2

Писал я всегда, сколько себя помню. Для меня писать — это как дышать. Всё началось с Пастернака. Не помню, сколько мне тогда точно было лет, но помню, что когда вставал на цыпочки, то едва доставал подбородком до письменного стола. Мама забыла у меня в комнате книгу «Доктор Живаго», и я не удержался от любопытства.

На первых страницах описывалось то, как несли гроб (весёленькое начало, ничего не скажешь!). Дальше у меня случился разрыв шаблона, когда оказалось, что хоронят самого Живаго. Чтобы в начале главный герой сразу умер — такого я ещё ни в одной сказке не читал!..

В общем, несмотря на то, что прочитал тогда не больше пары страниц и мало что понял, я страшно проникся и захотел написать что-то такое же серьёзное и значительное. Поэтому, когда в очередной раз поехал к маме на работу, и мне надо было найти себе какое-то занятие на целый день, то я попросил у неё листы бумаги А4, сел за стол и начал переписывать книгу, которую принёс с собой. Однако хватило меня лишь на первые несколько предложений. Я быстро понял, что переписывать чужое слишком скучно. И с того времени стал сочинять свои собственные истории.

Я разрезал листы А4 поперёк, клал половинки вертикально и писал на них печатными буквами, имитируя книжный шрифт. Потом склеивал получившиеся «страницы» по левому краю жидким клеем, клеем-карандашом или скотчем. Иногда я писал крупными буквами, иногда очень мелко. Не раз бывало так, что вверху страницы буквы были нормального размера, а внизу становились всё меньше и меньше. Самые первые «книги» были всего по несколько страничек, и на одной странице могло умещаться сразу три главы. Потом главы стали постепенно увеличиваться, и страниц становилось всё больше. Свои «произведения» я давал читать родителям и бабушке. Написал я их просто несчётное количество.

Бывало так: я брал чистую тетрадку, писал на обложке название будущего «шедевра», исписывал первую страницу, после чего откладывал тетрадь и благополучно забывал о ней, а на следующий день начинал новый опус. Таких тетрадей у меня накапливались целые ящики. Я надеялся, что когда-нибудь обязательно придёт вдохновение, чтобы дописать всё начатое, но не законченное. Иногда, написав одну страницу, я листал тетрадь дальше и заранее проставлял на пустых страницах заголовки типа: «глава 1 такая-то», «глава 2» и так далее. То есть интуитивно отмерял, где должна будет закончиться одна глава и начаться следующая!.. Иногда я писал сначала содержание и придумывал названия глав, прежде чем начать саму книгу. Многие такие «содержания» так и остались сами по себе, и ни одной главы или даже строчки по ним в итоге не было написано.

До появления компьютера я писал сразу набело, потому что никогда не чёркал в своих книгах и не любил исправления. Наверное, виной тому был врождённый перфекционизм. После исправления текст выглядел уже не так идеально. Ведь в настоящих книгах же не было исправлений. Что интересно, в школьных тетрадях я спокойно чёркал. Я отгрызал уголки страничек в учебниках. Но чтобы отгрызть уголки страничек СВОЕЙ книги — ни-ни!.. Такого я за собой не замечал никогда. Наверное, поэтому мне и бывало порой трудно продолжить начатое, потому что приходилось писать начисто, с первого раза, а для этого требовалось войти в определённое состояние. Хотя иногда мне всё же удавалось закончить написанное.

Моим «magnum opus» на тот момент была книга «Затерянный мир». С Конан Дойлом она не имела ничего общего. Забавно, но на самом деле своё творение я назвал не по мотивам его романа, а из-за того, что так же называлась одна из книг цикла об Артемисе Фауле — «Артемис Фаул: Затерянный мир». О чём была моя книга, я сейчас уже не помню. Помню только, что это было самое крупное и амбициозное моё произведение на тот момент. Я работал над ним увлечённо целыми днями, меня посетило подлинное творческое вдохновение. Чтобы вы понимали, как-то раз я за один день написал больше ста страниц. (Пусть и крупными буквами, но всё же!..)

А потом я случайно отломал вешалку для полотенец в туалете. Ну как случайно. Я решил попробовать на ней подтянуться. Она висела на стене и по форме была, как турник. (У меня с детства в комнате стояла шведская стенка, и папа заставлял меня в качестве наказания на ней подтягиваться, но это другая история.) Короче, я решил опробовать новый «турник». Ситуация получилась ровно та же, что и с клавишей от компьютера — почему-то я был уверен, что вешалка приделана к стене крепко и должна меня выдержать. Однако как только я попробовал на ней повиснуть, она сразу же отвалилась.

И потом, когда папа пришёл в мою комнату разбираться, почему в ванной отломана вешалка, ему некстати попалась на глаза та самая книга, которая как раз лежала на столе, потому что я практически непрерывно над ней работал. И тогда папа порвал мою книгу, каждую страницу на мелкие кусочки, прямо у меня на глазах. Глаза, правда, мало что видели из-за хлынувших слёз. Как-либо помешать происходящему я не мог.

Как ни странно, это событие меня не сломало, и я продолжал писать, хотя ещё очень долго потом не писал ничего столь же крупного и масштабного, так как теперь появился подсознательный страх, что с книгой опять может что-то случиться, и все мои старания будут впустую. Следующее действительно крупное по объёму произведение я написал спустя много времени после того случая, и им стал фанфик по игровой вселенной, о котором я упоминал в предыдущей главе.

Когда у меня появился компьютер, я начал печатать свои произведения. Что-то я печатал, что-то писал «по старинке», от руки; иногда писал сначала на бумаге, начерно, а потом перепечатывал, попутно внося правки. Пробовал я и продавать свои книги. В роли покупателя, конечно, выступала бабушка Люда. Один раз я заставил её купить у меня книгу за 350 рублей. Перед этим я несколько часов подряд не отходил от бабушки, уговаривал, клянчил, пытался открыто заставлять, и, в конце концов, она была вынуждена уступить, лишь бы я просто от неё отстал. Ещё тогда, в детстве, мне открылась печальная истина, что в наше время писателю приходится упрашивать читателя купить его произведение, а не наоборот, как раньше, когда читатель искал, где бы урвать книгу.

Несколько раз я просил бабушку писать под мою диктовку, но этот способ написания книг как-то не прижился. Бабушка вообще выступала главным сообщником во всех моих затеях, мы проводили вместе множество времени. Она была очень мягким человеком и всё мне разрешала. Однако в отличие от меня совсем не обладала фантазией. Этого я не понимал, когда был ребёнком: мне казалось, что богатое воображение — что-то априори данное каждому человеку.

Бабушка Люда была довольно молодая по меркам бабушек: сорок девятого года рождения. Невысокого роста, как и мама; не полная, но и не сказать, что худая, как тростинка; короткие тёмные волосы с проседью. Ни разу не помню, чтобы от неё неприятно пахло. Мне почему-то казалось, что от бабушки всегда чуть-чуть пахло блинами. Кожа на руках, немного смуглая, была похожей по цвету на блины, и тёплой; даже её доброе, слегка морщинистое лицо было круглым, как блин. Несмотря на возраст, бабушка держалась молодцом: каждый день мыла полы в квартире, часто бывала на улице, в отличие от дедушки Славы и бабушки Тамары, которые вели замкнутый образ жизни. Несмотря на сахарный диабет, бабушка не всегда неукоснительно соблюдала диету, иногда могла позволить себе съесть какую-нибудь булочку или пирожок, скажем, но без фанатизма, всё в меру. Бабушка Люда родилась в многодетной семье, в посёлке городского типа в Забайкальском крае, откуда и перебралась потом во Владивосток по приглашению старшей сестры Аллы. Сама бабушка не получила высшего образования, о чём сильно жалела; всю жизнь работала то продавщицей, то на заводе, то няней в детском саду, и очень гордилась дочерью, которая добилась больших карьерных успехов…

…Где-то класса с четвёртого у меня начало падать зрение. Сказывалось чтение книг с фонариком под одеялом. Родители, не уставая, повторяли мне фразы типа: «не горбься», «не читай близко к глазам», «не наклоняйся так низко», «не сиди в темноте» (даже ранним вечером, когда было ещё светло), напоминали, чтобы я делал глазную гимнастику. Вдобавок они ещё и решили ограничить время, когда я мог напрягать глаза. Допустим, читать и писать позволялось не больше часа в день, не считая уроков в школе и выполнения домашнего задания. Этого, конечно, было чудовищно мало. Писать стало сложнее, потому что я вынужден был прятаться от родителей, творить, когда они не околачивались дома. Причём родители неоднократно акцентировали внимание на том, как рассчитывают на мою честность, учили всегда говорить правду, так что к чисто техническим трудностям прибавлялись ещё и муки совести. Несмотря на то, что они «рассчитывали на мою честность», папа часто пытался меня подловить. Доходило до смешного — он незаметно подкрадывался, тихонько поднимаясь по лестнице, после чего внезапно заходил в мою комнату. Конечно, я быстро прятал журнал или книгу, которую читал, но отец всё равно всё понимал и заводил нравоучительную беседу на два часа. Так что со временем я стал закрывать дверь в свою комнату (раньше это была единственная дверь в доме, которая всегда была открыта). Потом, когда родители стали резко врываться ко мне, а к просьбам вначале стучать и дожидаться разрешения войти не прислушивались, я стал закрываться ещё и на защёлку. Выбора они мне не оставили. Например, папа мог постучать и, не дождавшись ответа, быстро распахнуть дверь. Смысл стука терялся. Папа отшучивался, мол, если бы я курил сигарету, мне бы хватило одной секунды, чтобы её кинуть в мусорку. Нарушение моих вполне разумных требований родители объясняли так: «Мы же тебя не заставляем стучать перед тем, как входить к нам в комнату, и сами не запираемся». Это была неправда. Когда они занимались сексом в спальне, то всегда запирали дверь. Или, когда папа занимался йогой, он почему-то тоже закрывался один в боковой комнате и не любил, когда за ним в это время наблюдали. Итак, из-за того, что родители игнорировали мои просьбы, я в конце концов стал закрываться ещё и на защёлку. Теоретически дверь можно было отпереть ключом снаружи, но ключ давно потерялся, так как с момента нашего переезда в этот дом замок никогда не использовался. Причина заключалась уже не только в том, что я боялся быть пойманным с книжкой. В восьмом классе я начал дрочить, а какой подросток хотел бы, чтобы родители застали его за мастурбацией?.. Родителям почему-то такая простая мысль не приходила в голову. Поэтому однажды, когда я вернулся со школы, то обнаружил, что ручки на двери комнаты поменялись местами — защёлка теперь оказалась снаружи, изнутри запереться было нельзя, а вот меня могли запереть. Но это было ещё не всё. Потом отец вообще снял дверь с петель. Учительница в школе на меня пожаловалась — и дверь в комнату исчезла, в качестве наказания. Если я какое-то время вёл себя хорошо и заслуживал прощение, она возвращалась на своё место. В общем, скучать мне не приходилось.