13

Эдуарда Чексина часто называли диктатором и узурпатором. В некотором смысле так и было.

Всегда очень эффектный и производящий впечатление, он, казалось, старался задушить и припечатать к земле всё, что хоть немного расходилось с его воззрениями, чтобы потом в одиночестве возвышаться над поверженными противниками. Возможно, это даже доставляло ему определённое удовольствие. Тем не менее поначалу Чексин многим нравился — именно за грубоватую силу, за откровенность в выражениях, за уверенный взгляд победителя по жизни. Даже внешний его вид очень подходил к этому образу: Чексин был высоким и подтянутым, похожим чем-то на крадущегося чёрного ягуара, профиль его был строгим и чётким, а глаза — светлыми, почти прозрачными. Давно страна не помнила такого правителя — настоящего, такого как надо.

Постепенно, однако, становилось понятно, что за громкими словами и смелыми обещаниями, как правило, ничего не следует — или следует совсем противоположное. Яркая мишура цветастых фраз, в которой бесполезно было искать смысл, застила взор, и после уверений, что вот-вот жизнь наладится и станет лучше, казалось, что так и будет. Но лучше всё не становилось и не становилось. Это несколько поубавило симпатий к Чексину, да и от его манер ссо-шника были в восторге далеко не все.

Но то ли президент не понимал этого, то ли ему не было дела, что там думают о нём все эти люди. На фото последних годов Чексина маска сильного и справедливого правителя словно пошатнулась: в нём проглядывало уже что-то откровенно агрессивное, хищное. Чексин будто бы точно решил, что ему необходимо, и точно знал, что прав в этом, а какой ценой дастся желаемое — уже неважно. Любое противодействие давилось в зародыше, будь оно гражданского или личного характера. Со своими врагами Чексин расправлялся безжалостно.

Последней ошибкой, которой ему, видимо, так и не простили, стала вспыхнувшая с новой силой война на южных и западных окраинах страны. Когда очередные усложнения в процедуре внутренних полётов и железнодорожных поездок, вопреки обещаниям, никому не улучшили жизнь, в нескольких областях поползли разговоры об отделении. Реакция Чексина была мгновенной. Только на этот раз что-то не сработало в безотказном механизме госпропаганды: прежние приёмы дали сбой. Не так-то легко оказалось убедить людей, что ввести войска в свои же земли и сражаться со своими согражданами, которые вдруг стали врагами, было и вправду необходимо. Многие остались несогласны и недовольны, и, хотя прямых призывов и демонстраций почти не было, что-то странное завитало в воздухе. Как-то подозрительно стало нарушаться сообщение с крайним востоком, да и центральные области смотрели на столицу в глубокой задумчивости.

Разруха, нехватка самого необходимого и — главное — бесконечная и бессмысленная война подрывали спокойствие страны, но не Эдуарда Чексина. С последнего фото, где он представал ещё в качестве президента, глядел умиротворённый человек, абсолютно уверенный, что всё сделал правильно. И в самом деле, разве кто-то усомнился бы в этом?

Возмездие пришло неожиданно и неотвратимо.

Возмездие пришло в виде подпольной группировки, около дюжины молодых и дерзких ребят, которые — в силу ли связей, личной харизмы или просто везения — сумели добыть себе оружие и народную поддержку. Долгое время в прессе не мелькали даже имена этих людей; они именовались только как одно целое и безлично: сначала бандой, потом преступной группировкой, затем — мятежниками, после — группой повстанцев и, наконец, отрядом Сопротивления. Примерно начиная с «повстанцев» они стали появляться на фото — сначала изредка, как бы по ошибке, потом всё больше и больше. Это было что-то дикое, ничем не сдерживаемое, опасное и в то же время притягательное. Каждый раз их было по два или три человека, не больше, всегда не позируя, как бы случайно попав в кадр. Но чаще остальных встречалась она.

Софи Нонине.

Нет, никто пока не называл её так, вообще ещё никак не называли и не выделяли из остальных. Но Лаванда безошибочно узнала эту всегда ускользающую, почти неуловимую тень. Немного нелепая, похожая то ли на мальчишку, то ли на девчонку-сорванца, она мелькала то там, то здесь на перекрытых войсками и баррикадами улицах Ринордийска.

На одном из фото — Лаванда внимательно вгляделась в него — камера успела поймать Софи возле загоревшегося торгового центра, когда она на секунду обернулась, покидая это место. Порыв ветра откинул назад тёмные волосы, за которыми постоянно скрывалась Нонине, и лицо её в отсветах пламени мерещилось переменчивым и потусторонним — будто она была не живым человеком, а призраком, спустившимся на поле битвы.

Кто это — явление будущего или случайный фантом? Надежду несёт или погибель? Тогда ещё никто не мог знать.

Несколько месяцев и вдруг — радостная новость: Чексин побеждён! Отряд Сопротивления захватил его резиденцию, а сам президент, засидевшийся на своём месте, оказался в плену. Так сообщала передовица одного из основных государственных изданий, которое прежде упоминало Чексина не иначе как с учётом его абсолютной непогрешимости. А уж как пестрели вырезки из оппозиционных газет и журналов…

Как именно развивались события в ночь переворота: как сумели повстанцы пробраться в неприступное здание резиденции, как справились с охраной и добрались до самого Чексина, — этого никто точно не мог сказать. Сами участники событий, когда им задавали такой вопрос, только мило улыбались (или не очень мило, уж как умели) и ограничивались общими фразами о взаимовыручке и вере в победу. Но в одном они все сходились: без Софи Нонине этой победы бы не было. Одолела Чексина именно она.

Это случилось на исходе октября…

Ноябрь прошёл в смятении и эйфорической суматохе. Пока заканчивали с оставшимися сторонниками «режима», пока обнаруживали и обезвреживали тех, кто под шумок хотел договориться с иностранными интервентами, пока… Да мало ли находилось дел в первые недели свободы, и мало ли проблем вставало теперь на каждом шагу. Нонине в эти дни почти не появлялась на публике, хотя о ней говорили повсеместно. Только один раз — на публичном, пусть и неофициальном суде над Чексиным: не произнося речей, она лишь дала отмашку, бросив «Пусть его судит народ». (Эта короткая фраза привела всех в восторженное умиление: Софи Нонине — с простыми людьми).

Народ осудил: толпа разорвала Чексина на части.

В начале декабря, в тёмные и холодные дни первой зимы, столица стояла необычно притихшая, малолюдная. Страна — теперь хорошо можно было различить это — зависла на самом краю.

Казна была выпотрошена, все связи — нарушены, будничное течение жизни — сбито и остановлено. На окраинах ещё полыхали пожары войны, а в Ринордийске обыкновенные пожары только начинали затухать. Равнодушная к людской суете, сверху их присыпа́ла пороша.

Нужен был кто-то главный, кто-то, кто будет решать и возглавит всё, кто спасёт от неминуемой гибели и скажет, что делать дальше.

Очень быстро речь зашла о Софи Нонине (спонтанно или с чьей-то подачи — было уже не суть важно). Теперь все хотели видеть во главе государства только её: ведь это она освободила их всех от Чексина.

Та минута, когда они вручили власть ей — своей новой правительнице, — была навсегда запечатлена в вырезке из старой газеты. Чёрно-белая фотография вобрала всё: Софи, стоящую на старой крепостной стене, толпу курток и шапок внизу, тёмное хмурое небо… Небольшое усилие — и можно было увидеть это как вживую, так, как оно наверняка и происходило в тот день… Или почти так. Вот она, Софи: большая чёрная фигура, немного на возвышении, но не слишком высоко. Глухое чёрное платье до земли, плечи укутаны — нет, ещё не плащом — только короткой пелериной из крысиных шкур. Лицо осунувшееся и обветренное, как и у всех, кто здесь: тяжёлые теперь времена. Она почти не движется, только ветер слегка треплет тёмные космы волос, на них белыми хлопьями падает снег. Взгляд её мрачен, но полон решимости.

— Кто-то должен взять на себя ответственность за то, что происходит, — говорит Софи твёрдо, щурясь на ветру. — Ответственность за всех здесь присутствующих, за всех жителей страны. Кто-то должен повести теперь всех вперёд. Нам нужен правитель. И это вы, граждане страны, должны его выбрать.

Люди толпятся внизу и, задирая головы, смотрят на неё. На лицах — тревожное ожидание и надежда. Сначала они молчат, лишь невнятный шёпот ходит по толпе. Потом кто-то подаёт голос:

— Пусть Нонине будет правительницей!

— Да, пусть Нонине!

— Пусть Нонине правит нами!

— Нонине!

— Нонине!

— Нам не нужно никого другого!

Усталая улыбка появляется на лице Нонине, а в глазах, кажется, блеснули слёзы. А может, и нет.

— Спасибо, — произносит она тихо, но её всё равно слышат, и ликование разносится в ответ.

— Спасибо! — повторяет Софи громче, встряхивает головой, откидывает волосы и, выступив на шаг вперёд, начинает говорить — много, горячо и убеждённо.

— Сейчас мы должны обратить взоры в будущее, — говорит она. — Разруха, застой, беспредел правительственной элиты длились годами, и мы ничего не могли поделать с этим. Но теперь мы вместе положили конец безобразию, и пора вступить на новый путь, путь нашей новой жизни. Да, нам будет нелегко — всегда нелегко вставать из пепла и грязи. Но мы справимся, как справлялись уже не раз с теми трудностями, что подкидывало нашей стране течение истории. Здесь и сейчас начинается дорога, по которой мы выйдем в светлое и радостное будущее, то будущее, которого мы действительно заслуживаем. Я поведу вас.

Они смотрят на неё, не отрывая взглядов, внимая каждому слову. Они верят Софи Нонине и готовы следовать за ней, готовы делать то, что она скажет.

Кем бы ни была Софи Нонине, она сдержала обещание и повела их. Наверно, она знала куда. А может, и нет.

Это было трудное время. Во второй год правления Нонине ко всем прочим неурядицам добавились капризы природы: после летних пожаров по всей лесной полосе выдалась неспокойная зима. Снежные бураны как бы в насмешку перекрыли только лишь восстановившие работу автомобильные пути и железные дороги, страна была на грани транспортного коллапса. Ещё больше пострадал прибрежный север: разбушевавшаяся стихия выгнала из берегов моря, многие селения были сильно порушены, иные просто перестали существовать.

Впрочем, едва ли Нонине могла что-то с этим сделать. Она в это время гасила войну на юге, та всё не собиралась утихать. В какой-то момент Софи даже сама покинула столицу и отправилась на поля сражений. Так по крайней мере говорили. Точно то, что в Ринордийске в этот момент её не видели.

Несколько месяцев — и конфликт был задавлен. Некоторые замечали, что можно было обойтись и меньшей кровью, кто-то сетовал, что Нонине связалась с местными отбросами общества и привлекла их на свою сторону, что якобы и решило исход дела. Но, по правде, все вздохнули с облегчением: начинало ведь уже казаться, что бои никогда не закончатся. В глазах людей Нонине была теперь, помимо прочего, победительницей и миротворцем, а в статьях тут и там мелькало тихо, не для официальных заявлений, но уважительно, что она «натравила крыс на своих врагов».

Медленно, шажочками, но, кажется, начиналась нормальная жизнь — какой она и должна быть и какая успела подзабыться.

От новых номеров веяло успокоением — неужели смогли пережить? — и надеждой на лучшее. Не ползали больше сепаратистские настроения за Тусконским мостом, начинали работать давно заброшенные фабрики и предприятия, в Ринордийске, в Турхмановском парке, забили фонтаны, что были отключены уже много лет. Не всё делалось сразу — так и не могло быть, все прекрасно понимали. Но ощущение, что путь вперёд открыт, превалировало над всем остальным и превозмогало все временные невзгоды.

Больше всего ощущением этим наполняли речи самой Нонине. Раз за разом повторяла она одно и то же: мы теперь будем жить по-новому, мы будем жить совсем по-новому, мы уже живём по-новому…

Вот тут постепенно стало закрадываться подозрение, что что-то идёт не так.

Слишком уж часто за восторженными и хвалебными речами терялись вести обо всём, что не вписывалось в светлую картину. Что так же продолжаются убийства на окраинах Ринордийска, где лучше вообще не появляться после наступления темноты, что странная и нелепая дорога на сваях остановилась промеж городов и почти не движется с места (а ведь на неё были выделены огромные деньги), что нехватку и голод в глубинке — снова неурожайный год — не может перекрыть даже скудеющий поток импорта, и многое, многое другое…

Нет, они по-прежнему верили Нонине: она же сказала, что поведёт их. Она же предупреждала, что будет трудно, но только на время… Наверно, у неё есть свои — до мелочей продуманные и мудрые — планы, надо только подождать. А может, госпожа президент не всё знает? Наверно, злобные чиновники ей не докладывают…

Впрочем, свои планы она теперь озвучивала реже и реже: вообще почти перестала показываться на экранах телевизоров и фото официальных заседаний. Только имя её было повсюду, да аналитические статьи и новостные выпуски ссылались на Нонине как на непогрешимый авторитет. А светлое будущее… По сравнению с годами минувшими мы уже в нём — вы разве не заметили, граждане?

Среди вырезок такого вида Лаванда, кроме того, обнаружила подборку коротких заметок о закрытии того или иного новостного издательства — целую пачку, схваченную металлической скрепкой. Да, тут Феликс собирал придирчиво: видимо, для него это значило слишком много.

К концу четвёртого года — последнего года президентского срока — передовицы разразились неожиданной и удивительной новостью: Нонине распустила народный совет, который традиционно, хоть и во многом формально, существовал при правительстве последние полвека. В идеале он должен был заниматься просьбами и предложениями, поступавшими в приёмную от частных лиц, рядовых граждан. По факту участникам совета то и дело не хватало на это времени, но иногда что-то из присланных писем всё же озвучивалось и обсуждалось, а порой из этого что-нибудь и выходило.

Нонине, впрочем, объяснила, что совет по сути своей бесполезен: как положено он всё равно не работает, а содержать этот балласт довольно накладно. Можно, конечно, и переформировать, но легче просто распрощаться с ним. Тем более, неужели она, законно выбранная правительница, сама не понимает, что сейчас нужно стране и её народу? Конечно, понимает и разберётся во всём без всяких бутафорских советов.

Если, конечно, народ по-прежнему считает её законно выбранной правительницей.

В те дни Нонине всё-таки появилась на публике и — впервые за долгое время — обратилась к зрителям и читателям. Стоя за кафедрой, перед микрофонами и камерами, она выглядела как будто несколько мрачно, словно тяжёлые мысли довлели над ней. Пелерина на плечах обернулась длинным плащом, который буроватой мантией спускался почти до пола.

Она готова и дальше нести ответственность за всё и вся, — сказала Нонине. Если они доверяют ей, она скажет, куда идти и что делать. Но тогда никто не должен мешать ей, — вот её условие. Итак, если они согласны, пусть подтвердят то, что уже сказали ей однажды.

И они переизбрали Софи Нонине.

То ли оттого, что тогда, за кафедрой, обращаясь к ним, Софи была так обворожительна, так по-свойски близка и так до боли знакома — почти как родной человек, как то, без чего не представляешь своей жизни. То ли потому, что особого выбора у них и не было. Не случилось других нормальных кандидатов на президентский пост.

Подтвердив свой статус, Нонине принялась за дело с новым энтузиазмом. Внезапно её охватила страсть к контролю над всем вокруг. Началось всё с Государственной Базы Данных (ГосБД). Этот проект создавался под личным присмотром президента и был призван облегчить жизнь населения в привычных и бытовых мелочах. Сведения для ГосБД — довольно стандартный набор — были обязаны предоставлять сами граждане. Ходили, однако, разговоры, что в базу идут не только эти данные, но и многая другая, куда более подробная информация, которая уж кто знает как добывается людьми Нонине.

Потом были камеры наблюдения на вокзалах и в аэропортах, в городском транспорте, в парках, просто на улице… Целая сеть камер и прослушивающих устройств окутала Ринордийск, другие города пока обходились, но готовились последовать примеру. В правительстве начинались разговоры об официальном прослушивании телефонных линий, а также о контроле почты и интернета.

В оппозиционных кругах зашептались первыми: Нонине, похоже, хочет внедрить тотальную слежку. Тут вспомнили, конечно, и «чёрное время», и множество книжных антиутопий — заграничных и отечественных… Софи услышала и Софи отреагировала: довольно резко она заявила, что любые средства оправдывают себя, когда под угрозой безопасность страны, а она под угрозой, это известно достоверно.

Люди поддержали Нонине — действительно, что может быть важнее безопасности, — а недовольные оппозиционеры оказались в меньшинстве: никто не слушал их. Им оставалось лишь возмущаться и делиться подозрениями друг с другом.

Впрочем, и это долго не продлилось.

Мы не можем позволить себе такой широты мнений, как это обычно принято в демократических государствах, — сказала Нонине. Сейчас слишком опасное время для этого. Именно тогда впервые прозвучало выражение «внутренние враги», потом вошедшее в широкое употребление.

Внутренние враги — самые опасные, ибо их так просто не заметишь. Это они подрывают государство изнутри: это провокаторы, настраивающие народ против законной власти, искажающие действительное положение вещей и втаптывающие в грязь все лучшие начинания.

Слушайте меня, только меня, и всё будет хорошо, — сказала Нонине, не совсем в таких выражениях, но поняли её верно. Зачем вам что-то ещё? За мной — последняя истина, я — последняя инстанция. Просто доверьтесь мне, и всё будет хорошо.

Теперь всем печатным издательствам критиковать действия властей было официально запрещено, не говоря уже о теле— и радиоканалах. Дальнейшая подборка вырезок превратилась в сухую хронику происшествий, иногда перемежающуюся сообщением о приезде какой-нибудь важной персоны или «народном» празднестве, фото с которых подозрительно отдавали постановкой. Встретилось, правда, ещё несколько статей с хвалебными речами в адрес Нонине, но на этом всё. Наверно, догадалась Лаванда, подобных статей было куда больше, но Феликсу претило хранить их у себя. Эти же он, скорее всего, оставил в качестве «знакового для эпохи».

Впрочем, всеобщее возмущение прокатилось в открытую ещё один раз. Произошло это, когда Нонине назвала регулярные выборы слишком сложными и не отвечающими сложившейся ситуации и объявила себя бессрочным верховным правителем — Её Величеством Софи Нонине.

Всколыхнулись не только официальные и не очень СМИ, но и отдельные известные люди; будто бы из ниоткуда возникали протестные течения и кружки, многие просто шумели в одиночку. Кто-то на просторах интернета остроумно поздравил Нонине с новым титулом «Крысиной королевы». Шутка оказалась удачной и тут же пошла в массы. Дошло до небывалого: по Ринордийску прокатилась череда митингов, что в последний раз случалось ещё в позапрошлом веке, незадолго до конца императорства. Разные источники называли разные цифры (Лаванде одинаково трудно было представить их все), но, если судить по фотографиям, людей в те дни на улицы вышло очень много.

Конечно, за этим последовала череда арестов и судов. Особенно досталось журналистам, но, впрочем, далеко не только им.

Видимо, специально под это дело была введена статья против подрыва авторитета действующей власти — совсем как в «чёрное время». Формулировка её была весьма расплывчата, как это часто бывало при Нонине и при её предшественнике Чексине. Но, по сути, она позволяла считать любой частный разговор, в котором проскользнуло упоминание Нонине в негативном ключе, уголовно наказуемым деянием.

Всё это случилось так быстро и так неожиданно, что многие не поверили и не приняли всерьёз. Казалось даже, что многие специально ходят по грани и провоцируют: последует возмездие сверху или обойдётся, когда речь идёт о такой чепухе. И зря — статья и впрямь применялась и, наверно, даже чаще и охотнее, чем все остальные.

Либо Нонине действительно разозлилась, что пошла на такие меры…

Либо действительно испугалась.

Но чего? Ведь вся народная поддержка была её.

Вся страна была её.

Что произошло? Что щёлкнуло в голове у правительницы и когда это случилось? На эти вопросы Лаванда так и не могла ответить, сколько бы не разглядывала вырезки и листовки, сколько бы не читала интервью и статьи, сколько бы не всматривалась в застывшие лица на фотографиях. Не понимала.

А ведь, возможно, это и было важнее всего…

Имелась и ещё одна странность: на протяжении всех этих лет то и дело всплывали известия о непонятной гибели людей, так или иначе перешедших Нонине дорогу. Политические противники, иностранные партнёры, с которыми не вышло договориться, искатели компромата и разоблачители тёмных тайн… Причём погибали они как будто совершенно случайно: попадали в катастрофы, становились жертвами несчастного случая или просто кончали с собой. Едва ли здесь можно было говорить о вмешательстве Нонине. Единственное — все эти смерти случались очень вовремя для её планов, но на этом всё. Похоже, она сама была тут совершенно не при чём.

И, что самое странное, — бывшие соратники Софи. Против трёх человек было громкое дело по обвинению в госизмене. Но большая часть никогда и ни за что не преследовалась, их даже отмечали наградами… А потом то с одним, то с другим вдруг случалась какая-нибудь летальная неприятность. Иногда, впрочем, они просто исчезали с фотографий, а имена их вдруг переставали упоминаться в статьях. К восьмому году правления Нонине рядом с ней не осталось почти никого из тех, с кем она начинала.