфина, что значило «золотая», а в обычной жизни называли ласковым именем Дора — «пчёлка».

Дед Доры, Нифонт — «рассудительный» — вместе с бабкой, акушеркой Агатой (чьё имя означало «добрая», «хорошая») — принимали причастие из рук самого святого мученика Парамона, легендарного архиерея, служившего в Главном Храме Мрана до последнего дня. Имя священника недаром обозначало: «верный», «надёжный», «прочный». Вера в Парамоне была столь крепка, что каждое сказанное им слово впоследствии оказалось благословением для всех, кто его знал.

Архиерей Парамон покинул Главный храм последним, когда у подножия лестницы уже полыхал огонь, а на костёр взошел — первым во Мране. В короткий промежуток между закрытием храмов и арестом, положившим начало казням мранских мучеников, архиерей, воспользовавшись остатками привилегий и старыми связями, вывез из Города вместе с домочадцами ещё несколько семей преданных прихожан. Среди них оказались дед и беременная третьим ребёнком бабка Доры.

Из троих детей в суровой, не обустроенной жизни беглецов-мигрантов, выжили все. Невидимое благословение Парамона хранило их в пути и продолжало оберегать в тяжёлых обстоятельствах новой жизни, которую пришлось начинать с нуля. После публичной казни, весть о которой мистическим образом докатилась до всех селений, где жили безымянные, Парамона негласно стали считать святым. Официально канонизировать святого было просто некому.

Поселившись недалеко от старой часовни, облюбованной семьёй святого, семья Нифонта постепенно развела вокруг немалое хозяйство. На голой земле вырос сад и огород. Возникли хозяйственные постройки: птичий двор, где домашняя птица обитала рядом с пойманной в лесу, кроличий зверинец, свинарник, где были даже дикие вепри, вместительный амбар. Плодородие невидимым облаком покрывало все дела семьи. Все трое детей обзавелись семьями и разродились таким количеством малышей, что пришлось просить сына святого Парамона, священника Никодима, организовать обучение детей грамоте. Учить детей основам веры Никодима никто не просил вслух. Но имя, которым нарёк сына святой Парамон, означало «победитель народа» и «невинная кровь». Это напоминало о библейской трагедии распятого Сына Бога и бросало отсвет на все дела обладателя этого имени. Отдавая детей в руки Никодима, члены семьи Нифонта были спокойны за их души и нравы.

Дора росла среди растений, животных и старших ребятишек. Любовь окружала её плотным коконом, укрывая от завистливых глаз, исцеляя детские обиды, которые наносят себе все дети. К семи годам девочка поняла: что бы ни происходило вокруг — во всём есть глубокий смысл, и нет виноватых. Понимание пришло к ней в день смерти деда. Старый Нифонт позвал Руфину, назвав её тайное имя, насыпал в её плетёный туесок спелой малины, сел в деревянное кресло и замер, глядя вглубь сада. Дора закрыла ему глаза розовыми, светящимися на солнце, пальцами, подержала ладошку у полураскрытого рта. Он не дышал, и девочка поняла, что его душа покинула тело навсегда. Поглаживая солнечное сплетение, где впервые в жизни заныло от боли то, что хранилось внутри, Дора-Руфина отправилась в дом тёмной вестницей случившегося несчастья.

Деда похоронили на старом кладбище в лесу, неподалёку от селения. Ещё несколько недель Дора тайком бегала к его могиле и там, вдалеке от всех, оплакивала потерю. Там и увидела Дора призрачного, будто прозрачного, старика в причудливых одеждах, с посохом в руке. Он склонился над могилой, перекрестился и погладил Дору по голове.

— Ты кто? — удивлённо спросила Дора чудного старика.

— Парамон… — прошептал странник. — Не приходи больше сюда.

— Почему?

— Потому что здесь никого нет… — прошелестел ответ, и нельзя было понять, был это шёпот старика, или случайные звуки заблудились в высохшей листве. Потому что сам старик растворился среди деревьев и камней, рассыпанных между надгробиями.

Доре не было страшно. Но когда странник исчез, печаль так сильно сжала ей сердце, что пришлось отделить себя саму от самой себя. Когда же Дора увидела свою полупрозрачную фигурку, сидящую прямо на могильной земле, она испытала тихий восторг и погладила собственный призрак по голове, по волосам, светящимся вокруг головы, как золотисто-рыжее облако. Неожиданно призрак растворился в воздухе, а под её ладонями, на земле, возник золотой вихрь. Из его центра показались нежные ростки, вокруг которых развернулись светящиеся листья. Затем из глубины золотой воронки возник розовый подрагивающий бутон и расцвёл прямо на могиле старого Нифонта.

Дора не знала, хорошо ли выращивать цветы на могилах умерших. Придя домой, она спросила об этом у матери. Мать почему-то испугалась и позвала отца. Услышав о том, что Дора видела на могиле деда Парамона, родители встревожились ещё больше. Доре строго-настрого запретили рассказывать о видении архиерея и показывать чудеса прилюдно. Мать заплакала. Отец прикрикнул на неё: «Не гневи… Сама знаешь кого...» Дора так и не поняла, хорошо это или плохо. Отец Никодим, у которого родители спросили совета, сказал, что у Доры — дар. И что Дору нужно беречь. Но рассказывать об этом и хвастаться запретил. Он расспросил, как выглядел странник. Его глаза были внимательны и грустны.

— Наверное, твои дедушка и бабушка часто вспоминали его… — обронил Никодим на прощанье.

На кладбище Дора больше не ходила.

Погубил Дору тот, кто мог бы стать её мужем, если бы не её дар. Этого человека звали Ганжа. Он был высоким и красивым взрослым парнем. Дору он заприметил ещё тогда, когда ей было тринадцать лет. Ганжа пришёл к её родителям, чтобы сговориться насчёт девочки. Но родители не приняли подарков, а попросили Ганжу подождать, пока она подрастёт и выберет свою судьбу сама. Ганжа засомневался: а вдруг она захочет выбрать кого-то другого? Но мать и отец Доры были непреклонны. Отец девочки сказал ему: если Дора будет доверять и любить его всей душой, то и проблем не будет никаких. Давать гарантии он отказался, сославшись на то, что у судьбы свои расклады, и в таких делах никаких гарантий быть не может.

Ганжа подружился с девочкой. Во всей истории его сватовства было нечто такое, что не позволяло ему даже пальцем дотронуться до Доры. Дора была для него чудесной сказкой, мечтой. Она была прекрасна. В атмосфере той поры все тонкие чувства и грёзы — были особым чувственным деликатесом и редкостью. Ганжа подолгу разговаривал с ней, приходя в гости из соседнего селения. Привозил полевые цветы, подарки и сладости, которые делились на всех. Так было заведено в этой семье.

Дора прониклась доверием к молодому человеку, которого уже открыто называли её женихом. Однажды она открыла ему своё тайное имя. Тайные имена открывали только любимым людям. От прилива благодарности и нежности Руфина решила сделать любимому человеку, с которым будет связана её дальнейшая жизнь уже через два или три года, тайный подарок. В тот вечер она вырастила из золотого вихря огромную красную розу. Ганжа был потрясён увиденным. На прощанье, возвращаясь в своё селение, он взял руку Доры, повернул ладонью вверх и поцеловал. Дора, с тайным солнечным именем и чудотворным талантом, была настоящим сокровищем.

Ями

Через три дня Ганжа приехал снова и увёл Дору из селения навсегда. Когда она очнулась, у неё кружилась голова, вокруг были каменные стены, и пахло эфиром. Вскоре за ней пришли странно выглядящие бледные существа. Они привели её в сверкающий зал, где огромный мужчина в тоге из неведомой Руфине серебристой материи, вежливо поговорил с ней о дальнейшей жизни.

Из разговора было понятно, что мужчина этот — властелин, и власть его огромна и непререкаема. Он был обут в красивые сандалии из тонких кожаных ремешков, его ухоженные руки украшали перстни с крупными сверкающими камнями, у него была гладкая кожа и светло-серые, как будто ледяные, глаза. Но взгляд почему-то напомнил Доре о лягушках, которых в детстве она, вместе с другими детьми, ловила в сельском пруду за часовней Никодима.

Властелин попросил показать ему чудо с цветком, а после громко захлопал в ладоши. Потом он велел Руфине забыть не только тайное, но и домашнее ласковое имя. Вместо её родных имён ей дали прозвище Ями. Что означало это странное, тёмное имя, Дора не понимала. Властелин сказал, что она должна подвергнуться трансформации, иначе её придётся убить. Ей ничего не оставалось, как кивнуть и принять неизбежное.

Её увели из сверкающего зала, раздели донага и уложили на холодную пластиковую прозрачную поверхность стола, усеянного незнакомыми металлическими предметами. Затем Руфина потеряла сознание. А когда пришла в себя, лёжа в стерильной белой больничной палате, то поняла, что Руфины больше нет. Вместо неё под простынёй находилось хрупкое, бледное чужое тело, не имевшее признаков пола. Позже Ями объяснили, что без инициации, без жертвы — Мран не потерпит новоприбывшего, кем бы он ни был. В жертву приносили самое ценное. У Ями это была женственность.

Единственное, что связывало Ями с рыжеволосой девочкой из её прошлого — было умение выращивать цветы. Чудо с цветами она показывала на официальных празднествах, куда её приглашали вместе с другими артистами. Каждое выступление сопровождалось овациями, радостными возгласами и восторгом. Но что-то случилось с её душой.

По ночам всё чаще снилась Руфина, прозрачная, нежная, с облаком золотистых волос. Во сне Ями сидела на могиле, а Руфина гладила её по голове и плакала.

Чудо с цветком теряло прелесть. Цветы, выращенные во время сеансов, начинали увядать прежде, чем расцветал главный бутон. А в один из последних сеансов в сердцевине цветка возник змеиный глаз, и весь цветок стал превращаться в какую-то химеру, в ядовитую тварь. После жуткого представления Волгл объявил о том, что Ями переходит на новый уровень.

Ями спросила у телохранителя, дежурившего у её комнат, о чём идёт речь. То, что она услышала, потрясло и, казалось, сломало всё, что ещё оставалось в ней от неё самой. Слова Волгла означали, что Ями войдёт в портал, где её ждёт аннигиляция. Переход на последний уровень, где наступает бессмертие. А поскольку Ями — любимица публики, эту сцену будут наблюдать все жители Мрана. Телохранитель подчеркнул, что это — большая честь для обычной сельской девушки из зоны изгоев.

Выслушав ответ, Ями спряталась в комнате и впервые в жизни выплакала всё горе, приключившееся с ней с тех пор, как она была увезена из селения безымянных — в чопорный страшный Мран. Она плакала до тех пор, пока в темноте не появилось мягкое сияние. Кто-то легко, почти невесомо дотронулся до её тёмных, коротко стриженых волос. Ями открыла глаза и прошептала:

— Парамон?

Старик, странник из полузабытого детства, кивнул, глядя на неё из угольной непроглядной темноты. Ями подумала: вот же чудо какое… Старик светился в кромешной тьме, и это было непостижимо.

— Ничего не бойся, Руфина… — голос старика был искажён, как будто его слова транслировали по неисправному радио. Но Ями услышала каждое слово. Она всё поняла.

И тьма отступила.

Дора

Утро проливает на глянцево-белый мраморный пол серо-синий отсвет, замысловатые тонкие оконные виражи отбрасывают на холодные светло-серые стены нежные пастельные блики. Телохранитель ставит серебряный поднос с наброшенной ажурной салфеткой на изящный столик с блестящими колёсиками, подкатывает его к самой кровати.

— Когда? — бледное лицо Ями сливается с белизной атласной подушки, она старается не смотреть в мёртвые глаза получеловека.

— Аннигиляция состоится в полночь, — отчеканивает телохранитель. Его голос бесцветен, движения точны.

К горлу девушки подкатывает тошнота. Она так и не смогла привыкнуть к служебным людям. От присутствия нежити у неё всегда холодело в животе. Эта тёмная пустота за безупречной оболочкой, эта мерцающая в глазах служебных людей полужизнь, кажется, пожирает энергию, пугает и обессиливает.

Телохранитель терпеливо стоит рядом. Ждёт, пока избранная приступит к завтраку. Не торопит. Перед аннигиляцией каждый житель Мрана может распоряжаться оставшимся временем по своему усмотрению.

— Я не хочу есть… — она отворачивается от столика.

— Вам нужно выпить эликсир. Вы не должны бояться аннигиляции. Вы станете истинной богиней, Ями...

Она не Ями. Она — Дора. Пчёлка. Так её называли домашние. От этой мысли на её душе становится спокойно.

— Бессмертие — благо, подарок! — продолжает телохранитель. В его словах сквозит заученное восхищение, благоговейность. Жители Мрана считаются полубогами. И всё же, аннигиляция — большая честь для любого из них.

Служебный человек не может знать о том, что существует тайная аннигиляция, без почестей и шумихи. Никто из жителей Мрана не может считаться злодеем даже теоретически. Разумеется, в том смысле, который Мран вкладывает в понятие «злодейство».

Насилие, убийство, воровство — среди жителей Мрана не часты, наказание за проступки такого рода условное и, как правило, мягкое. Законы поощряют то, что в старые времена считалось человеческими пороками. Истинным же злом здесь является всё, что могло бы даже теоретически поставить под сомнение ценности Священного Города.

Но такие случаи давно уже — редкость. Они связаны с необъяснимыми сбоями в работе психики той или иной трансформированной особи. Умный Город не может позволить существовать тому, что неподконтрольно. Таких всегда немедленно изолировали, отключали от Высшего Разума, а затем аннигилировали, по возможности сопровождая процедуру умерщвления плоти пышным ритуалом.

Система аннигиляции давно стала надёжным регулятором социума. Мрачные торжества в честь ухода некоторых жителей Великого Города из мира смертных — со времён воцарения Мрана создавали незабываемую атмосферу, играли важную социальную роль, воспитывая в населении Города синхронное поведение и духовное единство.

В результате аннигиляции плоть превращается в драгоценные кристаллы. Это выглядит красиво и символично: на таких символах общество учится уважать и любить смерть, как неотъемлемую часть существования Умного Города, элементом которого является каждый. Любуясь драгоценными камнями, жители поколениями бессознательно усваивают: смерть — одна из форм непреходящей красоты, и ни одна жизнь не исчезает из земного мира бесследно.

В сознании обитателей Мрана всеми способами издавна утверждалось: аннигиляция — переход на следующий, высший уровень воплощения, где особь превращается в бессмертную сущность. Ради этого перед глазами жителей разыгрываются незабываемые массовые зрелища, эта мысль растворена в сакральных текстах Великой Книги, созданной Высшим Разумом, и слова этих текстов вплетаются в священные гимны, которые здесь все знают наизусть и поют на празднествах.

И всё же переход из полубогов в боги по-прежнему вызывает в людях трепет и страх. Бессознательный ужас перед окончанием существования Мрану так и не удалось искоренить даже с помощью трансформации. Высший Разум ничего с этим не смог поделать. Пожалуй, только этот древний инстинкт связывает новый вид разумных существ, обитателей Мрана — с человечеством прежних традиций.

Для подавления страха во Мране издавна использовались одурманивающие снадобья, но их воздействие было кратковременным, а привыкание происходило мгновенно. Несчастное существо теряло способность адекватно воспринимать окружающий мир, становилось неуправляемым и опасным. Поэтому теперь принято использовать снадобья только в тех случаях, когда Высший Разум принимает решение кого-то аннигилировать.

— Выпейте… — нелюдь подносит чашу к самому лицу Доры. Глядя в глубину хрустальной полусферы, где покачивается прозрачная голубая жидкость, девушка думает о святом Парамоне. В словах старика, пробивавшихся нынешней ночью в её сознание, как сквозь радиопомехи, содержалась несокрушимая истина: с ней ничего плохого не случится.

Она принимает чашу из рук телохранителя. На дне вспухает и растекается прожилками, как цветок, маленькое пурпурное облако. Напиток окрашивается в тёмно-рубиновый цвет. Дора ощущает прилив благодарности Тому, Кто дал ещё раз вспыхнуть её угасающему дару. Просит прощения за то, что не сберегла тайное, освящённое Его волей, имя, и не сохранила своё естество, и ещё — за то, что бесценный дар Его растрачен впустую.

Напиток терпкий и сладкий, как праздничное церковное вино из подвала отца Никодима. В глубине сознания всплывает шелест кладбищенской травы и призрачный голос старика: «Руфина… Не бойся ничего…» Теперь она знает точно: ей ничего не сможет повредить.

Проклятая кровь

Полуночное небо расцветает нежными бутонами салютов. По всему Городу вспыхивают экраны. Звёздная волшебница из Дворца Грёз, лицо которой было знакомо всему Мрану, входит в стеклянный цилиндр, и прозрачные створки капсулы смыкаются у огромных фиолетовых глаз, которые Мран показывает со всех экранов крупным планом.

Волгл удовлетворённо разглядывает звезду через стекло, отделяющее помещение с капсулой для аннигиляции от укромного партера. Слева — огромный экран, где можно рассмотреть всё до мельчайших деталей. Ями чудо как хороша… Над ней славно потрудились лучшие стилисты. Она воистину совершенна. Те, кто смотрит сейчас на экраны, должны запомнить её облик навсегда, как олицетворение красоты и смерти.

Вокруг хрупкой фигурки возникает голубой вихрь, трепещут всполохи ледяного света. Камера плавно приближает её лицо, и можно рассмотреть, как в расширенных зрачках дрожат крохотные молнии. Город изнывает от возбуждения, стонет в преддверии развязки, вскрикивает от сладкого ужаса, когда изображение на экране медленно рассыпается сверкающим песком.

Волгл смотрит на исчезающую девушку сквозь стекло, улыбаясь, как зачарованный. Она, конечно, отработанный материал, но какой яркий след оставила она в памяти Мрана! Однако его улыбка медленно гаснет. На одном из перстней мигает лёгкий голубоватый огонь, и на лице Властелина отражается смесь недоумения и разочарования. Он поворачивается к Арху, стоящему за его плечом.

— Система говорит, что не получила ни единой частицы её энергии!

Арх пожимает плечами:

— Всему виной её невинность…

— Но как мы могли это допустить? — лицо Волгла искажается от возмущения.

— Растление лишило бы смысла всю затею. Она бы просто потеряла дар.

— Арх! Почему с ними всегда проблемы?! Почему с этими выродками ничего не срабатывает? — едва ли не с отчаяньем восклицает Волгл.

Глаза на холёном лице сужаются, веки тяжело нависают над глазными яблоками, отчего он становится похож на варана. Упрямо глядя сквозь стекло на прозрачный цилиндр опустевшей капсулы, он цедит:

— Как же я ненавижу чудотворцев… Они ничем не дорожат. У них ничего святого.

Арх указывает ладонью на экран, где мерцает изображение крупных светящихся кристаллов — всё, что осталось от Доры.

— Это тоже достойный вклад. Я таких никогда не видел. Они прекрасны, эти камни. Они — единственное, что можно взять с чудотворцев. Им просто ничего не нужно от нас. От Мрана. От мира...

Волгл отмахивается:

— Камешки — пыль! Нам нужно было не это.

Арх несколько секунд смотрит в глаза Волглу, будто взвешивая слова, которые скажет сейчас.

— Не это… «Не это», друг мой — слишком тонкая материя. Слишком чистая энергия, не подвластная нам.

Волгл с досадой разглядывает перемигивающиеся огоньки на перстнях, на губах играет почти сладострастная, мстительно-жестокая улыбка.

— Лучше было бы отправить ведьму на костёр.

— Но разве она нарушила Закон? — в голосе Арха удивление и увещевание — особый сплав эмоций, не раз помогавших ему успокаивать повелителя Мрана, когда тот переставал контролировать собственный гнев и срывался на истерику. Но, похоже, испытанный рецепт сегодня не поможет.

Волгл смотрит сквозь стекло в сторону опустевшей аннигиляционной капсулы с яростью и ненавистью, и в уголках губ уже вскипает грязно-розовая пена:

— Нечисть! Она сама по себе нарушение закона! Они все — нарушение Закона. Просто потому, что пока ещё живут с нами на одной земле. Проклятая кровь!