38

Они возвращались домой уже за полночь. Лаванда предложила было сесть на попутный трамвай, раз уж они засиделись, но Феликс категорично и даже как-то яростно отказался, заявив, что она может ехать одна, если хочет. Видимо, это действительно было делом принципа.

Но, похоже, не только. Лаванда чувствовала, что какая-то недоговорённость повисла между ними. Феликс всю дорогу угрюмо молчал, это было непривычно и тревожило.

Пальцы нащупали кусочек мела в кармане куртки — плоский ровный кругляш. Гречаев всё же уговорил её взять мел себе, хоть она и дала понять, что не напишет ничьё имя. Но он был так обходителен и так, казалось, во всём согласен с Лавандой, что ей было уже как-то неудобно отказать. («Мало ли, какой-нибудь форс-мажор, и вдруг вы… Ну, если даже и нет, никому из нас он всё равно не дастся в любом случае»).

— Ты злишься, что я сказала, что не буду ничего им писать? — решилась она прервать молчание.

— Нет.

Они прошли ещё немного.

— Тогда что?

— Ничего.

Это «ничего» звучало совсем фальшиво. Феликс мог упорно чего-то не говорить, но лгал он куда хуже.

Не зная, откуда подступиться, Лаванда вспомнила один вопрос, который уже возникал у неё, но остался только в мыслях.

— А откуда вы знаете, что только я смогу его использовать? Вы пробовали?

— Пробовали. Он не даётся в руки.

— В каком смысле?

— В буквальном, — пробурчал Феликс. — Нагревается так, что невозможно держать, бьёт током, или просто от него сводит пальцы.

— И… преодолеть это никак нельзя, да?

— Один из нас пробовал, — Феликс помрачнел ещё больше. — Когда Нонине сменила титул. Он сказал, что ему плевать на себя и что её имя он запишет, как бы там ни было. И когда он начал, этот чёртов камень сдетонировал.

— Что сделал? — не поняла Лаванда.

— Устроил взрыв. Сам мел, впрочем, остался как был, — Феликс нервно рассмеялся. — Ему это ничуть не повредило.

— А тот… — догадалась Лаванда.

— Он погиб. Его звали Петер Роткрафтов. Это был очень смелый человек.

Феликс замолчал снова. По его лицу было заметно, что помнит он куда больше, чем сейчас сказал, и воспоминания эти ему не нравятся.

Несколько минут, и он прервал молчание уже сам, воззрившись на Лаванду:

— Тебя только и просят, что написать её имя. Одно только имя — даже не стих какой-нибудь. Вот что тебе стоит?

— Я просто пытаюсь не вмешиваться, — попробовала объяснить она. Феликс только отвернулся. — Я вообще стараюсь никуда не вмешиваться слишком сильно и не влиять на события, особенно так кардинально. Это всё-таки… убийство… Хоть и с благими целями, может, но всё равно, убийство живого человека.

Он не ответил и только шагал всё быстрее и быстрее, как бы позабыв, что кто-то идёт рядом.

— Послушай, — Лаванда очень пыталась не отставать. — Может, действительно правильнее было бы сделать так, чем ничего не делать, но я-то не знаю точно. А если нет? Я всю жизнь… всю жизнь вот так смотрела вокруг: что происходит, как всё движется… Люди бегают, что-то делают, что-то меняют… А я не понимаю, как у них так выходит. Только смотрю на них и думаю, какие они забавные или как они прекрасны. Как вообще всё здорово получается, одно цепляется за другое и к чему-то приводит, и всё это как будто случайно, но на самом деле так точно и чётко, как налаженный механизм. Но если вмешаюсь я… если я тоже попробую что-то делать… вдруг я всё испорчу?

Она взглянула на Феликса в надежде обнаружить хотя бы частичное понимание всей её запутанной и сбитой речи. Тот упрямо смотрел в землю. Наконец негромко, сквозь зубы он проговорил:

— Прожить сто лет, двести лет и ни разу ни во что не вмешаться? Да, чудесная перспектива. Пусть гибнут люди, пусть вокруг творится ад кромешный — главное, я тут буду не при чём.

— Я просто боюсь ошибиться. Боюсь что-то не так понять и сделать неправильно. Ведь это — шаг вправо, шаг влево.

— Боишься, будут последствия? — Феликс чуть усмехнулся.

— Нет, не этого. Самой ошибки.

— Самой ошибки… Но если в каких-то вещах не может быть ошибки? Если они очевидны, как дважды два четыре?

— А если не четыре?

Феликс с каким-то даже любопытством взглянул на неё:

— Не четыре?

— Ну… всё может быть.

— Ну, если всё…

Он замолчал и со странной улыбкой продолжил смотреть на булыжники мостовой.

Ещё минута или две молчания. Феликс шёл уже совсем быстро, и Лаванда не успевала за ним.

— Ненавижу, — вдруг тихо пробормотал он, — ненавижу это ваше приспособленчество. В любом обществе, при любой власти, на любых условиях… Пристроиться, облюбовать местечко потише и сказать, что всё нормально, покатит… Замолчать любую мерзость, любую подлость, любое… Да всё, всё оправдать, потому что «ладно, живём же!» Знаешь, что это, Лав? Не оптимизм, не здравый смысл и не доброта, нет. Это трусость. Привычная уже, повсеместная трусость, страх отвечать за то, что делаешь и говоришь, за свою мелкую пустую жизнь.

При последних словах Лаванда прекратила за ним шагать.

— А принципиально ни с чем не соглашаться, конечно, лучше, да, Феликс?

Он остановился и оглянулся на неё.

— Скажи уж честно: тебе ведь пофиг, кто у власти, лишь бы можно было бороться с ним и объявить протест, — Лаванда понимала, что говорит, пожалуй, больше, чем следовало бы, но уже плохо контролировала себя. — Причём здесь вообще Нонине, если ты тупо против всего мира!

Бросив это, она быстрым шагом пошла прочь — куда-то в другую сторону, она и сама не знала, куда точно. Просто хотелось подальше от этого человека.

— Лав, — донёсся из-за спины голос Феликса. Она остановилась.

— Здесь лучше не ходить по ночам одной, — сказал он спокойно и даже примирительно. — Нехороший район.

Лаванда чуть обернулась, но возвращаться не спешила: обида ещё не ушла полностью. В итоге Феликс подошёл к ней сам и приобнял одной рукой за плечи.

— Ну, не будем же мы ссориться из-за мировоззренческих разногласий, — он вдруг чему-то улыбнулся. — Знаешь, один милый человек мне уже доказывал примерно то же, что и ты. Как-то мы не сильно друг друга переубедили, — он оглянулся по сторонам. — Ну что, пошли? Тут действительно не очень хорошо находиться после полуночи.

Феликс двинулся вперёд, за руку увлекая её за собой. Лаванда, высказав всё, что хотела, позволила теперь вести себя.

— И, Лав, пожалуйста… Когда мы на улице, не произноси так громко имена. Хорошо?