47

…Я сидел, вольготно развалившись на своём крутящемся стуле после того, как «спустил пар». И тут ко мне в комнату неожиданно постучала мама. Мама относилась с несколько большим уважением к моему личному пространству, чем отец, и понимала, что стук существует для того, чтобы услышать с той стороны: «Войдите» и только потом входить, а не сразу распахивать дверь. Мама принесла какие-то постиранные вещи. Дело было летом, у меня были каникулы, а у мамы выходной. Ещё один впустую потраченный день клонился к вечеру.

— Сынок, не хочешь со мной полежать?

В детстве мы с мамой часто лежали в обнимку. У нас это было своего рода семейной традицией. Вообще я нередко видел маму лежащей на диване по выходным и по вечерам в рабочие дни, когда у неё не было неотложных дел. Подозреваю, что она была почти таким же астеником, каким впоследствии стал я, и привычку к лени я во многом унаследовал от неё. Отчасти привычка сформировалась, конечно, ещё и вследствие хронической депрессии и усталости (первой у мамы, насколько я мог судить, не было, в отличие от второй). Сейчас я был уже слишком взрослым для всех этих «телячьих нежностей», и даже удивился такому предложению (мы давным-давно забыли про традицию), а потому из вежливости поблагодарил за постиранные вещи и ответил:

— Нет, мам.

— Ну, тогда я у тебя полежу, — сказала мама.

Такой резкий поворот событий оказался для меня непредвиденным. Я прекрасно знал, что на покрывале осталась моя сперма, которую я попросту не успел собрать салфеткой.

— А знаешь, я передумал, — быстренько сказал я, и за те пару секунд, что мама снимала тапочки, мгновенно преодолел расстояние, отделявшее меня от кровати, лёг на неё и закрыл ладонью влажное пятно.

Если бы не я, мама легла бы попой аккурат на то самое место, на котором сейчас была моя рука. Верхний свет в комнате не горел, и, так как дело близилось к вечеру, кровать, которая стояла у дальней стены от окна, почти скрылась в сумерках, и мама ничего не увидела бы. Зато почувствовала бы — ещё как!

Так мы и лежали в полутьме. Мама — ни о чём не подозревая, а я — с внутренним облегчением от того, что в последний момент умудрился чудом избегнуть позора.

Напротив кровати, слева от письменного стола, стоял диван. На спинке дивана, освещённая светом настольной лампы, сидела старая плюшевая Собака, пряча укор в тёмных глазах-бусинках. Собака была ещё игрушкой у моей мамы в детстве, а потом перешла по наследству и ко мне. Когда мне было пять лет, я брал её с собой в постель, чтобы не было страшно. Она пережила многочисленные надругательства (в том числе хирургические «операции»). Собака была единственной свидетельницей произошедшего, но, на моё счастье, поведать о том, что увидела, никому не могла…

…В «Волхве» Фаулза главный герой, когда приезжает на греческий остров и преподаёт в местной школе, признаётся, что его смущали некоторые ученики, изящные, оливковые, с чувством собственного достоинства. Я не знал, являлось ли это намёком на бисексуальность главного героя. В «Волшебной горе» Томаса Манна Ганс Касторп, когда учился в школе, был влюблён в мальчика. Чёрт, неужели и у меня теперь есть эта дурная привычка цитировать на каждом шагу произведения других писателей, как будто бы твоё собственное от этого становится лучше? Это как если бы человек, насмотревшийся порнофильмов, во время секса, вместо того, чтобы просто наслаждаться процессом, стремился всячески продемонстрировать свои познания в «технике», и воплотить за раз всё, что он видел: «А давай попробуем ту позу, и ещё вот ту, и ту…» Вредно смотреть слишком много порнухи.

А ведь если бы я был геем, то мне бы больше не пришлось страдать из-за Сабины… А что, если, в таком случае, попробовать стать геем? Я начал перебирать в голове своих одноклассников-парней. Антон был спортивным, подтянутым, даже брутальным, и при этом неглуп, а потому ожидаемо пользовался большим успехом у женского пола. У него раньше всех мальчиков в классе начала расти борода. Чисто по эстетическим соображениям он показался мне более симпатичным, чем остальные. Я попробовал пофантазировать о нём. Представил, как он страстно впивается своими губами в мои… (Нет, что-то не то.) Как стискивает меня своими сильными, мускулистыми ручищами… (Фигня какая-то.) Интересно, большой у него или маленький?

Мне всё-таки удалось достичь разрядки, хотя и сделав внутреннее усилие, чтобы переступить через себя. После этого я испытал противоречивые чувства. С одной стороны, я всегда считал себя натуралом, который против притеснений геев. Я хотел сломать устоявшийся стереотип, что тот, кто защищает геев — сам «голубой», доказать что-то абстрактному консервативному Обществу, существующему в моей голове, а может быть, самому себе. И после такого опыта мастурбации я как бы терял на это моральное право, из-за чего чувствовал вину. Но с другой стороны, я чувствовал потребность продолжать экспериментировать и быть самим собой. Меня возбуждал не столько сам секс с мужчиной, сколько вызов общественным табу. Нарушение табу было вторым моим фетишем после женских ступней. Кстати, не мужских. Фантазировать о мужских ногах у меня не получалось, как я ни пытался. Мне втайне хотелось, чтобы кто-нибудь узнал о моих фантазиях. Но не семья и мои знакомые, а какие-нибудь другие, абстрактные люди. В глазах семьи и знакомых мне хотелось оставаться хорошим, «нормальным» членом общества. Я не только не хотел, чтобы они знали о моих фантазиях и побуждениях, но и боялся этого. (Настолько, что даже ни разу не заговаривал с родителями о сексе, не то что на «запретные» темы.) Таким образом, меня раздирали одновременно два противоречивых желания — быть собой и не быть собой.

Я понял, что, похоже, быть геем — это всё-таки не моё. Чисто теоретически я не видел ничего плохого в однополых отношениях, но мешал психологический барьер, наверное, во многом продиктованный воспитанием и давлением общественных условностей. К тому же, я никогда не влюблялся в мальчиков, не думал подолгу о них перед сном, тогда как о девочках — постоянно. Да и мысль о сексе с парнем мне не казалась особенно соблазнительной. Странно, ведь порно с лесбиянками меня возбуждало безумно. Видимо, это не обязательно работало в обе стороны.

Итак, гея из меня не получилось. Следующей моей мыслью было — а что, если во время этого процесса не думать вообще ни о чём? У меня появилась бы масса свободного времени, потому что больше не пришлось бы лазить по страницам знакомых, полузнакомых и совсем незнакомых девушек в соцсетях в поисках возбуждающих фотографий. Я попробовал очистить голову от всех лишних мыслей. Вначале вид моего собственного тела: плоский живот, вены на руках, заставил меня невольно вспомнить об отце. Отец не возбуждал. Я осознал, что не могу просто расслабиться и получать кайф, потому что напоминаю самому себе отца, от которого я подсознательно стремился устраниться. Я не могу полюбить и принять своё тело, потому что оно напоминает мне о том, что для моего сознания и, главным образом, подсознания воспринимается как враждебное начало. Мои постоянные фантазии о многочисленных девушках, которые я приписывал своему высокому либидо, оказались не чем иным, как способом убежать от угнетавшей меня окружающей действительности, эскапизмом. Оказалось, что физическое удовольствие от мастурбации для меня было неотделимо от мыслей о женском теле, интимном (не только в этом смысле) контакте с женщиной. Если убрать фантазии и не думать ни о чём, оставалась голая «техника». Но чтобы получить разрядку, одних механических движений оказалось недостаточно. Организм уже привык к постоянной дополнительной стимуляции с помощью воображения.

Как-то раз в школе мы писали психологический тест. Тест должен был помочь человеку определить, кто он по типу восприятия: визуал, аудиал или кинестетик. Оказалось, что я кинестетик, то есть воспринимаю мир через чувства, прикосновения. Вспомнив об этом, я решил попробовать сосредоточиться целиком на ощущениях. Попробовать то, что я себе запрещал раньше, потому что считал это неуместным для мужчины. Поглаживания… Влажные губы. Тёплое дыхание на коже… Я даже закрыл глаза, чтобы на время «отключить» картинку. Неожиданно для меня самого, это сработало, да ещё как!.. Очень скоро я почувствовал, что моё настроение ползёт вверх. А всего-то нужно было добавить немножко нежности и внимания к собственному телу… Моё тело больше не ассоциировалось у меня с отцом. Я — это Я. Самый чувственный, восхитительный, красивый, нежный, ранимый, харизматичный, обаятельный, умный, сексуальный, необычайно талантливый, самодостаточный… и, наконец, просто само совершенство. Продолжая в том же духе, я испытал бурное наслаждение.

В первые минуты после я почувствовал себя так, словно совершил грех, Бог всё видел и с минуты на минуту в окно должна ударить молния и разразить меня. В Бога я одновременно и верил, и не верил. Моя концепция Мультиверсума допускала существование какого угодно количества богов, и даже двух полностью идентичных миров, отличающихся только наличием или отсутствием в них Бога. Но концепции концепциями, а мистическое сознание, которое у меня было с детства, опирающееся во многом на внушённые родителями представления о том, что Бог — есть (хотя и вовсе не обязательно в церкви), про карму, про леших и Бабу-Ягу, иногда брало надо мной верх. Побороть его до конца в себе я не хотел, ибо быть атеистом и материалистом до мозга костей мне представлялось попросту скучным. А скука — смерть любого творчества.

Итак, первой моей реакцией было чувство вины. Перед Богом, а не перед родителями, что интересно. В тринадцать лет, когда я только начал заниматься этим, у меня были такие же чувства. Но сейчас я уже свыкся с мыслью, что сама по себе мастурбация — это нормально. Мнение было подкреплено множеством прочитанных статей в интернете на эту тему. А вот думать во время этого процесса о себе, а не о девушке казалось чем-то постыдным и неправильным. Странно. Неловко. А что бы сказали родители, если бы узнали, о чём думает их сын во время?.. Они бы не узнали, потому что они не могут читать мои мысли. А вот Бог видит всё. Почему-то мой мозг иррационально был убеждён, что фантазировать о девушке — это «хороший» грех, «грех», а вот самолюбование — действительно, грех уже без кавычек. И на высшем суде мне аукнется. Хотя никаких рациональных аргументов в пользу этого, а также в принципе существования некого «высшего суда» не было.

В общем, так как мне было стыдно, я постарался как можно скорее забыть об этом случае, вытеснить из памяти. Я словно подошёл к невидимой границе, которую не хотел переступать. Я всерьёз опасался, что если зайду за неё, то попаду в ловушку «звёздной болезни», расплатой за которую служит талант, и больше ничего толкового не напишу.

Насчёт «звёздной болезни» у меня были и сомнения. А что, если любовь к себе вовсе не то же самое, что нарциссизм в том значении, в каком это слово понимается в психологии? А что, если все эти тираны, домашние и стоящие во главе государств, абьюзеры, телепропагандисты; художники, продавшие душу власти… что, если они всё это делали не от чрезмерной любви к самим себе, а наоборот, от недостатка этой любви (и к своему телу, в том числе), от нехватки смелости любить себя и делиться этой любовью с другими людьми?.. Отчего так, сказать трудно, может быть, из-за унижений в детстве. А что, если конформизм — это крайняя степень альтруизма… Дескать, раз народ в России так устроен, что хочет «сильной руки», духовных скреп, раз большинство разделяет такую точку зрения, кто я такой, чтобы идти против народа, против большинства, может быть, я тогда и буду говорить то, что они хотят услышать?.. Мне же семью нужно кормить. Нужно, чтобы близкие были в безопасности. А героизм тогда — крайняя форма честолюбия?..

…Весной две тысячи шестнадцатого мы с мамой ездили в Москву. В гостинице были бассейн и тренажёрный зал, и мне с чего-то вдруг взбрело в голову ходить плавать в бассейн по утрам. Я уже взрослый мальчик. Не полез на самую верхотуру, боясь в последний момент спасовать на глазах у всех. Спустился по лесенке, как и подобает взрослому, и только под конец осмелел и сиганул с бортика.

После купания, в полном соответствии с рекомендациями, иду в душевую, чтобы смыть с себя хлорку. Принимаю душ совершенно голый, сняв плавки. Кабинки раздельные, так что стесняться нечего, но мне всё равно немного неуютно. Из душа топаю в раздевалку, где переодеваются другие взрослые мальчики. Вот сейчас нужно развернуть полотенце и надеть трусы… Максимальный дискомфорт. Чувствую многозначительный взгляд в свою сторону… Смущаюсь. Виду не подаю. Не придавать значения. Это перед девочками нужно стесняться. А тут только мужчины. Чего мы там друг у друга не видели?

Приятно по вечерам возвращаться в чистый, прибранный номер. Постель сухая и свежая. Зарываюсь в подушку, как будто в сугроб с головой ныряю. Наступила ночь. Темно. Мама сопит рядом, на соседней кровати. Я вспоминаю раздевалку… Тот красноречивый взгляд… Утром мне будет стыдно за это, но сейчас мне приятно думать о том, как он пялится на меня… Волосы на груди, оголённый торс, полотенце на поясе… У меня никогда не росли волосы на груди. Есть в этом что-то звериное, первобытное, в волосах на груди. Слишком прямой взгляд. Шум одеяла маскирует мою возню. Я притворяюсь, как будто ворочаюсь и устраиваюсь поудобнее. Мама не должна ничего понять. Внизу становится очень горячо и влажно. Вот и всё. Чёрт, опять запачкал трусы… Придётся стирать, самому, в раковине… Спать. Всё завтра. Я стал уже совсем взрослый… Баю-бай. А может, я просто всё нафантазировал себе? В смысле, он и не думал ни о чём таком? А может, и думал…

…Миг счастья. Дверь номера неожиданно открывается. Входит мама, нагруженная пакетами. Моё бессильное, словно тряпичное, распластанное на кровати голое тело в последний момент по-паучьи заползает под одеяло. Одеяло сворачивается, как кокон. Такое гадкое чувство, словно высморкался в руку, боишься, что кто-нибудь заметит, но как назло, не обо что вытереть. Сбоку от кровати, на тумбочке, стоит чай. Как ни в чём не бывало, переворачиваю страницу книги, как будто бы всё это время читал. Нужно избавиться от улик, скинуть балласт. С невозмутимым лицом отхлёбываю мутноватую жижу. Несладко. Холодно. Ёжусь под одеялом. Гусиная кожа. Остывший чай невкусный. На вкус, как сопли. Не хочу допивать. Разглядываю себя в зеркале в ванной, стоя в лучах холодного белого света. Похож на Чиполино. (Бывали такие минуты, когда я казался себе уродом и не понимал, как в другие моменты мог любоваться собой…) Б-р-р-р. Это было омерзительней, чем ледяной душ. А всего лишь десять минут назад казалось гениальной идеей…

…Откуда во мне была эта страсть к новым местам? Иногда, бывая в гостях у бабушки, я говорил ей, что пойду заниматься гимнастикой в соседнюю комнату, и просил не заходить. Бабушка не возражала. Ванная у неё была слишком тесная, поэтому приходилось что-то придумывать. Один раз я из-за своей близорукости не вытер пятно на полу. А это что такое? Спрашивает бабушка со смехом. Я смотрю с притворным удивлением и мямлю нечто невразумительное. Словно кто-то харкнул на пол. Бабушке это кажется СМЕШНЫМ. Как шутка про пердёж. Было бы не удивительно, если бы она и впрямь забыла, что это такое на самом деле. Мне было стыдно, но бабушка отнеслась к этому происшествию скорее как к очередному моему баловству. А так как я баловался великое множество раз, и бабушка быстро всё забывала, то были все основания полагать, что и это событие скоро выветрится из её памяти. Тем более, что это баловство выглядело достаточно безобидным на фоне других (например, того раза, когда я в восемь лет чуть не устроил пожар)…

…«А что, если бы на какой-нибудь планете сперма у тамошних мужчин могла быть нескольких цветов? И каждый самец от рождения имел какой-то определённый цвет. К примеру, если бы сперма была красного цвета — это бы значило, что при оплодотворении родится девочка, синего цвета — мальчик, а какого-нибудь белого — может быть и то, и то. Или вообще близнецы.» Я поделился этой идеей с Сергеем. НУ ВАС И НАКРЫЛО, ответил он. Примерно такой реакции мне и хотелось. Возможно, он это понял и просто решил мне подыграть, а возможно, действительно проникся.

Однажды я задал Сергею вопрос, подсознательно тревоживший меня. «Мастурбация это тоже секс. Я фантазирую о разных девушках, но люблю одну. Значит ли это, что я таким образом изменяю?» «Измена физическая ещё не самое страшное. Гораздо страшнее измена духовная…» Такой ответ меня успокоил.

Сергей был единственным из моего круга общения, с кем я мог говорить на такие темы, как секс, более-менее открыто. Но Сергей жил в другой стране. Я же жил в удивительной стране. В стране, в которой все шутки в сериалах по телевизору так или иначе крутились вокруг темы секса. А много ли можно было найти примеров, когда в книгах или кино, например, серьёзно бы говорилось на тему мастурбации? Не в шутку, не хиханьки-хаханьки, а ВСЕРЬЁЗ. Нисколько. Лучше притворяться, что этого нет. Страна-скрепоносица, мля. Большая часть населения ловит триггер при упоминании гей-парадов, всех так возмущают «Pussy Riot»… Но почему-то все эти поборники нравственности не торопятся лезть в российские тюрьмы и бороться там с сексуальным насилием. Казалось бы, вот где рассадник гомосексуализма и содомии!.. А, ну да, заключённые — это же не люди, по их мнению, и, попадая в тюрьму, человек автоматически как бы лишается всех прав. Абсолютно всех, даже безусловных. Страна, где люди поразительно не умеют чувствовать грань между пошлостью и юмором, между искусством и убогой поделкой…

…Мы досиживали последние дни перед каникулами. Сегодня первым по расписанию стоял урок истории. Естественно, от урока осталось одно название. Никого почти не было, а те немногие, кто пришли, маялись ерундой. Я сидел на самой последней парте, на своём обычном месте, и слушал музыку в наушниках, за неимением более интересного времяпровождения. Большинство парт пустовали. Те немногие мои дноклассники, которые, как и я, сподобились прийти к первому уроку, сидели далеко впереди, через три-четыре парты от меня, и залипали в какие-то видео на ютубе. Молодая учительница, Эльвира, сидела не за учительским столом, как обычно, а за первой партой соседнего ряда, то есть спиной ко мне, и заполняла журнал. Спину она держала неизменно прямо, как отличница, образцовая комсомолка и староста класса, словно подавая пример нам, лоботрясам, которые разваливались на стульях не пойми как. Сама она была худенькая, как тростинка, обычно ходила в вечерних платьях, красила губы помадой неизменно ярко-красного цвета, и это не мои фантазии. Она была похожа на девушку, которая переехала из деревни в город и изо всех силёнок старалась доказать, что она ничуть не хуже здешних модниц. Она дефилировала по классу в тяжёлых туфлях на платформе, ещё недостаточно умело виляя бёдрами, отчего при взгляде на неё я испытывал не столько трепет перед её женственностью, сколько опасение за неё — вдруг, не дай бог, упадёт, расшибётся. Я бы мог, наверное, счесть её привлекательной, даже красивой, но мне она казалась слегка глуповатой. Иногда она вела себя, как злобная фурия. А умный человек не может быть злым по определению.

Или, например, вот анекдот, который я прочитал на её странице во «ВКонтакте»: « — Владимир Владимирович, мы захватили полмира… — Пальмиру, я сказал!» Интеллектуальный уровень человека, который способен посмеяться над этой шуткой, оцените сами.

Когда она наклонялась над чьей-нибудь тетрадью, моим очам представал её зад в коротком обтягивающем платье. Вот и сегодня она была в красивом вечернем платье и туфлях на шпильках, и сидела, как я уже сказал, спиной ко мне, листая журнал. Так как платье было без рукавов, взгляду открывались нежные белые плечи.

Никто не смотрел на меня. Всем в классе было на меня плевать. В помещении пахло мелом, мокрой тканью, застоем, скукой и беспросветностью. Мне хотелось спать. Вдобавок, за окном шёл снег. У меня в голове время от времени появлялись разные пошлые мысли и картины. В полусне, я засунул руку в карман брюк и стал гладить его. Если бы сейчас в класс кто-то зашёл, он бы ничего не заметил. Прикосновения через штаны были приятными, но недостаточными. Тогда я расстегнул ширинку, вытащил его наружу и стал двигать рукой интенсивнее. Точка невозврата была пройдена. Теперь, если бы дверь открылась и вошла, скажем, Елена Викторовна по невесть какому дурацкому вопросу, она бы неизбежно меня застукала. (А потом дома, вполне может быть, родители застукали бы меня уже в буквальном смысле.) У меня долго не получалось кончить. Но это всё-таки случилось. Меня не застукали. В наушниках в это время играла песня «Смысловых галлюцинаций», которая называлась «Когда ты умрёшь». Текст её был настолько же наполненным глубоким смыслом, насколько и жизнерадостным:

Ты ждёшь, когда ты умрёшь

Я знаю, что потеряю

Я жду — я тоже умру

Я знаю, кого я теряю

Ты ждёшь, когда ты умрёшь

Я жду — я тоже умру

Если серьёзно, то после кульминации я и так испытал прилив грусти и ощущения бессмысленности и тщетности бытия. А текст песни, не столько даже пессимизмом на уровне буквального смысла, сколько своей внутренней пустотой, наводил на меня ещё большее уныние. Вскоре я по-всамделишному провалился в сон, положив голову на лежащую на парте руку, и проснулся, только когда зазвенел звонок на перемену…