12-22

Часть вторая

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

12

Крайний срок, до которого я должен был отправить текст черновика Сергею, плавно сдвинулся с середины июля на конец августа. Но, естественно, к концу лета никакой текст готов не был. Когда бы я успел его написать, если всё время проводил или на съёмках, или на побегушках у отца во дворе? А вдохновение отчего-то так и не приходило.

Однажды я пожаловался Сергею, что, мол, нет вдохновения.

«Вдохновения не существует, — ответил Сергей. — Есть КАНАЛ. Я верю, что всё, что человек способен вообразить, где-то, как-то, пусть и не в нашем мире, но существует. Если что-то невозможно представить, значит, этого и нет. И когда писатель пишет, он как бы открывает некий канал, по которому в его мозг транслируется информация из иной реальности. Он эту информацию конвертирует в буквы и знаки».

То есть, по мнению Сергея, писатели сами не придумывали свои миры, они просто описывали то, что уже в действительности существовало, пусть и не в нашем мире, то, что они сумели уловить, воспринять через особый канал, подсмотреть сквозь замочную скважину.

Эта мысль показалась мне достаточно незаурядной. Во всяком случае, раньше я ни от кого ничего похожего не слышал. Когда я садился писать, то всегда ждал вдохновения. И если оно не приходило, очень расстраивался, волнуясь, а вдруг оно никогда больше не появится, и я не смогу писать? И потом, когда «вдохновение» возвращалось, я радостно бросался к листу бумаги или к компьютеру, боясь упустить ниспосланную благодать.

О том, что это не «вдохновение», а «канал», которым можно управлять, а со временем даже научиться открывать и закрывать по своей воле, я и помыслить не мог. Сергей помог взглянуть на данный вопрос под другим углом. Но несмотря на это, мне всё ещё чего-то не хватало, чтобы начать полноценно работать.

И тогда я решил внести одно изменение в сюжет. Перенести действие в далёкое будущее. В предыдущих книгах цикла действие происходило в относительно недалёком будущем, две тысячи двадцать шестом году. Я же перенёс сюжет и персонажей в две тысячи восемьдесят шестой. Стержень сюжета остался прежним: воин после долгого перерыва снова отправляется в путь. Но декорации поменялись кардинально.

И тут лето незаметно подошло к концу. И когда Сергей, наконец, задал давно назревший вопрос: «А где текст?!», я невозмутимо сообщил ему, что на данный момент уже готов пролог объёмом 5 тысяч знаков с пробелами. Но пусть он не переживает, потому что весь остальной сюжет книги детально продуман, и его осталось только написать (это было ложью).

«Понятно, — сказал Сергей. — У меня таких до мелочей продуманных сюжетов вагон и маленькая тележка. Ладно, похоже, пора закругляться. Я предупреждал, если до конца августа текста не будет, пеняйте на себя… А жаль, у вас действительно был шанс». Но я стал слёзно умолять Сергея дать мне последний шанс и отсрочить дедлайн ещё хотя бы на месяц, до конца сентября. «Середина октября, — постановил Сергей. — Либо в середине октября будет готовый текст, либо его вообще уже не будет». Я выдохнул облегчённо.

Впрочем, расслабляться было особо некогда. До середины октября оставалось 45 дней, и чтобы за это время написать текст объёмом 450 тысяч знаков с пробелами (Сергей сжалился надо мной и снизил объём с пятисот до четыреста пятидесяти), нужно было писать по десять тысяч в день. Тогда мне казалось, что это очень много. Но не нереально. Хорошо, что времени хотя бы не до конца сентября, тогда бы я точно не успел. А так могу успеть, но с очень маленькой вероятностью.

Честно говоря, я не знал, как Сергей отнесётся к моему решению перенести события книги на полвека вперёд в будущее. Формально в синопсисе, который он мне присылал, не было указано точное время действия, и год, гипотетически, мог стоять какой угодно. Но всё-таки это одно изменение практически до неузнаваемости меняло сеттинг, в рамках которого развивался сюжет. В итоге я решил пойти на риск, потому что благодаря привнесению нового элемента текст наконец-то ожил для меня, заиграл новыми красками.

И канал действительно открылся!.. Дело сдвинулось с мёртвой точки. Штиль закончился, и паруса разума наполнились попутным ветром энтузиазма. Конечно, не всегда канал открывался сам, с первой минуты. Но теперь, садясь за компьютер, я не просто пассивно ждал, когда придёт «вдохновение», а представлял, как «открываю» мысленный «канал» в иное измерение. И, как ни странно, это реально работало!

Теперь, когда я писал, то воспринимал процесс работы не так, как будто придумываю что-то искусственно, создаю в пустоте, а так, словно просто описываю события, которые действительно происходят в какой-то другой вселенной, и которые я могу видеть у себя в голове, как кино, воспринимать благодаря каналу, соединяющему мой разум с некими небесными сферами. В общем, Сергей мне очень помог.

Легко представить, но трудней вообразить… Смотреть и видеть — тоже разные слова…

Однако появилась новая проблема. Распорядок дня. Тройки за предыдущий год мне аукнулись, и родители решили, что причиной неуспеваемости был сбитый режим. Поэтому теперь отец требовал от меня, чтобы я лежал в постели в десять часов вечера и ни минутой позже. Я, конечно, слегка прифигел от таких требований. Даже для детей младше моего возраста десять часов было, извините за каламбур, ещё совсем детское время, а я на тот момент, на минуточку, перешёл в девятый класс.

Поэтому, когда в конце августа отец подошёл ко мне с серьёзным разговором, что с 1 сентября я должен буду ложиться в десять, я чётко и наотрез заявил ему, что уже взрослый человек, девятиклассник, а потому буду ложиться, во сколько посчитаю нужным. Спорить с отцом не хотелось, но я понимал, что если сейчас не отстоять свою позицию, то потом буду весь год об этом жалеть. Сколько себя помню, я всегда был махровой и стопроцентной совой, «nocturnal creature» по-английски. Отца отказ ожидаемо не устроил.

— Если ты меня уважаешь, ты будешь ложиться спать в десять, — сказал он.

Я робко ответил, что уважаю его, но ложиться буду тогда, когда захочу. И что мой распорядок дня — моё личное дело, которое к уважению к отцу не имеет никакого отношения. Отец сказал, что пока я живу в этом доме за их с мамой счёт, то обязан прислушиваться к их мнению, а когда вырасту и буду жить отдельно — смогу делать так, как сам пожелаю. Он «обрабатывал» меня несколько дней, уговаривал, попрекал, в открытую угрожал, изматывал бесконечными разговорами. Я долго сопротивлялся, но в конце концов был вынужден уступить.

И теперь отец каждый день в десять часов вечера поднимался и проверял, лежу ли я в постели. Если свет в комнате оказывался не выключен, поднимался скандал. Опоздать хотя бы на десять-пятнадцать минут было себе дороже. Убедившись, что я лёг спать, он возвращался на первый этаж в гостиную, смотрел телевизор и пил пиво, бывало, до двенадцати ночи, а бывало, что и до двух часов.

Несмотря на то, что времени на творчество у меня после школы оставалось не особенно много, первые недели три я всё же умудрялся выдерживать темп десять тысяч знаков в день. Не обязательно ровно десять, иногда это могли быть восемь, а иногда, допустим, двенадцать тысяч. Потом в наших разговорах с Сергеем финальный срок как-то сам по себе незаметно сместился с середины на конец октября. И тогда я расслабился. До конца октября времени было ещё много. Успею, к гадалке не ходи!..

13

Разумеется, когда в десять часов я ложился в кровать, то засыпал не мгновенно. По большому счёту, к этому моменту мой мозг только успевал разогнаться. До без пятнадцати десять я обычно печатал, и когда подходило время ложиться, и от меня требовалось заснуть, фантазия лишь сильнее разыгрывалась. Я бы всё отдал, чтобы сесть за компьютер и продолжить писать, но увы. Дверь моей комнаты выходила на лестничную клетку, а лестница вела сразу в гостиную на первом этаже, где на диване перед телевизором сидел отец. Я слышал, как он встаёт или садится на диван, меняет позу, хлебает пиво из кружки, пукает, и догадывался, что он тоже прекрасно слышит каждый шорох одеяла в моей комнате.

Но так как сразу я не засыпал, то вполне мог сидеть в телефоне, листая ленту «ВКонтакте», и даже слушать музыку в наушниках. Ещё я думал о Полине, которую представлял в ярких эротических фантазиях. Вечером перед сном я мечтал о ней, думал, что завтра в школе подойду и заговорю, а утром, проснувшись, стыдился своих вчерашних мыслей и понимал, что ни за что в жизни сегодня не решусь подойти. Днём моё восприятие мира странным образом менялось. Если ночью в голове роилась куча мыслей, то днём разум как будто заволакивало туманом, и я с трудом мог связать два слова. Уверен, что, если бы мы с Полиной учились в специальной школе для сов, которая работала в ночную смену, я бы непременно набрался храбрости и подружился с ней.

Теоретически, я мог бы писать книгу в заметках на телефоне. Но этот способ работы как-то не прижился. Один раз большой кусок текста, набранный в заметке, необъяснимым образом исчез, сам стёрся. И с тех пор я не рисковал писать книгу на телефоне, так как боялся потерять написанное. На компьютере я всё сохранял и дублировал файлы на запасную электронную почту. Про запасную почту меня тоже надоумил Сергей. У него вообще было несколько виртуальных «почтовых ящиков», специально созданных с целью копировать туда рабочие файлы.

«А что, если взломают? — спросил я. — И ещё неопубликованная книга утечёт в сеть…» «А кто знает, что у меня есть эти адреса? — резонно ответил Сергей. — Разве что вы теперь  Но даже если взломают, ничего страшного не произойдёт. В сыром тексте никто, кроме меня, не разберётся. Да и вряд ли кто-то захочет разобраться… Сейчас другие времена. Клиповое мышление правит бал. Нынешнему поколению сразу подавай всё готовенькое, и желательно на халяву…»

Итак, из-за моих ночных бдений поднимался я по утрам с большим трудом. Если бы ещё было, ради чего вставать, я, скорее всего, охотнее бы просыпался. Но ехать в школу, которую я всей душой ненавидел — не самая лучшая мотивация для подъёма. Будила меня мама. Разбудив меня в первый раз, она минут через десять выглядывала с первого этажа и спрашивала, встал ли я. Я отвечал, что встал, даже если ещё лежал в постели. Нередко бывало так, что за пятнадцать минут до выезда мать, не дождавшись сына к завтраку, поднималась наверх и обнаруживала меня досматривающим десятый сон. Это, конечно, приводило к оглушительному скандалу. Мать очень нервничала, если я не вставал. Дело в том, что, так как мы жили за городом, то, чтобы успеть вовремя мне в школу к восьми часам, а маме на работу, нам нужно было выезжать из дома в семь, максимум в семь десять, в зависимости от времени года. Продолжительность дороги от дома до школы могла сильно различаться в зависимости от того, во сколько мы выехали. Если выезжали вовремя, то добирались минут за тридцать. Стоило выехать минут на пятнадцать позже, и можно было намертво застрять в пробке, и приехать в пункт назначения только часам к девяти-десяти утра.

Чаще всего я подскакивал в последний момент, пулей мчался чистить зубы, кидал тетрадки и учебники в портфель (не собранный с вечера), одевался и, зачастую даже не позавтракав, выходил на улицу с опозданием на пять-десять минут. Путь к машине обычно сопровождался перепалкой с мамой и взаимными обвинениями. Один раз, когда мы уже сели в машину, мама, в ответ на очередной мой выпад, который, в свою очередь, был ответом на её очередной выпад, сказала: «Всё, я никуда не поеду», и пошла домой. Когда мы зашли на кухню, она взяла ремень, сказала встать лицом к стенке и спустить штаны. Я мог ей не подчиняться, но мне было всё равно, и я хотел продемонстрировать, что мне всё равно, а потому сделал, как она сказала. Она ударила пару раз, но так как она была слабой, это не причинило мне особого физического дискомфорта, и матери ничего не осталось, кроме как обессиленно разрыдаться.

Тут на кухню как раз зашёл папа. Он только проснулся, так как ему не обязательно было приезжать к восьми часам на работу, как маме, он работал сам на себя и имел гибкий рабочий график. Увидев всю эту картину, он выхватил у матери ремень и стал избивать им меня, да с таким ожесточением, что я упал на пол и стал закрываться руками, но он не останавливался и не останавливался. Бил он куда придётся, не обязательно по жопе. Я, естественно, крепкой нецензурной бранью стал выкрикивать всё, что о нём думаю. Чем сильнее я матерился, тем сильнее он бил.

Наконец, я отполз в угол кухни, весь в соплях и крови. В школу я в этот и на следующий день не пошёл, чтобы никто не видел следов побоев. Даже рубашка была в крови. В школу меня с тех пор стал отвозить папа.

Сам он меня не будил, но я должен был вставать по будильнику. Если я не появлялся на кухне на первом этаже к чётко означенному времени, отец врывался ко мне в комнату, и поднимался такой оглушительный ор, как будто я сотворил нечто поистине ужасное, например, ударил девочку. Если я спускался без опоздания, но забывал причесаться или заправить рубашку в брюки, он вопрошал: «Почему ходишь, как чухан?!» Отцу приходилось вставать в такое раннее время специально, чтобы отвезти меня в школу, ему на работу ни свет ни заря было не надо.

Теперь нужно сказать пару слов о том, что ждало в школе. Как я уже говорил, моей любимой учительницей была наша классная руководительница Светлана Николаевна, которая вела у нас русский язык и литературу.

Так как школьная программа по литературе в основном зациклена на русской классике девятнадцатого века и старательно делает вид, что другой литературы вроде как и не существует вообще, то практически каждый год мы заново изучали Пушкина, только разные произведения. Представьте себе, в седьмом классе мы начинаем проходить Пушкина, и Светлана Николаевна целый урок рассказывает его биографию. «Пушкин, ребята, это солнце русской поэзии, да и вообще литературы, — тягучим, как бы слегка вальяжным голосом говорит она. — Нам с вами никогда с ним не сравниться». Дальше она рассказывает про то, как декабристы, когда обсуждали планы свержения царя, оставляли Пушкина подождать в коридоре, потому что боялись за него и понимали ценность его таланта для великой русской литературы, а Пушкин, короче, на них обижался. И так целый урок. В следующем году, в восьмом классе, мы опять проходим Пушкина. И опять Светлана Николаевна рассказывает его биографию. Всё то же самое: солнце русской поэзии, декабристы. И в девятом классе тоже. И в десятом. В итоге школа меня так заколебала с этим Пушкиным, что от одного упоминания его фамилии тянуло блевать. Аналогично было с Лермонтовым, Гоголем, Толстым и другими авторами «великой русской литературы».

Какую-нибудь «Грозу» Островского, «Бедную Лизу» Карамзина или «Медного всадника» Александра нашего Сергеевича мы могли мусолить по несколько уроков, даже больше, чем выделялось по программе, без конца выискивая глубокие смыслы, которых там отродясь не имелось. При этом на действительно интересные произведения из зарубежной литературы, которой и так в школе было очень мало, в конце года просто не оставалось времени.

Светлана Николаевна могла, допустим, с пылом рассказывать нам о Чацком или о Базарове. При этом любые мои попытки выразить несогласие с тем, что она говорила, по какому-либо вопросу, немедленно пресекались. Для неё существовала единственная верная точка зрения — та, которая изложена в методических пособиях по литературе. Истина в последней инстанции. Если я пытался с ней подискутировать, она кричала на меня и обвиняла в том, что я срываю ей урок. Если же я и тогда не останавливался, Светлана Николаевна просто выгоняла меня из класса, и я был вынужден удалиться под всеобщее неодобрение. А дома ждал скандал из-за того, что я «ушёл с урока» и «довёл до слёз учительницу». Уж что-что, а жаловаться родителям она умела. Все проблемы у неё решались не разговором по душам с учеником, а звонком родителям. Это дополнительно подливало масла в огонь в мои и так, мягко говоря, непростые отношения с «предками».

Отец считал, что я неправильно делаю, что вступаю в спор с классной руководительницей, надо быть умнее. Он рассказывал, что когда учился в бурсе, то в неформальных разговорах со сверстниками честно высказывал, что думает о советской системе. Но когда выходил отвечать к доске, или если кто-то из ребят доносил преподавателям, и отца вызывали «на ковёр», то он говорил всё строго по учебнику марксизма-ленинизма и не перечил. Учителя скрежетали зубами, но, хотя знали о его настоящей позиции, ничего не могли поделать. Ведь учился отец блестяще, сплошь на хорошие отметки.

Класс тоже в основном был на стороне учительницы, потому что она могла хитро втираться в доверие к ученикам своим подчёркнуто панибратским поведением, иногда даже не чуралась использования сленговых молодёжных словечек (смысла которых, скорее всего, не понимала). Вдобавок Светлана Николаевна неплохо умела манипулировать самооценкой ребят. Если ученик всё делал «правильно», как ей нравилось, она обращалась к нему на «ты» и по имени, как к своему любимчику, но стоило что-то сказать не так, и обращение становилось подчёркнуто холодным, на «вы» и по фамилии. И ученик сразу становился врагом номер один.

Нередко происходили ситуации наподобие такой. Допустим, я хорошо написал какое-то сочинение. И Светлана Николаевна говорила: «Я всегда знала, что Костюк — самый умный в классе». Остальные ребята предсказуемо испытывали зависть, а я готов был провалиться под землю из-за чувства вины перед ними. Потом, стоило мне сделать что-нибудь не так, и «самым умным в классе» становился кто-то другой. Соответственно, теперь я должен был испытывать зависть, а тот другой — чувство вины. Надо ли говорить, что на отношениях в коллективе это сказывалось не самым благоприятным образом. В ходу было стукачество.

У Светланы Николаевны на подпевках работали два мальчика. И если я с чем-то не соглашался и пытался выразить протест, эти мальчики по малейшему взмаху её руки встревали и начинали затыкать мне рот фразочками типа: «Макар, успокойся», «Хватит спорить», произносимыми с такой интонацией, как будто я был не вполне психически здоровым. Нужно ли упоминать, что на какую-либо поддержку со стороны класса рассчитывать не приходилось. Эти два мальчика всегда сидели на первой парте, и когда нужно было устроить субботник, подготовить классный час или прочитать стишок на конкурсе чтецов, они первыми проявляли инициативу. При этом, выходя за дверь класса, они могли тут же высмеивать, костерить и склонять на все лады Светлану Николаевну. Шутки, которые ходили о ней в коллективе, я повторять здесь не буду.

Светлана Николаевна часто любила распространяться о том, как она поощряет инициативность и активную жизненную позицию у учеников. На самом же деле, у нас в классе поощрялась только, как я её называю, контролируемая инициатива. Управляемая инициатива — это когда ты, например, выучил стишок и прочитал его «с выражением» на конкурсе. Прочитал — молодец, возьми с полки пирожок. Стихи собственного сочинения на конкурсе читать было нельзя, только чужие. Самому писать стихи — это уже неконтролируемая инициатива. Спорить с учителем, даже вежливо — тоже неконтролируемая инициатива. Такой вид инициативы, в отличие от первого, жёстко подавлялся.

Я часто обращал внимание на то, как Светлана Николаевна, рассуждая о «высоких материях», о Тургеневе, между делом подспудно «проталкивала» ученикам примитивную, мещанскую, обывательскую мораль. Например, что девочки должны быть «немного глупыми», и что если они будут «слишком умными», то им сложно будет найти себе жениха, потому что мальчики не любят таких. Так как спорить со Светланой Николаевной было чревато очередной ссорой с родителями дома, я вынужден был сидеть и молча выслушивать подобный словесный понос. Но если я хотя бы понимал, что это понос, то остальные ребята не замечали подвоха, а наоборот, хавали и просили добавки. Ведь так удобно, когда тебе на всё дают простые понятные ответы. Если ты девочка — будь глупой. Если ты мальчик, вызубри стишок — и тогда тебя погладят по головке. Чацкий хороший, потому что он хороший, а Фамусов плохой, потому что он плохой. В наше время тоже есть свои Чацкие и Фамусовы, и поэтому произведение Грибоедова никогда не утратит своей актуальности. Но это ни в коем случае не распространяется на наш класс. Чацкие и Фамусовы есть, но какие-то абстрактные, в другом месте, а не среди нас.

Один раз я был свидетелем того, как Светлана Николаевна довела до слёз девочку из нашего класса, Юлю, потому что у неё не были заплетены волосы. Ходить с распущенными волосами девочкам запрещалось, нужно было надевать хотя бы резинку, якобы из-за вшей, которые ходили по школе. На самом деле, я думаю, что причина, по которой Светлана Николаевна докапывалась к девочкам из-за таких мелочей — банальная женская зависть.

Светлане Николаевне было лет пятьдесят, при этом она всячески молодилась, любила косметику, украшения и ярко-красную губную помаду (остальным девочкам разрешалась только помада бледных тонов). Она была высокого роста, любила носить вечерние платья и туфли на высоком каблуке. Платье плотно обтягивало огромный заплывший живот.

В общем, теперь должно быть понятно, почему я так «любил» ходить в школу. Как я уже говорил, после уроков меня забирал папа. При встрече, перед тем как сесть в машину, он обязательно пожимал мне руку. Сразу же после рукопожатия отец спрашивал, как дела. На самом деле, этот вопрос не подразумевал в действительности «как дела», а служил своеобразной кодовой фразой, после произнесения которой я должен был сообщить ему обо всех плохих оценках, двойках и тройках, полученных за день. О хороших оценках, четвёрках и пятёрках, разрешалось не сообщать, а о плохих обязательно. Причём если я сообщил о тройке, допустим, не сразу, а вечером или на следующий день, отец считал, что я его обманул. Ведь это значило, что на вопрос «как дела» я ответил: «Всё нормально». А если я получил тройку, то в таком случае, по мнению отца, дела у меня не могли идти нормально. За «обман» ждала суровая кара ремнём.

Если меня, не дай бог, угораздило получить тройку за какую-нибудь самостоятельную работу по математике, то всю дорогу до дома речь шла только об этом. Отец допытывался, за что конкретно получена такая оценка, в каком именно примере я допустил ошибку, и какие выводы сделаю на будущее. Если на следующий день я опять приносил тройку, то чувствовал себя так, как будто обманул его. И всё повторялось заново. «Разбор полётов» не всегда ограничивался лишь дорогой до дома, иногда, заехав во двор, отец ещё часа полтора мог разглагольствовать в припаркованной машине. Девяносто девять процентов времени говорил он, а я должен был молчать в тряпочку и лишь изредка отвечать на вопросы, на которые не знал, что ответить. Уйма энергии, которую я мог направить на учёбу и домашнее задание, не говоря уже о книге, растрачивалась на эти бесполезные изнурительные разговоры.

Мой стандартный день выглядел примерно так. В шесть часов подъём, ехать в школу. В школе посидел-подеградировал (к процессу получения знаний происходившее там не имело никакого реального отношения). Прибавим сюда регулярные «нравоучительные беседы» с папой на два-три часа, после которых я чувствовал себя абсолютно разбитым. Приехал домой, поужинал, сделал уроки. Глядишь — а уже и спать пора. Осознав, что так происходит, я очень разозлился, но разорвать этот замкнутый круг не мог.

До отбоя обычно оставался примерно час-полтора, которые можно было потратить либо на просмотр телевизора, либо на написание книги, как в моём случае. Телевизор я не смотрел примерно с осени прошлого, две тысячи тринадцатого года. Потому что разумно прикинул, что на час просмотра приходится минут 15 рекламы, считай, впустую выкинутого времени. Все действительно интересные сериалы и фильмы давно можно было посмотреть в интернете и без рекламы. Так зачем нужен телевизор?.. К тому же, 99% сериалов, которые крутили по «СТС» и «ТНТ», сами оказались, как я теперь понял, бессмысленной тратой времени сродни просмотру рекламы. Раньше же у нас с родителями по вечерам была традиция смотреть вместе сериалы. Теперь они смотрели «Кухню», «Ворониных», «Интернов» одни, пока я наверху в своей комнате писал роман.

А ещё они смотрели новости. Как-то я убирал у морской свинки, клетка которой как раз стояла в гостиной, и в этот момент по телевизору шли новости. Я невольно услышал несколько фрагментов, и у меня уши в трубочку свернулись. То, что там говорили об Украине, было страшно слушать. Украинцы представали не иначе как прямыми наследниками фашистов, а Украина филиалом ада на Земле. Кажется, телеведущие совсем забыли про такое понятие, как объективность, о том, что вообще-то они не должны высказывать оценочные суждения, а должны просто нейтрально освещать новости, предоставляя зрителю самому решать, как к ним относиться и делать выводы.

А о понятии журналистская этика они, похоже, вообще никогда и не слышали.

Ведущие говорили с такой убеждённостью, что, послушав их, я испугался, а не являюсь ли сам фашистом потому, что не поддерживаю всеобщего азарта по поводу завоевания Крыма. Может быть, со мной что-то не так, раз я не разделяю «официальную» точку зрения?

Не всегда мы с папой после школы сразу отправлялись домой, иногда сначала ехали на катер. Ведь в сентябре в Приморье стояла ещё тёплая, почти августовская погода. С катера мы возвращались уже совсем поздним вечером, и возможности для творчества в такие дни у меня не оставалось. Что характерно, во время этих прогулок на катере мы с отцом почти не разговаривали. Либо он что-то рассказывал, а я молчал. Либо все разговоры, опять же, сводились к учёбе.

Учитывая такой дефицит времени, и то, что часто от меня за полтора-два часа требовалось выдать десять тысяч знаков, текст получался очень сырым. Мне приходила в голову какая-то мысль, но не хватало времени, чтобы подумать, как лучше её выразить, сформулировать, подыскать точные слова. Грубо говоря, я писал, как бог на душу положит…

14

У меня была собака по прозвищу Чара, породы кавказская овчарка. До Чары у нас жил ещё сторожевой пёс Джек, той же породы. Все мы его очень любили. Джек был фактически четвёртым членом семьи.

Изначально Чару взяли для того, чтобы у них с Джеком родились щенки, и Джек оставил после себя потомство. Однако, когда Чара подросла, Джек стал уже слишком старым, и щенков у них так и не появилось. Летом 2013 года, если быть точным, 1 июля, за два дня до моего отъезда в лагерь, Джек умер.

Мы с папой похоронили его недалеко от нашего участка, в лесу, который начинался практически в паре шагов от забора. Запомнилось, что, когда несли Джека, на ощупь он оказался непривычно твёрдым, как какая-нибудь мраморная статуя. Раньше, по детской наивности, мне казалось, что мёртвые тела, хотя и становятся холодными, в течение некоторого времени сохраняют остатки упругости.

Очень разительный контраст — прежде, когда я трогал Джека, он был тёплым и мягким. А тут передо мной лежало что-то, что выглядело, как Джек, но на ощупь было не то, что неживое, а вообще неодушевлённое. Мой мозг знал, что это — Джек, но где-то внутри, в сердце, я чувствовал, что это не он, потому что Джек не мог быть неодушевлённым предметом, ведь Джек — это и есть его душа.

Ещё мне запомнилась туча комаров, которая облепила нас с папой, когда мы копали яму. Собственно, по данной причине отец рыл яму в основном сам, я в похоронах практически не участвовал и быстро ретировался домой. Многие думают, что жить за городом на природе — до фига романтично. Вот бы их заставить копать яму в лесу на тридцатиградусной жаре в компании тысяч кровососущих тварей.

В общем, Чара осталась у нас одна. Джек был довольно крупным по комплекции и ростом доходил мне до пояса (а я не был таким уж карликом), по окрасу — сначала жёлтым с примесью чёрного, но с возрастом становился темнее, пока к старости не стал почти полностью бурым. Чара же была нетипичной кавказской овчаркой: размерами поменьше, чем Джек, вся угольно-чёрная, только на животе внизу снежно-белые островки. Если у Джека уши были длинные, лохматые, и он любил, когда ему чесали под ухом, то у Чары уши купировали ещё в детстве, до того, как её взяли мы, и на их месте торчали два маленьких заострённых треугольничка.

По бокам из пасти у Чары обычно свисала вермишель слюней. При первом же контакте эти слюни оказывались на одежде контактирующего. Поэтому, когда мы с мамой, например, приезжали со школы, я преодолевал расстояние от машины до крыльца резкой перебежкой, чтобы Чара (которая сидела на цепи во дворе) не успела догнать и облобызать меня в школьной форме. Для прогулок с Чарой я имел специальную одежду.

Я помнил Чару ещё совсем мелким щенком, чёрным комочком, который жил у нас на веранде. Нередко она ходила по большой и малой нужде не только на прогулке в специально отведённое время, а дома, и мне приходилось за ней убирать. Когда папа только привёз её к нам, у неё ещё не было имени, и мы с мамой предлагали разные варианты. Я предложил назвать Барреттом — в честь босса из «Deus Ex: Human Revolution». Но родители почему-то в итоге остановились на Чаре. Когда Чара подросла, её повысили по званию и перевели жить во двор.

В мои домашние обязанности входило гулять с Чарой по вечерам. Обычно весь день она проводила на цепи рядом со своим вольером. Когда, предположим, приезжали гости, её запирали в вольер, потому что для чужих она была опасна. Вечером я отпускал Чару с цепи, чтобы она могла побегать хотя бы минут двадцать. Естественно, в пределах нашего участка. Потом я должен был покормить её, дождаться, пока она доест, и забрать миску. Если я забывал про последний пункт, то потом дома всю ночь мог наслаждаться непередаваемо прекрасным аккомпанементом скрежета металлической миски о бетонное покрытие двора.

Чара по характеру чем-то походила на меня. Злая только в отношении чужих, очень активная и энергичная собака (папа даже в шутку называл её Чарминатор). Кроме того, она была своенравной и упрямой. Например, отец рассказывал, что Джеку хватило всего раз хорошенько всыпать, чтобы он понял, что бельё, висевшее на верёвке, трогать нельзя. А до Чары не дошло даже с пятого раза. Поэтому перед тем, как отпускать Чару побегать, бельё приходилось снимать.

Для меня было в порядке вещей, например, отвесить Чаре лёгкого пинка по морде. Без злобы, просто играючи. Она пыталась увернуться и зубами ухватить мою ногу в полёте, но у меня реакция была быстрее, и я всегда выходил победителем из «игры». Я воображал, что так помогаю Чаре развивать бойцовские рефлексы. Мы «игрались» подобным образом довольно часто. Как я уже упоминал, у меня был довольно буйный нрав с самого детства.

В любом случае, для меня это была просто игра. Чара никогда не хотела причинить мне вред по-настоящему, а я не желал зла ей. Я любил её, хотя и, в силу ещё подросткового возраста, очень своеобразно выражал эту любовь.

Я мог вдруг ни с того ни с сего сорваться с места и броситься бежать вокруг дома, Чара бежала за мной. Когда приходила пора вести её обратно на место, к вольеру, мы менялись ролями. Иногда прогулка затягивалась не на двадцать, а на тридцать минут, а то и на час. Когда я уставал носиться как ошпаренный, то мог просто сесть на ступеньку и смотреть на звёзды. И тогда Чара подходила и садилась со мной рядом.

В небе было видимо-невидимо звёзд. И чем больше я вглядывался в ночное небо, словно стараясь пробуравить его насквозь взором, узнать, что там, за ним, тем больше напрягал глаза, и зрение, наоборот, ухудшалось. Звёзды становились нечёткими, словно отдаляясь от меня. Но стоило мне расслабиться, вдохнуть полной грудью ночной воздух, закрыть глаза на пару секунд, а потом открыть — и карта звёздного неба вновь была отчётливо видна. Три звезды выделялись особенно ярко. Если мысленно соединить их линиями, то получался как бы некий треугольник. Этот треугольник был виден на небе круглый год, но с течением времени изменял своё местоположение. Летом он мог быть в одном месте, а зимой — совсем в другом. Я представлял, что этот символ что-то значит. Я вообще верил в знаки, судьбу, высшее предназначение и тому подобное. Я решил, что первая звезда означает меня, вторая — Сергея, а третья… А кого же третья? Наверное, Полину. Да, точно, Полину. И глядя на Звёздный Треугольник, я каждый вечер мечтал о том, как вырасту, поумнею и буду писать книги в соавторстве с Сергеем, как нам с Полиной будет хорошо вместе, как я, возможно, когда-нибудь познакомлю их друг с другом…

Когда я был маленьким, то мечтал стать учёным и построить космический корабль, чтобы полететь к звёздам. Потом, когда стало ясно, что гениального изобретателя из меня не выйдет, я немного снизил планочку. И теперь мечтал стать писателем и написать такую книгу, которая вдохновит кого-то стать учёным и построить космический корабль…

15

…Лет в семь мне в руки попалась книжка под названием «Девочка с Земли». И в одной из первых глав сообщалось, что действие происходит в 2074 году. Но такого просто не могло быть! Взбудораженный, я отбросил книгу, выбежал из своей комнаты и поспешил вниз, сообщить о своём открытии родителям, которые сидели на первом этаже в гостиной.

— Мама, представляешь, там в книге написано две тысячи семьдесят четвёртый год!..

— Наверное, опечатка, — пожала плечами мама.

— А кто автор, сына? — спросил папа.

Я тут же побежал обратно, на второй этаж, чтобы посмотреть на обложке, как звали автора. Имя его вылетело из головы, я помнил только, что звучало оно как-то необычно, заковыристо. Иностранец, что ли?

— Какой-то Кир Булычёв, — крикнул я сверху.

— А, ну понятно. У него может быть 2074 год. Этот автор пишет в жанре ФАНТАСТИКИ.

Тогда я впервые услышал это слово, «фантастика». С самого детства оно было окрашено для меня каким-то неповторимым очарованием, от него будто веяло чудом.

Интересно, что перед «Девочкой с Земли» я прочитал огромное количество сказок, где описывалось множество удивительных и невозможных вещей. Но в сказках действие происходило либо в незапамятной древности («Давным-давно жили были…»), либо в наши времена. Автор хотя бы делал вид, что то, о чём он рассказывал, произошло на самом деле. Но 2074 год ещё не наступил, а поэтому события, описанные в книге, не могли произойти никак. Автор впервые честно давал понять читателю, что всё написанное — от первого до последнего слова вымысел. Наверное, поэтому книга меня так поразила. Впрочем, оказалось, что от того, что описываемых в ней событий на самом деле не было, книга не становилась менее увлекательной.

Моей единственной по-настоящему любимой книгой была «Гостья из будущего», если под любимой книгой подразумевать ту, что перечитывают по многу раз. Я вообще старался ничего не перечитывать, так как мне казалось непонятным, зачем тратить время на перечитывание уже знакомого текста, если есть ещё столько непрочитанных книг. «Гостью из будущего» я перечитал несколько раз подряд от корки до корки. Где-то раз на пятый почувствовал, что надоело, и бросил на половине. К счастью, других историй о приключениях Алисы ещё было много.

Не прошёл мимо меня и фильм «Гостья из будущего». Алису я рисовал у себя в голове именно такой, какой она предстала на экране. Попадание в образ главной героини в фильме оказалось идеальным. Должен признаться, я довольно долгое время был влюблён в Алису Селезнёву.

Видя, что у меня проснулся интерес к фантастике, папа вскоре подарил мне ещё три книги про Алису. Это были увесистые фолианты по девятьсот страниц мелкого шрифта из серии «Отцы-основатели». Каждый включал в себя десятки повестей и рассказов. Помню, как один раз, когда поехал к бабушке с ночёвкой, я решил не спать всю ночь. Просто решил устроить себе такой челлендж. Дома, конечно, мне никогда бы не разрешили. Но мне было интересно — что будет, если бодрствовать до самого утра? И я действительно всю ночь лежал и под светом прикроватной лампы читал один из тех фолиантов, «Алиса и дракон». Бабушка, которая была стопроцентным жаворонком, из людей, у которых днём болит голова, если они слишком поздно легли, периодически отрывала голову от подушки и ворчала на меня: «Макар, ты спать когда собираешься?», «Ты спать будешь сегодня или нет?!» Но, к её удивлению, я не только за всю ночь ни на минуту не сомкнул глаз, но и на следующий день, как ни в чём не бывало, продолжил стоять на ушах, не проявляя признаков вялости. Как будто я не читал всю ночь, а крепко дрых. Если бы можно было оставаться у бабушки дольше, чем на один день, я, вполне возможно, и вторую ночь бы так же не спал. Но проверить это предположение не удалось, поскольку к бабушке меня отпускали максимум на одну ночь, и то нечасто. Как-то попробовали отпустить на две, но бабушка была потом в таком состоянии, что тот раз стал первым и последним.

После того, как залпом проглотил все истории про Алису, я предпринимал попытки начать читать произведения Кира Булычёва для взрослых, например, роман «Наследник». Но тогда (мне было лет девять) это оказалось слишком тяжело. Однако мне запомнилась постельная сцена с Глашей на две страницы, где Глаша сравнивается с тортом, первый кусок которого поедаешь с жадностью, но потом задумываешься — протянуть ли руку за вторым…

Потом была супергеройская фантастика. Комиксы выходили раз в две недели, и пока к нам во Владивосток добирался очередной выпуск, в Москве уже появлялся следующий. Привозили их по одному — по две штуки, и бабушка каждое утро спрашивала про новый выпуск в киосках. Если какой-то один выпуск пропустили — это была трагедия.

Потом я начал читать журнал «Мир фантастики», откуда и узнал про ту самую, уже неоднократно упоминавшуюся серию книг по мотивам популярной игры, что в итоге привело меня к знакомству с Сергеем Поплавским.

Сергей, кстати, не разделял моего восторга по поводу цикла Булычёва об Алисе. Он охарактеризовал многочисленные повести о ней как «попсу, написанную на потребу». Что, конечно, не могло не вызвать у меня обиду. Настоящими же книгами у Булычёва Сергей считал совсем другие произведения, такие, как, например, цикл «Река Хронос», который я в своё время так и не осилил целиком…

16

Позже я узнал, что и к самой серии, в которую предложил мне написать книгу в соавторстве, Сергей относился весьма пренебрежительно, с оттенком иронии, а большинство читателей именовал не иначе как «фриканутыми» (при этом он отделял фриканутых от особой категории СВОИХ читателей). Зато он с большим пиететом относился к Филипу Дику, Гарри Гаррисону, Курту Воннегуту, Роберу Мерлю, Братьям Стругацким, Сергею Снегову, Вячеславу Рыбакову, Марии Семёновой и с гордостью рассказывал, как однажды встретился с Борисом Стругацким (вроде бы, на одном из съездов любителей фантастики), и тот пожал Сергею руку и пожелал удачи.

Именно от Поплавского я узнал, что существует очень жесткая коммерческая цензура со стороны издателя. Не политическая, нет, хотя и это тоже. Никто не даст автору писать, как ему хочется. Дело в том, что с повсеместным распространением интернета началось резкое падение спроса на бумажные книги, которое повлекло за собой снижение тиражей. Цифры с пятидесяти-ста тысяч упали сначала до десяти, потом до пяти. Тогда я не знал, что очень скоро и две тысячи экземпляров будет считаться довольно приличным тиражом. Почему упал спрос на бумажные книги? Всё просто: зачем покупать книгу, если можно забесплатно скачать её в интернете? Через день-два после выхода новинка появлялась на пиратских сайтах.

Так вот, снижение тиражей повлекло за собой, в свою очередь, снижение доходов издателей. И, соответственно, издатели делали всё, чтобы срубить бабла побольше. Поэтому издательская политика взяла резкий уклон в сторону коммерциализации. В таких условиях опубликовать что-то неформатное стало практически нереально. Сергей сказал, что сейчас есть конкретное требование: «Экшен с первого слова первой строчки». Когда я, не поверив, спросил, было ли прямо дословно ему выдвинуто такое требование, он сказал, что вслух о подобных вещах не говорят, это подразумевается. Либо автор адекватен, либо не. Если нет, то текст просто отправляется в корзину, париться никто не будет.

Сергей всегда подчеркивал, что он старался писать ПО-НАСТОЯЩЕМУ. Опять же, я не задумывался тогда, что существует настоящая и ненастоящая литература, для меня существовали просто хорошие и плохие книги. И ещё Сергей как-то раз признался, что в серии у него только одна настоящая книга, самая первая. Он посетовал, что настали совсем худые времена, и сейчас бы её уже просто не опубликовали. Но даже в такое время он старался найти хоть какой-то компромисс, чтобы и читателю было интересно, и чтобы не скатываться при этом в откровенную попсу. Всё вышесказанное для меня стало большим открытием.

Сергей противопоставлял нынешним временам девяностые, когда можно было писать практически всё, что хотелось. Он заметил, что большинство именитых авторов, которые сейчас публикуются большими тиражами, такие как Олди, Лукьяненко, Лазарчук, стали популярными именно в девяностые. Я спросил, а как же Дмитрий Глуховский, который выстрелил со своим романом «Метро 2033» в начале нулевых? Ответ Сергея был таким: «У меня в загашниках есть такие тексты, по сравнению с которыми все ваши глуховские и им подобные — дети, карябающие каракулями».

Первый ОПУБЛИКОВАННЫЙ роман Поплавского вышел в 2002 году. История его публикации, если верить Сергею, была такова. Однажды в конце девяностых в Николаев приехал известный литературный агент Андрей Синицын, который, насколько я понял, тоже состоял в тусовке фэнов фантастики. Он встретился с Сергеем, и тот дал ему прочитать начала нескольких фантастических произведений. Синицын прочёл и сказал: заканчивай любое из этих своих начал и присылай, опубликуем. Правда, потом грянул кризис. И в конце концов роман увидел свет только в нулевых.

Самый первый же законченный роман Сергея, действительно первый, он написал ещё в девяностых, но книгу до сих пор так и не издали. Она была по объёму, на минуточку, два с половиной миллиона знаков с пробелами, то есть, как пять стандартных книг. Сергей считал этот роман самым гениальным своим произведением. Он рассказывал, что книгу целиком прочитал главред издательства «АСТ» и вынес вердикт, что время для неё либо уже прошло, либо ещё не настало.

Сам Сергей определял себя как «эпического романиста», и, по его словам, в его отношениях с издателем одной из проблем было то, что он часто не укладывался в «заданный» объём. Поэтому часто Поплавскому приходилось разделять свои сюжеты на несколько книг. Дело в том, что стандартная книга должна была составлять по объёму 500-600 тысяч знаков с пробелами. Сергей сказал, что ему иногда в качестве исключения разрешают 700. Для меня это были какие-то совершенно заоблачные цифры. Я и до четырёхсот в первый раз-то еле дотянул, и то кое-как, только потому, что считалось, что роман начинается от этого количества, а я поставил себе цель написать роман.

Читатель, по мнению Сергея, сейчас стал уже не тот, что в девяностые, и писать, как раньше, уже нельзя. Мол, тупое поколение, испорченное компьютерными играми. Если раньше книга ещё могла понравиться просто потому, что она ТАКАЯ, не похожая ни на какие другие книги, то, если бы, скажем, Маркес СЕЙЧАС написал «Сто лет одиночества», есть высокая вероятность, что его бы просто никто не стал читать.

Когда я рассказал, что хочу послать пару своих рассказов на литературный конкурс, проводившийся на одном сайте любителей фантастики, Сергей сказал, что, по его мнению, именно мне не будет толку от всех этих литературных конкурсов. Я добавил, что в один из рассказов вложил, как мне казалось, нечто настоящее, частичку души, на что Сергей ответил: «Тем паче, не стоит отдавать на потребу этой швали».

Как ни странно, в западных странах не наблюдалось такого литературного кризиса, как у нас. Сергей, кстати, говорил, что сейчас умные читатели, которые любят фантастику, читают в основном зарубежных писателей. И для него было огромной трагедией то, что, как ему казалось, для читателей серии он, Поплавский, слишком сложный и заумный, а действительно умные читатели считают его конъюнктурщиком, коммерческим «проектным» автором, и поэтому он им не интересен. Оказывается, что публиковаться в межавторских проектах для нормального автора считалось западло. Или, говоря на современном сленге, зашквар. Разве мог я, на тот момент искренний фанат серии, о таком даже помыслить!..

Но вернёмся к западным странам. Почему же там ситуация на книжном рынке не была такой плачевной, как у нас? Конечно, на Западе тоже существовала низкопробная бульварная литература. Но зато там с завидной регулярностью появлялись бестселлеры, в том числе фантастические, которые переводились на иностранные языки, включая русский. А чтобы русская книга переводилась на английский — это скорее исключение, чем правило…

Причин, как мне видится, несколько. Во-первых, на Западе действовало антипиратское законодательство. Сам я не бывал в Америке, но если верить рассказам Сергея, то выглядело это так. Скачать там книгу в интернете бесплатно ты можешь. Но потом тебе придёт штраф тысяча евро. Скачаешь ещё раз — и штраф будет уже на гораздо большую сумму. В России же нормальных антипиратских законов так и не появилось. «Спасибо» нужно было сказать Путину, который правил страной на тот момент тринадцать лет.

Вторая причина — это то, что чтобы купить книгу в магазине, а не скачать её бесплатно в интернете, нужно располагать хотя бы минимальными денежными средствами. А если у человека зарплата 20 000 рублей в месяц, и он считает каждую копейку, то с какого рожна он станет тратить 400 рублей на книгу. Если уж он и потратит свои кровные, то купит, скорее всего, проверенную временем классику, а не какую-нибудь там фантастику, к которой в России ещё с советских времён осталось предубеждение. (К слову, во время кризиса 2012 года резко вырос спрос на классику, и началась волна переизданий классических произведений, докатившаяся аж до наших дней.)

А зарплата у человека как была, так и останется 20 000 рублей. Почему? Да потому что чиновники воруют. «Спасибо» тому же Путину, построившему систему власти, основополагающей скрепой которой является коррупция.

И третья причина — чтобы люди читали книги, нужна культура чтения. Если человек не приучен к чтению с детства, если он не ощущает постоянной потребности читать, то с чего бы ему вообще было интересно, чего там нового появилось на полках книжных магазинов. И виноваты тут, как я считаю, не только пресловутые компьютерные игры и ютубчик, которые, безусловно, составляют мощную конкуренцию книгам, но и развал системы образования, за который опять следует «благодарить», вы будете смеяться, всё того же Путина. В западных странах тоже есть видеоигры, но там хотя бы образование более-менее. У нас же школа, вместо того чтобы прививать интерес к чтению, устроена так, чтобы его отбивать, раз и навсегда.

Вы спросите, неужели Путин реально виноват в падении тиражей и снижении интереса к чтению? Ну, посудите сами: зачем, например, Путин станет создавать нормальное антипиратское законодательство? Ведь если, скажем, люди действительно начнут читать книги, будут покупать их в магазинах, в стране сформируется культура чтения, то что же получается, народ станет умнее? А если он станет умнее, он скоро поймёт, что его наёбывают. И тогда воровать станет существенно сложнее, а может, даже вообще невозможно. Какой же вор этого хочет? Если люди начнут думать и обзаведутся критическим мышлением, им уже не получится так легко вливать херь в уши с телеэкранов…

17

Если в виртуальной реальности я чаще всего проводил время, общаясь с Сергеем, то в школе я считал своим «лучшим другом» Диму Ветрова. О чём он, правда, вряд ли догадывался. Для начала нужно дать представление, что это вообще был за персонаж.

Нашу учительницу по английскому в шестом классе звали Валентина Николаевна. Женщина она была пожилая, старой закалки. На лице у неё всегда присутствовало то особое выражение, которое я бы охарактеризовал как мученическое. Это была печать невыносимой скорби. Весь её вид наводил тяжелейшее уныние. Только взглянешь — и сердце сожмётся от жалости. И ещё она всегда повторяла: «Look at my lips». Она верила, что если дети будут смотреть на её губы в то время, когда она говорит по-английски, то иностранные слова будут лучше запоминаться. Как человек, который окончил школу с очень плохим знанием английского, свидетельствую, что она была не права.

И вот я сидел на первой парте и, как загипнотизированный, пялился на её рот. На зубах были видны пятна от губной помады. Она непременно красила губы ярко-красной помадой. Остальные детали образа, если его можно так назвать, однако, были не столь яркими. Какие-то бесформенные свитера, скучные жакеты, юбка ниже колен — коричневая в чёрную клетку, а под ней толстые коричневые чулки.

Как-то раз Дима принёс в школу газовый баллончик и распылил его на уроке английского. Валентина Николаевна начала задыхаться, и у неё стало плохо с сердцем. В результате её увезли на скорой. После этого случая она решила уволиться.

Второй случай был связан с учительницей физкультуры. В старших классах к нам пришла новая молодая учительница. На её странице «ВКонтакте» мы нашли несколько фото в нижнем белье. Дима начал оставлять всякие забавные и остроумные комментарии, вроде: «Тигр-р-рица!..» Однако спустя некоторое время ему в личку стал писать угрозы брат учительницы. Слово за слово, завязался конфликт. Была назначена «стрелка». Обычно Дима из всех драк выходил победителем. Но брат учительницы оказался крутым каратистом. На следующий день после «стрелки», когда Дима пришёл в школу, то подвёл итог встречи достаточно лаконично: «Меня ещё никто никогда так не пиздил».

В общем, как можно догадаться, Дима не был образцом хорошего поведения. Он часто доводил учителей до белого каления. Но среди ребят он пользовался невероятной популярностью, в основном благодаря искромётному чувству юмора. Он был круглым двоечником, но отнюдь не круглым дураком, и учителя неоднократно подчёркивали, что с его мозгами Дима вполне мог бы учиться на одни пятёрки, не будь он таким неисправимым лентяем. Я не знаю точно, но подозреваю, что он происходил из не очень благополучной семьи, в детстве большую часть времени был предоставлен сам себе, и проводил это время, преимущественно гуляя по городу. Неудивительно, что он стал вожаком школьной компании «хулиганов», из тех, что прогуливают уроки, пьют пиво, матерятся и рисуют граффити на стенах школьных туалетов. Не могу толком объяснить, чем меня притягивал такой образ поведения. Видимо, меня, как гиперопекаемого ребёнка, выросшего вдали от города, в изоляции от сверстников, неосознанно тянуло к моей полной противоположности. Людей всегда влечёт к противоположному. Двоечники влюбляются в отличниц, отличницы влюбляются в хулиганов. Интроверты хотят быть экстравертами, и наоборот. Рокеры нередко оказываются конформистами по своим политическим убеждениям, а поп-звёзды, напротив, «бунтарями».

Несмотря на то, что я усиленно старался затесаться в компанию Димы и его приятелей (а других достойных примеров для подражания у меня в поле зрения и не было), матерился и прогуливал вместе с ними уроки, я в их общество ну никак не вписывался. Я выглядел среди них каким-то инопланетянином. Как Громозека из книги «Девочка с Земли». И когда, например, они прогуливали очередной урок, а я плёлся следом за ними, то в основном я просто стоял рядом и слушал их разговор. Я вообще был робким и стеснительным мальчиком. Отец всегда мне повторял: «Прежде чем что-то сказать, сначала три раза подумай». А когда я успевал обдумать, что хочу сказать, вместо меня уже говорил кто-то другой. Поэтому большую часть времени я молчал, так что создавалось впечатление, что я присутствую просто для мебели.

Да и, честно говоря, вставить мне было особо нечего. Уж слишком мы были разные. Я только сейчас понимаю, насколько сильно отличался от сверстников. Они слушали рэп про травку и мусоров, я слушал русский рок. Ну какое, действительно, взаимопонимание может быть между людьми, которые выросли на треках Лигалайза, и человеком, который вырос на «Кино» и «ДДТ»?! Они смотрели годные зарубежные сериалы, вроде «Друзей», я смотрел российский сериальный треш с родителями, вроде «Кухни». Что такое книжки, они вообще, кажется, не знали. А уж о том, чтобы читать фантастику, речи не было и подавно. Даже в видеоигры мы играли разные. Пока они резались в «Доту» и «Call of Duty», я проходил «Mafia II» и «The Last of Us». Но тогда я, по наивности своей, был уверен, что неважно, какую музыку человек слушает, какие книги он читает (и читает ли вообще), всё равно, если человек хороший, с ним можно дружить. Как же я ошибался!.. Сергей дал мне совет, что нужно постараться мимикрировать, «притвориться своим». Однако чем больше я старался влиться, тем очевиднее становилось то, насколько я для них чужой. Но я всё равно упорно продолжал есть кактус и страдал, страдал, страдал…

Если честно, то было бы лукавством сказать, что я прогуливал уроки только потому, что равнялся на Диму и его друзей. На самом деле, даже просто стоять и слушать их разговор, не принимая в нём активного участия, было интереснее, чем сидеть на уроке и слушать то, что несла учительница. Если нас ловили, то мне нередко потом попадало от родителей. Несмотря на это, я частенько прогуливал и в одиночку.

Собственно, так и выглядела эта «дружба» — я в основном просто таскался за ними «хвостиком». Как вообще завязывается дружба между одноклассниками? Ну, например, два человека живут недалеко друг от друга и вместе идут со школы домой. А так как я жил за городом, меня со школы всегда забирали родители на машине. Они эту ситуацию видели, но их, казалось, ничего не смущало. Дело в том, что у них самих особо-то не было друзей. За всё детство я ни разу не помню, чтобы к нам домой приходили в гости папины или мамины друзья. Такова цена успеха в путинской России. Ты можешь, какими-то нечеловеческими усилиями, сделать большую карьеру, построить загородный коттедж и купить дорогую машину. Но, взобравшись на самую вершину, ты будешь ОДИН, по определению. Мои мама и папа прожили много лет вместе, но на самом деле каждый из них был ОДИН, не осознавая того. Потому что, приложив нечеловеческие усилия, сам перестаёшь быть Человеком. А такой ценой вся эта роскошь и не нужна.

Вот ещё одна причина, почему я так стремился «дружить» с Димой и его приятелями. Потому что не хотел стать, как мои родители. Один раз я попробовал поделиться с мамой своими проблемами с заведением друзей. На что получил такой исчерпывающий ответ: «Плохому танцору и пол плохой».

В пятом классе Дима и его лучший друг Жора — мальчик, который занимался самбо и слушал «Rammstein» и «Metallica», второй в неформальной иерархии нашего класса — стали увлекаться паркуром. Мне тоже это было интересно. Одно время мы стали ходить вместе гулять, и Дима учил меня делать сальто. Мы втроём тренировались на большой куче песка в одном из городских парков, который был тогда закрыт на ремонт, и куда нас пускали местные строители-таджики. Под конец я почти научился делать сальто. Но потом об этом узнали родители и быстро запретили мне заниматься паркуром, так как боялись, что я сломаю себе что-нибудь. Так наши прогулки и прекратились. Проблема в том, что для поддержания дружеских отношений, особенно в школьном возрасте, большую роль играет регулярность. Если ты разговариваешь с человеком раз в год, он не будет считать тебя своим другом. А так как свободно гулять по городу я не мог, жил далеко, и к тому же ещё занимался творчеством — писал, рисовал и т.д., то регулярно поддерживать общение мне было трудно, и поэтому по-настоящему тесные дружеские отношения в классе у меня так ни с кем и не установились.

Поэтому часто возникало непонимание. Когда я уже стал постарше, и мне иногда разрешали погулять после школы, один раз после уроков я ехал вместе с Димой, его девушкой и ещё одним знакомым на автобусе до, собственно, дома, где жила та самая девушка. Пока мы ехали и шли от остановки, то разговаривали как друзья, и всё было нормально. А потом все пошли домой к этой девушке, и оказалось, что мне с ними нельзя. Вот нельзя и всё. Всё, дальше ты с нами не идёшь. Остальным ребятам можно, а одному мне нельзя. Меня это страшно огорчало. Я не понимал, где проходит невидимая граница между просто «гулять после уроков» и «зайти в гости на чай». Невольно закрадывалась мысль, что со мной что-то не так, но я старательно гнал её от себя и делал вид, что всё под контролем…

18

После выхода первого сезона «Каратаевых» на моём ютуб-канале сериал произвёл настоящий фурор. Правда, из-за нехватки времени получилось не так хорошо, как хотелось. Согласно изначальному замыслу, зритель не должен был догадываться, что большинство ролей исполняли два человека, благодаря качественной актёрской игре, манера которой должна была отличаться у каждого персонажа, сложному гриму и оригинальным костюмам. А в итоге фактически персонажи различались только по одежде. Несмотря на то, что бабушка была не лишена определённой доли обаяния, она, подобно Никите Михалкову, в любой роли оставалась прежде всего самой собой. А грим оказался не таким уж лёгким делом. Усы, сделанные из двух чёрных ниток и приклеенные на скотч, то и дело отклеивались. Да и играть что-то с подобным гримом было сложно — постоянно душил смех. Недостаток грима мы пытались компенсировать разнообразием декораций. Действие происходило не на одном «фоне». Снимали и у бабушки в квартире, и в загородном доме, и в городской квартире, которая была напротив школы, и на улице, и один раз почти в настоящем лесу. На второстепенные роли позвали моего друга Ваню, того самого, который ушёл после седьмого класса, и его младшего брата Матвея, который учился со мной вместе, и с которым мы скатывали друг у друга домашку. За съёмки я заплатил им настоящие деньги, хоть и объективно небольшие, но по меркам карманных расходов довольно приличные — две, три тысячи рублей. Я приглашал и других людей на съёмки, но со всеми в последний момент что-то не складывалось — у кого-то появлялись неотложные дела, кто-то просто передумывал, и так далее. Монтировать приходилось на компьютере со слабенькой видеокартой, в программе с истёкшей лицензией, которая постоянно зависала, а я постоянно психовал. Естественно, «техника» была абсолютно не готова к такой нагрузке. Тем не менее, несмотря на все препятствия, мы досняли первый сезон из восьми серий, суммарный хронометраж которых составил около полутора часов.

Бабушка в образе крутого детектива пришлась всем по сердцу. Представьте себе такую сцену: я, в роли бандита, сижу в углу связанный, с лицом, измазанным вишнёвым вареньем, тьфу, то есть кровью, а бабушка, склонившись надо мной, произносит:

— А ну быстро выкладывай мне всё, а то сейчас пальчики почикаю ножичком!

Источниками вдохновения, конечно, выступали сериалы «Глухарь», «Карпов» и первые серии «Улиц разбитых фонарей», где ещё присутствовали элементы нуара, а менты были показаны приближенными к реальности, а не белыми и пушистыми. Я даже использовал кое-какую музыку оттуда в качестве саундтрека к нашему сериалу.

Почему-то зрителям больше всего полюбилась первая серия «Каратаевых», которая набрала аж полтысячи просмотров на ютубе. Сериал доделывался в дикой спешке — из-за нехватки времени, связанной, опять же, с учёбой и написанием книги, — а та серия, несмотря на то, что по хронологии была первой, снималась последней. Поэтому она получилась самой сырой и изобиловала забавными ляпсусами. Так как сценарий дописывался впопыхах, многие диалоги получились уж очень упрощёнными и схематичными. Как, например, вот этот:

Бабушка. Пьём, да?

Посредник (то есть я). Чё надо?

Бабушка (выдержав поистине театральную паузу, посмотрев по сторонам, на потолок, в окно, и наконец с трудом вспомнив забытую реплику из сценария). Нам надо выйти на твоего босса.

Посредник. Я не буду с вами сотрудничать.

Бабушка. Тогда ты сядешь в тюрьму.

Посредник. Его зовут…

Не говоря уже о том, что часть диалогов вообще импровизировалась на ходу. Не взирая на эти досадные погрешности, сериал всё равно имел большой успех. Я стал «звездой» школы и обзавёлся множеством знакомых. Я здоровался с парнями из десятых и одиннадцатых классов, причём из всех сразу — «А», «Б» и «В». Было ощущение, что я с утра приходил в школу и потом целый день только и делал, что пожимал руки. Как-то на перемене у меня состоялся следующий разговор с одиннадцатиклассником:

— Как тебя зовут?

— Максим.

— А меня Макар.

— Я знаю.

— Откуда?

— Тебя все знают.

Окрылённый триумфом, я немедленно приступил к написанию сценария для второго сезона, на этот раз на шестнадцать серий. Кроме того, я набрался храбрости и добавил Полину в друзья «ВКонтакте». У меня была мысль ей написать, но я совершенно не знал, как завязать разговор. Поэтому я решил обратиться за советом к более старшему и опытному товарищу. И спросил у Сергея, на какую тему можно поговорить с девушкой. Его совет был таким: не тратить время и сосредоточиться на написании книги.

— А если она та самая, Единственная?.. — спросил я.

Сергей ответил, что шанс на то, что это именно она, меньше одного процента, и сказал, что, скорее всего, «ту самую» я встречу не раньше тридцати. Я сказал, что, по моим ощущениям, я умру молодым, возможно, даже в двадцать лет.

— Тогда для чего вам девушка, если вы собрались умирать в двадцать лет? — спросил Сергей. — Вы хоть подумали, на какую клетку памяти обрекаете человека?..

Только потом, когда я узнал некоторые детали из прошлого Сергея, я понял, что он имел в виду. Во время того нашего разговора он сказал ещё одну фразу, смысл которой до меня дойдёт гораздо позже: «Иногда высшее проявление любви — это пройти мимо».

Конечно, Сергей дал мне совсем не тот совет, на который я рассчитывал. Поэтому я ещё окончательно не определился, сделаю ли так, как он сказал, или всё же попробую потом написать Полине…

Как я уже говорил, окружение у нас с ней было очень разным. Увеличение числа общих знакомых ситуацию не сильно исправило. Оказалось, что формальное знакомство ещё не означает быть идентифицированным как «свой». А слиться с остальными, мимикрировать, как советовал Сергей, мне по-прежнему не удавалось.

Вообще, позже я понял, что Сергей в каком-то смысле меня «спас». Думаю, что, если бы не познакомился с ним, мне бы в конечном счёте удалось вписаться в компанию тех быдланов, среди которых вращалась Полина, и куда я так стремился попасть. А Сергей сильно на меня повлиял. Хотя он и учил, что нужно приспособиться, постараться притвориться таким, как все, и если бы я послушался, то так же бы бухал, тусовался, деградировал и с утра до ночи задротил в «Доту», как мои сверстники.

Но при этом те несколько лет, что общался с Поплавским, я почти непрерывно писал книги, а писательство очень мешает деградации. Кроме того, Сергей мне напомнил, что литературный горизонт не ограничивается одной только боевой фантастикой. Я это знал когда-то в детстве, но забыл, в своём всепоглощающем подростковом увлечении постапокалипсисом. А Сергей дал понять, что можно и нужно читать и Мелвилла, и Джойса, и Филипа Дика. От Поплавского я почерпнул, что слушать «Queen», «Pink Floyd», «Led Zeppelin», «Машину времени» или «Пикник» — очень круто, и что это вовсе не какая-нибудь попса или старьё, а вечная классика…

Полину, конечно, я не причислял к быдлу. Даже само это слово, употреблённое в одном предложении с её именем, смотрится не к месту. У неё был ясный ум, осмысленный взгляд. Внешность не то, чтобы полностью соответствовала всяким там стандартам красоты: невысокого роста, грудь маленькая. Но и невзрачной её не назовёшь, в ней была искра. Полина казалась мне исключительной. Ради её маленькой груди, которая уместилась бы в ладонь, я бы отказался от сотен шикарных буферов пятого размера.

Одноклассницы в сравнении с ней не вызывали у меня ни малейшего интереса, разве что, иногда, лишь чисто физическое возбуждение. По вечерам я нередко, да что там, каждый день рассматривал фотографии на её странице «ВКонтакте». Но написать или, тем более, «подкатить» в реальности не решался. Да и не знал, как это делается. Например, с отцом мы никогда не говорили на тему девушек. Та история про орешки, которую я услышал от мамы — вот и все познания на тему общения с противоположным полом, которые я получил от родителей.

Один раз, когда я был в городской квартире после уроков, то смотрел из окна в бинокли на школьный двор. Я часто так делал от скуки. Бинокли были папиными и стояли на подоконнике в кухне. Кухня как раз выходила на школу. Так вот, я смотрел на пустую площадку перед школой, и увидел возле турников Полину вместе с Жорой, тем мальчиком, который слушал «Металлику». Они разговаривали и смеялись, и выглядели весьма увлечёнными друг другом. Вообще, чужая девушка для меня на каком-то подсознательном уровне всегда была табу, а уж девушка друга — втройне строгое табу. Жору я тогда считал своим другом (старательно убеждая себя в том, что это взаимно), и мне не хотелось портить с ним отношения из-за соперничества.

Да и не факт, что у меня получилось бы отбить у него Полину. Он был частью их тусовки, а я каким-то «левым» чуваком. Если она в итоге выберет его, а я уже откроюсь, и все узнают о моих чувствах — надо мной станут смеяться. А даже если я выиграю… Вдруг потом мы с ней поссоримся? Я ведь далеко не сахар. И тогда получится, что я увёл девушку у друга, а уберечь не смог, и только сделал их обоих несчастными, да ещё и потратил впустую время, которое мог уделить творчеству… Возможно, что с ним Полине будет лучше, чем со мной. И я подумал, что, может, Сергей был прав.

Иногда высшее проявление любви — это пройти мимо.

К тому же, как гласила древняя китайская пословица, которую я прочитал недавно в одном умном паблике «ВКонтакте»: «Невидимой красной нитью соединены те, кому суждено встретиться, несмотря на время, место и обстоятельства. Нить может растянуться или спутаться, но никогда не порвётся». Так что, если нам с Полиной суждено быть вместе, это всё равно произойдёт само собой, а если не произойдёт, значит, такая уж судьба.

Кроме того, если Полина тоже испытывает ко мне симпатию, она может сама сделать первый шаг. Почему первым обязательно должен быть я? Долой устаревшие гендерные стереотипы о том, что мужчина должен добиваться женщину! Мужчины и женщины равны. Так что, если я для неё важен, она скажет мне об этом, и тогда я тоже признаюсь. А если мои чувства невзаимны, значит, и не следует о них говорить, чтобы не причинять ей дискомфорт. В конце концов, разве мои чувства вообще что-то значат? Нужно перестать забивать голову ерундой и заняться книгой. Вечное превыше сиюминутного. Красота требует жертв. Личным счастьем можно пожертвовать ради того, чтобы создать прекрасное произведение искусства…

19

После начала Евромайдана в российских СМИ стала появляться очень навязчивая антиукраинская пропаганда. Мол, Майдан на самом деле был спровоцирован Америкой, а те, кто выходили на протесты, делали это за деньги, а не за собственные убеждения. После кровопролития и бегства диктатора Януковича все события, происходившие в соседней стране, выставлялись в наших новостях исключительно в отрицательном свете. Дескать, к власти в Украине пришли фашисты. Дескать, теперь там запрещают русский язык и обижают ветеранов. Давили на святое — на память о Второй мировой войне, которая в сознании русского человека всегда занимала особое место. (Вот почему в России пошёл такой «тренд» на георгиевские ленточки, на которые раньше всем было пофиг.) Пропаганда очень сильно воздействовала на эмоции, и многие люди поверили. А что же всё-таки произошло на самом деле?..

Когда Янукович, печально известный экс-президент Украины, только пришёл к власти, он говорил, что интеграция в Европу — ключевой приоритет для страны. Потом он проворовался. И в обмен на большой кредит, выданный Россией, а по факту взятку от Путина, решил отказаться от претензий на вступление в ЕС. Конечно, украинцам не понравилось, что их обманули.

Студенты вышли на акцию протеста против отмены соглашения с Европой. Логично, что им было не всё равно, в какой стране провести будущую жизнь — в коррумпированной и нищей по типу путинской России, или в просвещённой и развитой европейской. Когда милиционеры жестоко избили молодых людей, это стало поворотной точкой. Общественность возмутилась, и на улицы вышли уже, по разным оценкам, от нескольких сотен тысяч до миллиона человек. Вышли даже те, кто прежде были аполитичны.

Тогда Янукович решил за месяц провернуть то, на что Путину понадобится 20 лет: полностью запретить акции протеста и закрыть все свободные СМИ. Но в итоге незадачливый диктатор лишь подлил масла в огонь, что в конечном счёте привело к кровопролитию и бегству экс-президента из страны. Бежал он, кто бы мог подумать, в Россию.

С Путиным они были два сапога пара. Путиноид, как его ласково называл мой папа, когда ещё был оппозиционно настроенным, за время своего правления вместе с дружбанами из питерской подворотни украл всё, что только можно было украсть. Уж в чём он действительно преуспел, так это в воровстве. На всех ключевых постах в стране давно стояли его бывшие одноклассники или однокурсники, бывшие телохранители, бывшие коллеги по работе в КГБ, бывшие соседи по двору, собутыльники и просто свои люди. Надо ж было так воровать, чтобы даже к партии власти в народе приклеился ярлык «партия жуликов и воров».

Я этот момент хорошо прочувствовал на себе. Хотя я рос в обеспеченной семье, в детстве я много болел и часто бывал в бесплатных российских поликлиниках. Которые по виду напоминали больше декорации из фильмов ужасов. Ещё как-то раз был в городской тысячекойке. Слава богу, не лежал, а только нанёс краткий визит, но впечатлений мне хватило с головой.

Потом я лежал в больнице в Сеуле, где мне делали операцию — удаление аденоидов. У нас в России эту операцию детям старше семи лет делали только под местным наркозом. В двухместной палате мы лежали вместе с мамой. Нет, мама не болела, ей разрешили пожить со мной в одной палате просто потому, что мне делали операцию. Про качество питания и чистоту я вообще молчу. В общем, увиденного оказалось достаточно, чтобы сделать выводы, в чём разница между медициной в странах, где у власти стоят коррупционеры, и в развитых странах.

У моей бабушки сахарный диабет второго типа. Пенсия у неё около десяти тысяч рублей, хотя она всю жизнь честно работала — то на заводе, то нянечкой в детском саду, то продавщицей. Вся пенсия уходит только на лекарства. Конечно, мама помогает ей деньгами, потому что кроме лекарств надо ещё покупать еду, одежду, платить за коммуналку. Хорошо, что у судей высокая зарплата, и у мамы есть возможность помогать бабушке. А ведь есть и пенсионеры, у которых нет родственников. Или у родственников нет возможности помогать. Как-то раз я спросил у бабушки, что бы она делала, если бы мама не поддерживала её деньгами, и она ответила: «Просто бы сдохла, да и всё» (цитата дословная). Это, кстати, не помешало позднее бабушке стать крымнашисткой и любить Путина, но то уже другая история.

Конечно, пенсия у бабушки не всегда была ровно десять тысяч рублей. Когда-то давно была, скажем, семь тысяч, потом постепенно повышалась — на сто, двести рублей, и в конце концов стала чуть больше десяти тысяч. Но нужно понимать, что с учётом инфляции и роста цен это — примерно одна и та же сумма. В стране, которая на втором месте в мире по экспорту нефти, у пенсионеров такая жалкая пенсия. Всё это было бы смешно…

И не думайте, что так везде. В западных странах люди могут со своей пенсии копить на путешествия. Например, один раз, когда мы с родителями ездили на Мальдивы, мы встретили там семейную пару пенсионеров из Европы, которые до этого побывали во Французской Гвинее.

К слову, я те времена застал совсем ребёнком, но в первые годы правления Путина ещё шли разговоры о вступлении России в НАТО и безвизовой зоне от Владивостока до Лиссабона. Потом он проворовался, и, чтобы отвлечь внимание населения от внутренних проблем, понадобился «внешний враг». Неудивительно, что Янукович бежал именно в Россию, ведь у них с Путиным было столько всего общего.

В чём же крылась причина такой массированной антиукраинской пропаганды? Я думаю, Путин боялся, что россияне, посмотрев на пример украинцев, могут тоже заразиться протестными настроениями. И тогда Путина и его дружков могут свергнуть и отобрать всё, что было награблено за долгие годы. Ведь рейтинг власти к концу две тысячи тринадцатого был практически нулевым. Ругать Путина и «Единую Россию» вошло в моду.

Поэтому власти понадобилось, чтобы у россиян в головах прочно закрепилась следующая ассоциативная цепочка: протесты = революция = фашисты. Чтобы она не просто возникла на какое-то время в их сознании, а въелась в самую подкорку.

Российские телеканалы часто не гнушались прямой фальсификации событий. Разоблачения легко можно найти в интернете. Но россияне всё равно верили, потому что альтернативного источника информации у них не было. Ведь почти все независимые СМИ до этого были уничтожены. (Например, тот же телеканал «Дождь», который отключили от вещания.) А интернетом пользовались далеко не все.

Пропаганда оказалась настолько мощной, что подействовала не только на большинство россиян, но даже и на часть украинцев. Ведь многие украинцы тоже смотрели российские телеканалы.

Потом сепаратисты в некоторых городах начали поднимать российские флаги. Потом «референдум» и «вежливые люди» в Крыму. Ложь Путина: сначала он сказал, что в Крыму не было наших военных, а через месяц прямо противоположное. «Гражданская» война на Донбассе…

Постепенно в Украине стала зарождаться своя, ответная антироссийская пропаганда. Но первой эту информационную войну начала именно Россия. Взаимная ненависть, старательно нагнетаемая средствами массовой информации с обеих сторон, не могла исчезнуть бесследно. Рано или поздно она должна была куда-то выплеснуться. И выплеснулась. Ноосферу прорвало. Произошла страшная трагедия в Одессе.

И тогда все окончательно помешались. Это было похоже на действие какого-то психотронного оружия. Соцсети пестрили призывами вроде: «Путин, введи войска!» Один виртуальный друг, который раньше казался адекватным и когда-то написал дельный отзыв на мой рассказ, сейчас выражал бурный восторг по поводу того, что российские болельщики устроили драку с европейскими на чемпионате по футболу во Франции. Дескать, молодцы наши, задали жару этим гейропейцам!..

Апофеозом стала фраза, обронённая отцом в каком-то кухонном разговоре и случайно услышанная мной, когда я проходил мимо: «ХОХЛЫ ВСЕГДА БЫЛИ ПИДОРАМИ». Нужно заметить, что папа вообще не скупился на категоричные высказывания. Например, немцы у него все поголовно были фашистами. К «жидам» он тоже относился с недоверием.

Вообще мой отец был человеком своеобразным и весьма противоречивым, даже, можно сказать, уникальным в своём роде. Он занимался йогой, но при этом пил алкоголь. Наряду с Бахом и Кастанедой он мог читать, например, «Дневники Берии». И так во всём. Лучшим русским царём он считал Ивана Грозного, а кровавым тираном — Петра Первого. Сталин, по его мнению, был «сыном своего времени».

У моего папы был старший брат, дядя Юра. И в детстве Юра постоянно обижал его. Как рассказывал папа, других ребят старшие братья, наоборот, защищали, когда тех, например, били в школе. А в папиной семье была прямо противоположная ситуация. И уже школьные друзья заступались за него перед старшим братом. Когда папа и дядя Юра выросли, первый уехал в Россию, а последний остался жить в Украине. Хотя они поддерживали общение, отношения между ними всё равно были натянутыми. Отец часто называл брата «типичным хохлом».

Я думаю, что на эту неприязнь к брату «удачно» наложилась пропаганда. Ведь российские СМИ выставляли «ополченцев» рыцарями без страха и упрёка, а украинских военных — сплошь извергами да карателями. Кроме того, нужно учитывать, что отец вырос в СССР, и где-то в глубине подсознания он не воспринимал Украину как отдельную страну. Детские впечатления очень сильно влияют на человека. Как ни крути, но ничего не поделаешь. Я же родился в 1999 году, и для меня Украина всегда была отдельной страной, а Крым частью Украины. Это принципиально иное восприятие мира. Видимо, поэтому путинская пропаганда никак не повлияла на меня, но сильно подействовала на отца, который с самого начала занял крайнюю антиукраинскую позицию…

20

Некоторые туристы думают, что Амстердам — это город греха, но на самом деле это город свободы. Просто в условиях свободы большинство выбирает грех.

Джон Грин

— …Долбаный корабль!!! — во всю глотку заорал я и с размаху швырнул геймпад в стену.

Корабль никак не хотел сбиваться. Я уж и уровень сложности понизил до самого лёгкого, и посмотрел туториал в интернете. Судя по видеопрохождению, инопланетная махина должна была рухнуть после попадания пяти ракет. Я попал уже шесть раз, а ей хоть бы хны!.. И вот опять — красный экран смерти! Я завыл, как убитая горем вдова, принялся вырывать у себя клочки волос на голове и расцарапывать лицо, после чего без сил рухнул на пол.

— Макар, ты спать сегодня будешь или нет? — послышался тихий голосок бабушки Люды. — Тебе завтра в школу!

И впрямь, было уже три часа ночи, а я всё ещё играл в приставку в гостиной. Той самой комнате на первом этаже, где папа так любил смотреть телевизор. Бабушка, которая безуспешно пыталась уснуть в своей спальне, сейчас спустилась со второго этажа и встала позади меня. В белой ночнушке и с укоризненным выражением лица, в комнате, освещённой лишь слабым электрическим светом телевизора, она была похожа на привидение.

Бабушкины слова немного привели меня в чувство. Я тяжело поднялся, вытирая слёзы, выступившие на глазах из-за последнего поражения, побрёл в угол, нашарил там упавший контроллер, вернулся, снова сел на ковёр и нажал «загрузить последнюю контрольную точку».

— Да до каких пор всё это будет длиться!.. — воскликнула бабушка и, хныкая, ушла обратно в спальню.

Я, не обращая никакого внимания на её жалкий лепет, продолжил играть. Но в моей копии игры, по-видимому, был какой-то глюк. Потому что по всему выходило, что проклятый инопланетный корабль давным-давно должен упасть, а он не падал. Прохождение, которое прежде не вызывало серьёзных трудностей, намертво забуксовало на битве с боссом. И я пытался снова и снова. Но, к несчастью для бабушки, корабль не поддавался. Я орал, матерился, швырял геймпад, бился головой о пол, но ничего не помогало. Я психовал так громко, что бабушка Тамара и дедушка Валера, жившие в другой части дома, в пристройке (той самой, дверь в которую всегда оставалась запертой), наверняка слышали весь этот «концерт», но мне было плевать.

Иногда я старался успокоиться, понимая, что в гневе только наделаю больше ошибок и уменьшу шансы на успешное завершение уровня. Делал глубокий вдох. И на какое-то время мне даже казалось, что я действительно взял себя в руки. Но потом я умирал, и всё повторялось сначала…

В конце октября родители на одну неделю решили съездить на Мальдивы. Но я наотрез отказался ехать с ними, после того последнего случая, когда отец на пустом месте вдруг стал меня избивать. Я сказал, что больше никогда ни в какие путешествия с ними ездить не буду. Похожие случаи имели место почти в каждом нашем путешествии. Из-за какой-нибудь мелочи, например, сбора чемоданов, родители могли устроить скандал и разругаться чуть ли не до развода. Просто раньше мне не хватало смелости, чтобы отказаться ехать. Но я очень хорошо усвоил, что лучше вообще никуда не ездить, чем отравлять красивое, замечательное место такими негативными воспоминаниями. Поэтому в этот раз я настоял на своём, как они ни упрашивали. Сначала мама сказала, что я не могу отказаться, и билет для меня будет куплен. Я заверил, что в таком случае это окажутся впустую выброшенные деньги. Силком затаскивать меня в самолёт родители всё же не решились, поэтому вскоре, поняв, что их сын настроен серьёзно, объявили, что я на десять дней остаюсь дома… с бабушкой!

Надо ли говорить, что я был на седьмом небе от счастья, я прыгал от радости! О том, что меня не отпускали к бабушке больше, чем на одну ночь, уже упоминалось раньше. А тут десять дней!

— Но помни, — сказала мама перед отъездом, — за старшего остаёшься ты, а не бабушка. Бабушка уже пожилая, ты взрослый. Так что не она за тебя несёт ответственность, а ты за неё.

Ага, как же!.. Взрослые всегда любят болтать об ответственности и портить детям праздник. Естественно, я настроил кучу планов. За одну неделю я собирался успеть дописать книгу, снять второй сезон «Каратаевых», выучить три иностранных языка, начать заниматься йогой, сесть на шпагат, слетать в космос, создать лекарство от рака и так далее. Ведь раньше сделать это мне мешала диктатура родителей-тиранов. А теперь она падёт и можно будет больше недели делать всё, что хочешь!..

Вот и получилось так, что в октябре я почти не писал книгу. Когда стало известно, что в конце месяца родители уедут и оставят меня одного с бабушкой, я решил, что за десять дней как раз закончу черновик романа. Даже составил подробное расписание, что и в какой день буду делать. Я вообще любил составлять разные расписания, но никогда им не следовал.

В первый же день мы начали снимать новый сезон сериала, и меня, что называется, посетило вдохновение, я вошёл в роль и произнёс свой монолог от всей души. Но выяснилось, что бабушка, которая должна была держать камеру передо мной, сняла эту сцену не так, как нужно — лицо не до конца попало в кадр. А во второй и в третий раз я не смог сыграть так хорошо, как в первый, получилось уже не то. Вспыхнула ссора, в результате которой я сильно толкнул бабушку. Она предсказуемо обложила меня трёхэтажным матом, да и я не стеснял себя в выражениях. Скандал вышел таким сильным, что до конца нашего совместного пребывания бабушка не то, что не снималась, а даже разговаривала со мной неохотно.

В пух и прах разругавшись с бабушкой, я ушёл на второй этаж и заперся у себя в комнате. Конечно, о том, чтобы писать книгу в таких расстроенных чувствах, не могло быть и речи. Поэтому, чтобы как-то переключиться, я стал читать «Волхва». Эту книгу я купил случайно. Дело в том, что у меня появилось настроение почитать что-нибудь посерьёзнее боевой фантастики.

Возможно, на меня повлиял один наш разговор с Сергеем. Я сморозил что-то в таком духе, мол, дескать, немного понимаю в литературе. Сергей резонно ответил, что, если б я действительно понимал, я бы не читал боевую фантастику, а прочитал бы, например, «Моби Дик» Мелвилла, или «Улисс» Джойса. Про обе книги я слышал лишь краем уха.

Итак, меня потянуло на классику. Не на русскую — все эти Достоевские, Толстые тогда прочно ассоциировались со школой и надоели до тошноты. А скорее на зарубежную, которая была мне практически незнакома. Причём я не обязательно хотел начать с тех книг, которые назвал Сергей. Ведь он привёл их в качестве примера.

Придя в книжный магазин, я уверенно направился к стеллажу, где стояла классика, и выбрал самую толстую и увесистую книгу, которую там увидел. «Волхв» Джона Фаулза. На первой странице было написано что-то про тень уродливой карлицы, королевы Виктории. В конце — какая-то фраза на латыни. В общем, всё указывало, что я держал в руках образцовый викторианский роман. То, что доктор прописал! Впоследствии я пойму, как сильно ошибался, ведь выяснится, что «Волхв» далёк от обычного классического романа так же, как книги Сергея Поплавского от произведений остальных авторов приснопамятной серии. И он уж точно не был занудным. Но это уже другая история.

И вот я прочитал пару глав. Но игровая приставка в гостиной манила меня, и устоять перед искушением было невозможно.

Несколько лет тому назад на Новый год мне подарили дорогущую «PS3». Родители разрешали играть сорок-шестьдесят минут в день. Конечно, при них я так не психовал, потому что как только начинал сильно злиться или кричать, они забирали приставку на какое-то время, на неделю или на месяц. Потом у папы что-то щёлкнуло в голове, и он решил, что мне нужно срочно учить английский. Он достал из закромов домашней библиотеки книжку «Приключения Пиноккио» на английском языке. И теперь я должен был каждый день читать и переводить по три страницы ради того, чтобы поиграть в приставку те самые сорок минут, которые раньше доставались просто так. Естественно, «занятия» с папой шли параллельно с изучением английского в школе, то есть от выполнения обычных домашних заданий меня никто не освобождал. К тому же, когда я читал, отец придирался к каждой ошибке, постоянно перебивал, а если я произносил какое-то слово неправильно, заставлял читать его снова до тех пор, пока я не произносил его правильно. Если я допускал больше нескольких ошибок, он отправлял меня «на пересдачу», и в следующий раз весь текст приходилось читать с самого начала. Всё это происходило в крайне неблагожелательной атмосфере, в которой говорить со мной на повышенном тоне для отца было в порядке вещей. В общем, очень скоро я здраво рассудил, что сорок минут игры в приставку не стоят двух-трёх часов английского в день. И тогда я просто перестал в неё играть. Геймпад месяцами пылился на тумбочке.

Позже, спустя год или полтора, отец как-то проговорился на кухне, что на самом деле его просто в очередной раз одолела паранойя по поводу моего зрения, как тогда, когда родители ограничивали мне время на чтение в день. Теперь отец нашёл нового «козла отпущения» — приставку. Дескать, глаза у меня «портились» из-за игр. То, что я сидел на расстоянии нескольких метров от телевизора и играл всего сорок минут в день, его уже не успокаивало. Уже не. Раньше успокаивало, когда они с мамой покупали мне приставку, а теперь у него в голове что-то переключилось. Так как, по его словам, открыто забирать приставку он не хотел, то решил меня как бы подтолкнуть к тому, чтобы я сам принял решение. Вот зачем понадобилось устраивать балаган с английским.

— Но ведь это — манипуляция, — заметил я.

— Всё — манипуляция, — глубокомысленно сказал отец.

В общем, приставка долго лежала без дела. Я уже и забыл о ней, переключившись на другие вещи — общение с Сергеем, литературное творчество, съёмки сериала. А тут родители уехали, и я не мог не вспомнить про неё. Нужно ли уточнять, что никакими сорока минутами дело не ограничивалось — я играл с обеда и до четырёх часов ночи, сидя вплотную к экрану. Процесс игры сопровождался бесконечными матами и воплями. У меня вообще с детства были проблемы с контролем гнева. Я ломал все игрушечные машинки, которые мне дарили. Если, например, я почти дорисовал какой-то рисунок, а в конце что-то не получалось, я мог разозлиться и уничтожить всю сделанную работу, после чего сильно плакал и сожалел.

Тот проклятый корабль из «Resistance 3» я так и не замочил. Помимо приставки, я играл ещё и на айпаде — проходил аркадную гонку «Asphalt 8». Графика на мобильных устройствах и планшетах к тому времени доросла до вполне приличного уровня, сравнимого, например, с карманными консолями вроде «PSP». Это не какая-нибудь там «змейка». Игра была довольно красочной и захватывающей. Как-то раз я играл, полулёжа на кровати, и, не успев прийти к финишу первым, расстроился и резко дёрнул головой назад. Так получилось, что мой затылок ударился прямо об ночник, который висел над кроватью. Причём не сказать, что удар получился сильным. Поэтому я был очень удивлён, когда светильник разбился. Затылок остался цел и невредим, но я больше переживал за разбитую лампу, чем за себя. Когда отец вернётся, он станет допытываться, как так вышло, что лампа разбилась. Поэтому оставшиеся семь или восемь дней мы с бабушкой искали по всему городу точно такой же ночник. Только вот незадача — подобных светильников уже не было нигде в продаже. Я ездил даже в Китай-город. В отсутствие родителей в школу и со школы меня возил мамин служебный водитель, Александр Васильич. Если после уроков я просил, перед тем как ехать домой, доставить меня ещё куда-то, он с готовностью это делал. Человек он был мягкий, отзывчивый, и всегда относился ко мне хорошо. В последний момент, когда я уже почти решил сдаться, мне чудом удалось найти в одном торговом центре нужный светильник. Он был очень похожим, хотя и не полностью идентичным. Правда, ночник оказался чуть шире своего предшественника, и поэтому шурупы, на которых он держался, вошли в стену не на половину, как нужно, а хорошо, если на треть. И висел он почти на соплях. Поэтому ещё долгое время я даже дунуть на него боялся, чтобы он не упал. Но родители не заметили подмены. (Надо ли уточнять, что осколки вокруг кровати я тщательно собрал и утилизировал.)

Все домашние обязанности выполняла бабушка — мыла полы, стирала, наливала воду курам, гуляла с Чарой. Ну, как гуляла. Приносила миску с едой и отпускала с цепи. Но бабушка сама не могла совладать с Чарой, вести её обратно на место приходилось мне. А так как я не торопился этого делать, Чара могла бегать по двору до двух часов ночи, а иногда и до самого утра.

— Когда родители приедут, я всё расскажу о том, как ты себя ведёшь, — ворчала бабушка, стоя у печки и помешивая кастрюлю с супом для Чарки. Кастрюля была огромная, и её хватало на несколько дней. В состав супа входили ведёрко крупы и с дюжину куриных ножек. Это примерно усреднённый рецепт, потому что вариаций могло быть масса.

Бабушка всегда обещала пожаловаться родителям, когда я плохо себя вёл, но почти никогда не жаловалась. Она понимала, что отец убьёт меня, если узнает, как я, например, играл в приставку, к которой мне было запрещено прикасаться. А бабушка была добрая и любила меня, поэтому молчала…

21

— Сынок, тебе звонят, — папа выскочил из кухни на первом этаже, взбежал по лестнице и влетел ко мне в комнату, держа в руке телефон. Дело в том, что в последнее время отец начал подозревать, причём абсолютно верно подозревать, что после отбоя я продолжаю ещё полночи лазать в гаджетах. Поэтому теперь каждый раз перед сном я должен был оставлять планшет и телефон внизу, на кухне.

Сейчас телефон надрывался у меня в руках.

— Из Украины, — сказал папа. — Не знаешь, кто это может быть?

Сердце чуть не выскочило из груди. Это мог быть только один человек.

— Не знаю, — резко замотал головой я.

Дело в том, что в начале ноября я твёрдо решил, что не буду больше ни минуты сидеть в соцсетях, пока не допишу книгу. Сергей, который ждал текст в конце октября, но так и не дождался, по-видимому, сначала написал мне сообщение с вопросом, и, не получив ответа, решил позвонить по номеру, который был указан в информации профиля. Я к такому повороту событий оказался совершенно не готов и сейчас стоял, не решаясь ни взять трубку, ни сбросить звонок. К счастью, вскоре телефон сам умолк.

— Номер был точно украинский, я видел, — настаивал отец. — Может, какой-нибудь твой виртуальный знакомый тебя потерял?

— Да вроде бы у меня нет никаких знакомых из Украины, — пожал плечами я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно равнодушнее.

— Странно.

— Действительно, странно.

— Значит, скорее всего, ошиблись номером… — констатировал папа и пошёл обратно на кухню.

Вообще-то я оставлял телефон и айпад внизу только на ночь, и утром перед школой мог их забирать. Но так как последние две недели я не сидел онлайн, то планшет мог спокойно лежать на кухне несколько дней (естественно, там стоял пароль). Айфон нужно было брать в школу, чтобы звонить отцу после уроков, но, к примеру, в субботу я мог о нём не вспоминать до самого вечера. Такая легкомысленность в итоге сыграла со мной злую шутку и поставила в неловкое положение перед отцом. Но кто ж знал, что Сергей вздумает звонить по обычной сотовой связи.

Теперь, после его звонка, мне всё же пришлось нарушить свою «аскезу», зайти во «ВКонтакте» и объяснить, что я так долго не отвечал, потому что решил всецело сконцентрироваться на написании книги и на время забыть про интернет. Сергей явно был очень раздражён.

«Вы за прошедший год одних только комментариев настрочили на полноценный роман по объёму», — написал он.

И был прав. Будь то группа фанатов фантастики или паблик нашей школы, или ещё какой-нибудь другой паблик — если кто-нибудь писал что-то, с чем я был не согласен, я немедленно бросался его переубеждать. Дебаты с моим участием насчитывали иногда более сотни комментариев. Энергии это отнимало много и творчеству действительно мешало. Только настроишься на работу, как приходит уведомление, что твой оппонент тебе ответил, и ты вместо того, чтобы писать книгу, пишешь сто первый комментарий. По итогу в одной из фанатских групп меня даже кинули в чёрный список.

Сергей ещё давно, в начале осени говорил: «Вы страдаете фигнёй. Вот возьмите и прямо сейчас удалите страницу “ВКонтакте”». Зря я его не послушал. Но тогда я не был готов к столь радикальным мерам. Во-первых, я только-только освоился в онлайне. У меня было почти столько же френдов, сколько у одноклассников. Я наконец-то был «в теме», как все. Пусть я и появился в сети гораздо позже, чем остальные мои сверстники, но лучше поздно, чем никогда. И сейчас вот так взять и всё перечеркнуть? Во-вторых, здесь, в онлайне, была Полина. В реальности ведь я не осмеливался к ней подкатить, а в виртуале сиди на её странице, сколько хочешь.

Сейчас, чтобы немного утешить Сергея, я заверил его, что уже готово, по крайней мере, не меньше половины текста, то есть двести пятьдесят тысяч знаков с пробелами. А оставшуюся половину я, мол, постараюсь дописать как можно быстрее, так сказать, в ближайшие недели или даже дни. На самом деле, в файле на компьютере на данный момент было всего чуть меньше двухсот тысяч. И ещё невеликая часть существовала в виде разрозненных черновых набросков на бумаге. Сколько точно там получится знаков, я не знал, лишь надеялся, что, когда их перепечатаю, хотя бы пятьдесят килобайт наберётся. Но такие нюансы Сергею было знать необязательно.

«И это всё, что вы успели написать за год, двести пятьдесят тысяч? Ну-ну», — скептически отреагировал Сергей.

«Я стараюсь думать не о количестве, а о качестве», — философски ответил я.

«Если я услышу ещё хоть одно слово о качестве текста, это будет последняя ваша реплика. Я недаром сказал именно ПОСЛЕДНЯЯ, а не крайняя. И не говорите потом, что вас не предупреждали».

Мне не понравилось, что Сергей говорит в таком ультимативном тоне, но счёл, что сейчас не лучший момент, чтобы спорить.

«Даю вам последний срок — до Нового года, — постановил Сергей. — Издательство ждёт готовый роман максимум в начале января. Позже они его могут просто не принять. По-хорошему книгу нужно было сдать летом, а потом быстренько подтвердить ещё одной к зиме. В общем, в конце декабря жду на почту файл с текстом на 450-500 тысяч знаков, и я попытаюсь за неделю успеть сделать то, что обычно делается минимум за месяц. А пока, до Нового года, мне нужно закончить ещё одну книгу для другой серии. Так что советую не отвлекать меня лишней болтовнёй, и самому не отвлекаться».

«Хорошо», — сказал я.

«Но если вдруг 31 декабря текста не будет, — предупредил Сергей, — или он окажется графоманским — сами понимаете…»

«Не беспокойтесь, — сказал я. — Не окажется. Сюжет очень интересный. Уж в чём-в чём, а в качестве я уверен…»

«Ну, вот, опять. Я кому только что говорил, чтобы больше НИ СЛОВА о качестве?! Вот когда напишете МИЛЛИОН знаков за полгода, тогда и сможете качать права».

И тогда я не придумал ничего лучше, чем выдать следующий глубокомысленный перл:

«Знаете, в чём между нами разница? В том, что я пишу по-настоящему, а вы подстраиваетесь под запросы массового читателя».

Не знаю, с чего вдруг на меня снизошло столь гениальное откровение, и почему я решил непременно его озвучить, но Сергея оно, судя по всему, не на шутку разозлило.

«Ну, всё. Я вас предупреждал. Сами напросились. Баста», — написал он и отправил меня в бан. С тех пор я очень надолго утратил возможность переписываться с Сергеем во «ВКонтакте», и всё наше дальнейшее общение происходило посредством старомодной электронной почты.

Собственно, буквально на следующий день я как раз и написал Сергею письмо на электронку, в котором поставил его в известность, что если он больше не намерен иметь со мной никаких дел, то я всё равно доведу роман до конца и опубликую текст в интернете, указав Поплавского в качестве соавтора.

«Ну уж нет, — воспротивился Сергей. — Выкладывать в сеть — сколько угодно, если маразм крепчает. Но никаких упоминаний меня в контексте авторства. Хватит с меня и одного позора в прошлом…»

Под позором в прошлом Сергей, вероятно, имел в виду давнюю историю, о которой он рассказывал лишь вкратце, в общих чертах. По его словам, однажды, когда Сергей уже издал несколько книг, он встретил двух подающих надежды авторов, которые на тот момент ещё нигде не печатались. Поплавский предложил им за определённый срок написать текст, и, если результат окажется приличным, Сергей замолвит за них словечко перед издателем, и книгу, скорее всего, опубликуют. Однако текст, который написали эти авторы, оказался графоманским, и Сергей не смог ничего для них сделать. Тогда графоманы обиделись и обвинили Сергея в самом тяжком для писателя грехе — воровстве. Дескать, Поплавский взял их текст и опубликовал, выдав за свой. Плагиат — самое страшное обвинение для писателя. С тех пор в интернете даже начали ходить легенды, что на Поплавского, дескать, пашет целая бригада литнегров…

После того случая Сергей зарёкся брать учеников и помогать «молодым талантливым авторам» пробиться. Как говорится, не делай людям добра — не получишь зла. Так и продолжалось довольно долгое время. До встречи со мной. Сергей даже сказал как-то раз: «Вы — моя лебединая песня…»

Правда, сейчас, похоже, всё летело в тартарары. В ответ на требование Сергея не упоминать его в контексте авторства я не преминул заявить, что он внёс свой неоценимый вклад в появление моей книги, так как первоначальная идея сюжета и концепт цикла, в рамках которого разворачивалось действие, исходили от него. Так что не указать Сергея как соавтора будет нечестно, и я это всё равно сделаю даже против его воли. А оставить роман незавершённым не могу, потому что уже вложил в него слишком много сил и времени своей жизни. «Я же не виноват, — подытожил я, — что вы в итоге слились».

«Я слился?! — возмутился Сергей. — И это говорит болтун, который называл крайним сроком конец июня. 31.12 — текст. 450 тысяч, и ни килобайтом меньше. В противном случае все мои обещания считаются аннулированными. Они давались вменяемому человеку, а не оборзевшему графоману».

22

Декабрь пролетел незаметно. Несмотря на то, что я честно старался написать как можно больше, к написанному за осень мало что прибавилось. В какой-то момент я удалил с планшета игру, хотя и не прошёл её до конца, а при удалении терялся весь достигнутый прогресс — решил, что ради литературы нужно чем-то жертвовать. Также я бросил читать «Волхва» на середине. Обычно я так не делал, и если уж начинал читать какую-то книгу, то принципиально дочитывал до конца, даже если не нравилось. Но сейчас обстоятельства были экстраординарными. Честно говоря, бросать не хотелось, потому что книга оказалась очень затягивающей. Я пообещал себе, что обязательно вернусь к ней позже, когда допишу своё произведение.

Декабрь — пора контрольных в школах. Как я уже говорил, родители довольно сильно давили на меня из-за оценок в четверти. А после школы особо не оставалось времени на творчество. Поэтому писать я мог в основном по выходным, если, конечно, отец не находил мне какую-нибудь работу во дворе — почистить снег, поколоть дрова, поменять сено в курятнике и так далее.

Один раз вечером, когда мама забрала меня со школы, и мы ехали в машине с водителем, меня накрыло вдохновение, и я начал быстро-быстро набирать текст прямо в заметке на телефоне. Приехав домой, я на одном дыхании выдал десять тысяч знаков за час. Это был мой рекорд по скорости. Конечно, текст пестрил грамматическими ошибками и опечатками, но главное, в нём присутствовал отблеск подлинного вдохновения. Пользуясь терминологией Сергея, канал открылся на полную мощность. В другой раз, в воскресенье, я написал боевую сцену на двадцать тысяч за день. Мама в тот день приготовила яблочный пирог и звала меня покушать, пока он ещё не остыл. Но я не поддавался ни на какие её призывы, усадив себя за письменный стол и запретив отходить от клавиатуры, пока эпизод не будет закончен. Честно говоря, бой был искусственно растянут. Для смысла детальные описания перестрелок не играли никакой роли. Но мне нужно было чем-то заполнить заданный объём. Вообще сцены в книге делились на два типа: одни я писал искренне, вынашивая чуть ли не каждое предложение, и они действительно имели важное значение для сюжета, а другие — чисто «боевые сцены» — нужны были просто «для галочки». Просто потому, что книга должна была быть на 450 тысяч знаков, а не, например, на 250. В сценах второго типа я часто едва не скатывался в откровенный треш. Не знаю, может, это был стёб над среднестатистическим читателем «постапка». Однако подобные моменты, к сожалению, сильно снижали воздействие «серьёзных» и сильных эпизодов, и подпорчивали впечатление от текста в целом. Например, в одном эпизоде даже фигурировала летающая голова (честно говоря, я ожидал, что Сергей потом её вырежет, но нет).

Несмотря на то, что я усиленно писал, к концу декабря мне всё равно не доставало количества знаков до нужного объёма. Набросков на бумаге, которые я перепечатал, конечно, не набралось ни на каких пятьдесят тысяч, а хватило хорошо если на двадцать. Кроме того, родители затеяли делать ремонт в библиотеке. Библиотека в доме была сразу напротив моей комнаты, между собой мы ещё называли её «боковая комната». С точки зрения человека, который поднимался по лестнице, дверь в неё находилась с левой стороны лестничной площадки. С противоположной, правой стороны располагалась, соответственно, моя комната. А прямо, посередине между ними, были двери в «большую комнату» — по совместительству, спальню родителей. Теперь родители решили переделать боковую комнату под спальню, а библиотеку перенести в одну из комнат на первом этаже.

Но перед этим комнате, по их мнению, требовался ремонт. Для начала нужно было вынести из неё книги. Таскать приходилось на улицу и класть на специально расстеленные покрывала, так как мама решила протереть все книги, многие из которых были довольно старыми, от плесени и потом просушить на свежем воздухе. Книг оказалось просто какое-то невообразимое количество. Одна только серия «Всемирная библиотека» в полном составе чего стоила. Эту серию выписывали по подписке ещё папины родители. Бабушка Тамара говорила, что, когда выйдет на пенсию, и у неё появится много свободного времени, будет читать. Правда, сейчас, когда она была на пенсии, то не читала ничего, кроме газет, и в основном целыми днями лежала на кровати перед телевизором, разгадывала кроссворды или делала что-то в огороде.

И вот я нёс во двор стопку книг и вдруг резко осознал: «Чёрт! А ведь если я не успею дописать книгу до Нового года, я не смогу стать писателем. Это мой ПОСЛЕДНИЙ шанс, вообще ПОСЛЕДНИЙ. Надо что-то делать!» И я стал носить книги быстрее. Теперь я метался туда-назад по лестнице чуть ли не бегом, стараясь за один раз унести стопку побольше. Удивительно, как я не навернулся и не сломал шею. Раз где-то на третий я вспотел. Книг почему-то всё никак не становилось меньше.

К тому же, где-то на окраине сознания маячило горькое предчувствие того, что все мои старания напрасны, и что хоть я вылезу вон из кожи, а всё равно не поспею написать до 31 декабря 450 тысяч. Сколько я ни гнал его прочь, это ощущение отравляло меня изнутри и дополнительно лишало сил. Как же я пожалел теперь, что не работал, как нужно, раньше, летом и в октябре, а страдал фигнёй со съёмками и прочим!

В декабре мне начали постоянно сниться сны. Раньше я видел сны не каждый день, а, допустим, раз в несколько дней, или даже раз в неделю. И уж совсем нечасто я видел несколько снов за одну ночь. И вдруг в какой-то момент сны стали сниться каждую ночь и помногу, причём очень яркие и насыщенные. Чаще всего они были странными и абсурдными, реальность в них работала совсем не так, как в нашем мире. Поэтому даже просто запомнить что-то оттуда представало нелёгкой задачей.

Сергей сообщил, что он так и не дописал свою книгу, потому что серию, для которой она предназначалась, закрыли из-за низких продаж, и текст попросту оказался не нужен. Поплавский был очень опечален. Межавторский проект, о котором шла речь, появился когда-то на волне успеха той самой серии по игре, но, в отличие от множества других аналогичных проектов, не являлся банальным клоном и обладал какой-никакой индивидуальностью, а потому его было жаль немного сильнее, чем большинство серий-однодневок; жаль было и невышедшую книгу Сергея.

В последний день учёбы, 26 декабря 2014, я пришёл в школу в красивой тёмной рубашке в белый горошек, которую родители купили мне в Сеуле, и в красной бабочке с нарисованными футбольными мячами. Такой бабочкой больше никто в классе не мог похвастаться, кроме меня. В тот день было всего два урока. На физике мы с пацанами стояли на голове. Я под дружный гогот остального класса переползал между рядами и прятался под партами от учительницы, старой мымры. На перемене я играл в настольный теннис с Матвеем, и у меня всё получалось, хотя обычно я проигрывал ему, но не сегодня. Я был неотразим. Светлана Николаевна сделала комплимент и сказала, что мне очень идёт эта рубашка. После «уроков» мы пошли в «ночной клуб», праздновать окончание полугодия. Несмотря на то, что здание располагалось в городе, недалеко от школы, напоминало оно скорее какой-то сельский клуб. Атмосфера была ужасной. При наличии всех или почти всех формальных атрибутов соответствующего заведения, происходящее напоминало утренник в детском саду. Пили сок (а что ещё могли пить в девятом классе?!). Теоретически я мог туда не пойти. Но я и так слишком редко посещал внеклассные мероприятия, а я твёрдо решил мимикрировать, стать, как все. Кроме того, так как мы шли вместе с десятым классом, была надежда встретить Полину — как раз отличный повод, чтобы завязать разговор. Но тот класс, где училась Она, в последний момент «откололся» — они отправились в другое место, а нам составил компанию десятый класс с другой буквой, не «А», а «Б» или «В». Большую часть мероприятия я просто слонялся по помещению как неприкаянный. Говорить мне было не с кем и не о чем. Я чувствовал себя, так сказать, чужим на этом празднике жизни. Меня не раз уговаривали присоединиться к танцующей толпе, но я был довольно скованным. Под занавес, поддавшись на настойчивые просьбы, я всё-таки вышел на сцену и стал танцевать, и имел большой успех у собравшейся публики. Но мой друг Матвей переплюнул меня, когда в самом конце праздника под всеобщее улюлюканье забрался под самый потолок по стриптизёрскому шесту, как будто это была мачта какого-нибудь корабля. Короче, «пир» выдался на славу. Уже на следующий день в паблике «Подслушано» нашей школы выложили видео с вечеринки, и кто-то в комментариях написал, что парень в рубашке в горошек танцует, «как будто у него ДЦП». В принципе, я считаю, что они были правы. Танцевать нужно, либо когда у тебя есть природный талант, либо когда ты ходил в танцевальную школу и знаешь, как это делается. Не умеешь — не берись. Впрочем, мораль сия справедлива не только по отношению к танцам, но также и ко многим другим занятиям.

На зимних каникулах мне наконец-то разрешили ложиться спать не в десять часов, а тогда, когда захочу. Впрочем, днём я всё равно должен был помогать папе с ремонтом в боковой комнате. Он вздумал поменять весь ламинат на потолке. Обычно мы начинали в девять-десять утра, делали паузы на обед и на ужин, а заканчивали когда в четыре-пять часов дня, а когда в восемь-девять вечера, в зависимости от папиного настроения, а также от длительности упомянутых пауз. Иногда, если у папы было ленивое настроение, перерыв на обед мог затянуться, скажем, до шести вечера, пока отец лежал на диване. Такая неопределённость вовсе не способствовала литературной работе, которая требует чёткой организации своего личного времени. Но хотя бы ночь была в моём полном распоряжении. Родители даже шутили по этому поводу, говоря, что «Макарушка перешёл в режим призрака», имея в виду, что я и днём не сплю, и ночью бодрствую. Ночью у меня открывался канал, и я, заварив кружку чёрного чая с лимоном, принимался писать. На рабочем столе скапливалось огромное количество пустых кружек из-под чая. Мама даже возмущалась, что на кухне не оставалось кружек вообще, и она не может попить чай, и просила спустить всю немытую посуду вниз.

До 31 декабря была практически полностью готова первая часть, а также некоторые фрагменты части второй. Тем не менее, мне оставалось написать 160 тысяч знаков. Я решил, что всю новогоднюю ночь буду работать и не сомкну глаз, пока не закончу книгу. А утром 1 января отправлю текст Сергею. В конце концов, вечер 31-го или утро 1-го — не такая уж и существенная разница.

Но всё-таки, 160 тысяч за сутки — нехило! Успею ли? Сергей говорил, что его персональный рекорд составлял 60 тысяч знаков с пробелами за сутки. Мне даже эта цифра казалась невероятно огромной. С другой стороны, написал же Герман Затворник свою «Библию Дьявола» за одну ночь. Так что, может, и у меня получится.

Тридцать первого декабря вечером я, закрывшись у себя в комнате, ходил кругами, одев наушники и слушая на репите песню «ДДТ» «Это всё». «Это всё-о-о, что а-а-астанетса по-осле меня!» — горланил Юра Шевчук. Слушая музыку, я никогда не мог усидеть на одном месте и всё время ходил туда-сюда по комнате, такие сильные эмоции она у меня вызывала. Родители пили вино внизу, в гостиной, и мама то и дело звала: «Сынок, спускайся к нам!» Но любоваться на обнаглевшую лоснящуюся физиономию Плешивого по телеку не было никакого желания. Нет уж, я твёрдо решил, что эту ночь посвящу творчеству. Сейчас, вот только послушаю ещё раз Шевчука. И ещё раз. И ещё раз. Ах, как он чертовски красиво поёт!

Вообще, надо сказать, что я был тем ещё меломаном и мог надолго выключаться из реальности, слушая музыку. В детстве, когда у нас дома появился большой кассетный аудиомагнитофон (тогда бы я ещё не выговорил это словосочетание), я мог часами раскачиваться в ритм под музыку (танцем это сложно назвать) «Ace of Base». Музыка меня гипнотизировала. Правда, меломания сильно мешала написанию книг. Совмещать два в одном я не мог. Во-первых, музыка отвлекала от писательства. Во-вторых, сидя в наушниках перед компьютером спиной к двери, я мог не услышать, как сзади подойдут родители. Тем не менее, во время прослушивания музыки мне приходило много отличных идей для книг, которые я потом воплощал на практике.

Итак, слушая своего любимого Шевчука, я серьёзно настроился на работу. Вот сейчас, решил я, я отложу наушники, сяду и напишу за один присест 160 тысяч знаков. Да, у меня точно всё получится, я сумею прыгнуть в секунду. И вот, заслушав до дыр «Это всё», я снял наушники, уселся в своё крутящееся рабочее кресло, включил компьютер и открыл файл. Взглянув на текст, осточертевший до невозможности, я вдруг осознал, что смертельно устал. Как физически, так и морально. Я понял, что не могу выдавить из себя ни слова, и что писать не хочется от слова вообще. Но делать нечего, писать-то всё равно нужно. Поэтому у меня созрел гениальный план. Я сейчас лягу на кровать, закрою глаза и продумаю весь текст у себя в голове до каждого отдельного слова. А потом, ближе к утру, встану и просто запишу его. Что может быть проще, записать то, что уже придумано?

Проснулся я часа в четыре дня первого января. Даже не хочу представлять, в какой ярости был Сергей, когда не получил 31 декабря вечером обещанный текст. Кое-как продрав глаза, спустившись на кухню и заварив чай, я осознал, что потерпел полнейшее фиаско. Нужно было как-то выкручиваться. Позавтракав, я зашёл в электронную почту. Я ожидал увидеть там письмо с разносом от Сергея, но меня встретила лишь оглушительная тишина. Тогда я сам написал Сергею письмо с таким предложением: я сейчас высылаю ему почти законченную первую, самую крупную по объёму, часть, он начинает над ней работать, а я через пару-тройку дней отправляю вторую часть и недостающие эпизоды из первой, а вскоре и третью часть. «Хорошо», — ответил Сергей к моему облегчению. Я выслал ему файл с первой частью. В каком виде был текст, я уже упоминал, повторять лишний раз нет нужды. Достаточно привести лишь такую красноречивую деталь, что у персонажа Косатки на протяжении книги то и дело изменялся цвет волос: в одних главах она была брюнеткой, а в других блондинкой. Так происходило оттого, что я писал эти главы в разные периоды, в которые был влюблён в двух разных девушек, и поэтому представлял на месте Косатки то одну, то другую. Тем не менее, несмотря на все шероховатости, неровности, изъяны, огрехи, дефекты, а в некоторых случаях, прямо скажем, безобразность, через пару дней, просмотрев текст и начав с ним работать, Сергей вынес следующее резюме: «У вас и правда есть способности, и вы действительно могли бы многому у меня научиться. Но, к сожалению, пока вы необучаемы. А я уже слишком стар, чтобы впихивать невпихуемое…»