24

Часть вторая. «…И в конце скитаний придём…»

По легенде, Ньютона вдохновило на открытие упавшее на голову яблоко.

К Архимеду пришло озарение, когда тот принимал ванну.

Менделееву приснилась его знаменитая таблица химических элементов.

А ко мне идея второй книги пришла, когда я разбивал лёд копьём в Чарином вольере.

Если бы мне довелось взглянуть на эту ситуацию отстранённо, (например, вздумай я вдруг написать мемуары), то я непременно углядел бы в этом красивую метафору: копьё пробивается сквозь реальный лёд так же, как разум — сквозь лёд творческого тупика к озарению… Но так как я находился внутри ситуации, то мне было не до символизма.

За долгую, богатую снегом зиму бетонный пол в вольере покрылся толстой ледяной коркой. Копьё было тяжеловато даже для меня, здорового пятнадцатилетнего пацана. Если бы я попал в первобытные времена, где пришлось бы охотиться при помощи копья, то вряд ли бы смог точно метнуть его в цель. Сил едва хватало, чтобы методично поднимать и опускать орудие, и то руки уставали минуты через две непрерывного выполнения данной работы. Подкладка под курткой вся взмокла, хотя на дворе стоял январский мороз. Я дробил какую-то часть льда, сгребал осколки лопатой, выносил наружу из вольера и сваливал в кучу. Солнце надменно взирало с небосвода на мои потуги. Чара то крутилась возле меня, то вынюхивала что-то у ворот, то, устав, ложилась в сторонке, пристроив голову на лапах. Иногда я не мог удержаться и отрывался от работы, чтобы потискать её, погладить по голове, почухать по бокам.

Физический труд, как известно, стимулирует умственную деятельность, подсознание активизируется. До этого я дней десять пытался родить сносную идею для сюжета, и всё равно был полный «голяк». А тут вдруг начало что-то проклёвываться, и в один прекрасный момент меня торкнуло. Мозаика сложилась.

Закончив работу, которую поручил отец, вечером я написал короткий синопсис. Нечто совершенно непохожее на то, что издавалось прежде в серии. И в то же время предполагалось, что вторая книга будет развивать вполне определённые концепции, которые закладывались в первой, хотя и не задумывалась как прямое продолжение. Сергей синопсис одобрил. Я заверил своего старшего коллегу и учителя, что на сей раз всё будет по-другому. Я всё осознал. Настало время всё исправить!

Текст нужного объёма будет написан и выслан ему не позднее, чем к концу апреля, может, даже раньше. И теперь-то уж на обложке будут стоять две фамилии, потому что я заслужу своё место по праву. Это будет не услуга и не подарок со стороны Сергея, а честно заработанная награда.

«Ну-ну», — ответил Сергей, и по его интонации я сделал вывод, что он настроен несколько скептично. Впрочем, Поплавский не протестовал: «Хотите писать вторую книгу — пишите». На том и порешили.

Разговор состоялся в феврале. Так получилось, что книгу я начал писать в мамин день рождения, который тоже выпадал на этот месяц. Если писать по десять тысяч знаков в день (темп для меня уже привычный), то к дедлайну должен успеть с запасом, думал я. Параллельно на мне до сих пор висел второй сезон «Каратаевых». Честно говоря, после той оглушительной ссоры с бабушкой мне уже не хотелось ничего снимать. Но мои многочисленные знакомые в школе интересовались, когда будет продолжение. Так что делать нечего, нужно было продолжать. Зрители ждали. Если, конечно, они вообще существовали, эти зрители, вполне возможно, что я всего лишь убеждал себя в их существовании и выдавал желаемое за действительное.

Во второй книге я постарался учесть ошибки, сделанные в прошлый раз. Я помнил, что сказал Сергей: «Моменты, написанные “для объёма”, как раз в тему, в отличие от того, что вы полагаете настоящим, “криком души”». Положа руку на сердце, я и первую книгу-то писал, выкладываясь от силы процентов на пятьдесят от своего потенциала. Дай мне волю, я бы забабахал суперзакрученный сюжет с четырьмя параллельными сюжетными линиями. Первоначально, ещё до того, как Поплавский прислал мне «стержень», у меня в голове зрели другой замысел и другие персонажи. Но я не мог не понимать, что такой текст массовым читателем воспринят не будет, и пошёл на сделку со своей писательской совестью. Согласился на компромисс, пятьдесят на пятьдесят. А в итоге, насколько я понял со слов Сергея, даже эти скромные пятьдесят процентов «настоящего» меня оказались лишними, обременительными. Получается, чтобы удовлетворить ожидания публики и написать то, что требовал редактор, мне нужно было совсем… исчезнуть. А я был настроен на этот раз очень серьёзно. И твёрдо решил доказать Сергею, что МОГУ, что он не зря столько со мной мучился. Поэтому я предельно упростил фабулу. Теперь у меня был один сюжетообразующий герой, и весь внешний сюжет, по сути, представлял собой путь из точки А в точку Б, заполненный всевозможным экшеном.

Но тут возникла другая проблема. Оказалось, что если в книге нет достаточного количества событий (я имею в виду, настоящих событий, которые хоть как-то влияют на ход повествования, изменяют мотивации героев, мир, в котором происходит действие, а не бесконечных драк и перестрелок), а также достаточного количества ярких героев, то и писать как-то особо не о чем.

И приходится искусственно растягивать текст до нужного объёма. Как? Чрезмерно подробными боевыми сценами. Избыточными синонимическими рядами, добавочными словесными конструкциями, не несущими существенной смысловой нагрузки. Перечислением характеристик того или иного оружия длиной в целую страницу. Философскими размышлениями героя, лирическими отступлениями, которые на девяносто процентов состоят из воды. Рефлексия в хорошей литературе уместна и даже приветствуется, но она не может появляться на пустом месте, при отсутствии полноценного сюжета и необходимого количества значимых событий в нём. А если она используется для заполнения объёма, получается не текст, а какой-то непропорциональный монстр Франкенштейна.

Пока я ещё не овладел в совершенстве мастерством халтуры и был всего лишь начинающим книготворцем. У некоторых авторов серии в книгах встречались боевые сцены и по пятьдесят страниц, и я немного завидовал. Складывалось впечатление, что им, маститым гуру, давалось это легко. У меня же писать почему-то всегда получалось с трудом. Причём чем больше я старался халтурить, подогнать музу под стандарты, тем сложнее шло дело. А по идее должно было быть наоборот. Может, со временем пройдёт?

Приходилось буквально ломать себя. Когда мне хотелось выпендриться и ввернуть какое-нибудь мудрёное или редкое словечко, я сдерживался. Когда нужно было выбрать из нескольких синонимов, я умышленно выбирал самый простой и часто используемый. Сложное предложение дробил на несколько коротких, длинный абзац — на два-три поменьше.

Я стал ложиться спать ровно в десять вечера. (Каникулы ведь прошли, лафа закончилась, здравствуй, режим дня!) Никаких посиделок в телефоне, всё по-честному. Поначалу я пытался делать ровно то, что от меня требовал отец. Приезжал со школы и садился за домашнее задание, и только потом, если оставалось время, принимался за написание.

Однако, пожив так какое-то время, я быстро обнаружил, что… тупею. Это было предельно физическое ощущение. Мозги как будто бы превращались в желе! Усталость и вялость стали нормой. Чем раньше я ложился спать и чем неукоснительнее соблюдал режим, тем больше хотелось спать и меньше хотелось жить. («А что поделать?! — убеждал я себя. — Один раз я уже заигрался с распорядком, и ни к чему хорошему это не привело. Я нарушил все данные обещания и не успел сдать текст в установленный срок».)

Продержавшись несколько недель, я сдался и стал давать себе послабления, например, мог полчаса позалипать в интернет после отбоя или послушать музыку. Свою любимую «Машину времени», «Браво», «Ундервуд» или недавно открытую группу «Смысловые галлюцинации».

Если я соблюдал распорядок дня, честно, не списывая с интернета, выполнял домашние задания, то времени на то, чтобы писать, у меня попросту не оставалось. Во всяком случае, по десять тысяч знаков с пробелами в день. Приехал со школы, поел, сделал уроки, выполнил какую-нибудь работу по двору, которую нашёл отец (работа в загородном доме была всегда), погулял с собакой, послушал музыку, вот и спать пора. Остаётся, скажем, час свободного времени. Но велико искушение в этот час полежать, посмотреть что-то в интернете. Кроме того, чтобы писать, нужно настроиться. Человек не просто садится и час непрерывно пишет. Ему нужно подумать, как сформулировать то или иное предложение. Вообще, чем более вдумчиво и неторопливо ты пишешь, тем, как правило, качественнее получается результат.

Разрешить мне ложиться позже, скажем, в одиннадцать или двенадцать часов, отец наотрез отказывался. Тогда я стал раньше вставать, заводить будильник на пять, на четыре тридцать. Удивительно, как только у меня хватало силы воли. Я очень хотел дописать книгу. Утром голова была ещё свежая, не замусоренная школой. Повезло ещё, что делать зарядку по утрам папа меня уже не заставлял. Родители ещё мирно спали в боковой комнате (куда они переехали после того, как там был сделан ремонт, большая комната освободилась), а я уже работал. Писал, то есть.

Папа вскоре заподозрил что-то неладное и запретил мне ещё и вставать раньше определённого часа. Это было совсем уже за гранью разумного. Я понимал, что он беспокоился о моём здоровье, но, как говорила бабушка, всему же есть пределы…

Но я всё равно вставал раньше, насколько мог, пусть даже на тридцать минут, и старался использовать время по максимуму. Полчаса утром и полчаса вечером. Иногда я писал пять тысяч знаков в день, иногда семь, иногда вообще ничего.

Я чувствовал, что не успеваю выполнить план, который сам же для себя наметил, и это меня угнетало. Я понимал, что вторая книга — мой последний шанс, и если не успею закончить её в срок, до начала мая (а дедлайн приближался неумолимо), то Сергей окончательно во мне разочаруется. Я пытался себя мотивировать, ободрить, но одной лишь внутренней мотивации не хватало.

Отец был буквально одержим режимом дня. Доходило до того, что, когда мы ехали в машине после учёбы, и я ненадолго приклонял голову, он будил меня и начинал обвинять в том, что я не спал ночью, раз сейчас хочу. Не спал — значит обманываю его, сижу в телефоне. Сидишь в телефоне по ночам, портишь глаза?! Когда мы приезжали домой, и я поднимался наверх, в свою комнату, он периодически звал меня с первого этажа: «Сынок, не спишь?!» «Нет, делаю уроки». Если я слышал, как он не дай бог поднимается на второй этаж, а я в это время лежал на постели, то старался как можно тише встать и притворялся, что чем-то занимаюсь. Отец сам был поломанной совой, он рассказывал, что ночью у него голова работала лучше. Но он сломал себя, а значит, чтобы угодить ему, я тоже должен был сломать себя…