23-30 / Галеотто / Макар Авдеев

23-30

Буквы сливались перед глазами. Я на минуту оторвался от экрана и перевёл взгляд на жалюзи, синие с золотыми звёздами, в подражание ночному небу. Такие висели только в моей комнате. Я встал из-за стола, потянул за верёвочку, и гусеница жалюзи поползла вверх по стеклу.

Снаружи было уже светло. Из окна открывался вид во двор. Внизу, возле забора, стоял курятник. Он состоял как бы из двух частей: правая представляла из себя небольшой деревянный домик с двускатной крышей, а левая — участок под открытым небом, огороженный пластмассовой сеткой. Зимой мы запирали кур на ночь в домике (к которому было подведено отопление), а днём выпускали их побегать на улицу.

Перед курятником стояло старое дерево. Летом оно казалось объёмным, внушительным, но сейчас, лишённое своего пышного зелёного облачения, своего бронежилета из листвы, выглядело каким-то облезлым, каким-то, что ли, не деревом даже, а схематичной моделькой дерева, что-то вроде картонного макета. На дереве, примерно на высоте второго этажа, то есть как раз напротив моего окна, был сколочен простенький «балкончик» из досок — так называемый штаб, висевший там ещё с незапамятных времён. Наших с папой рук дело.

Между деревом и кирпичной стеной дома стоял прицеп, накрытый тентом. Под тентом был всякий хлам. На тенте, а также повсюду вокруг — на ветвях дерева, на крыше курятника, и конечно же, на земле, лежал снег, девственно-белый, как ещё не заполненные текстом страницы в файле «Microsoft Word». Снега зимой выпадало реально много, а иногда даже нереально много. Между курятником и деревом вилась дорожка; там, где она обрывалась, в сугроб была воткнута чёрная пластмассовая лопата. Тропинка была расчищена ещё только наполовину, сегодня мне предстояло расчистить её полностью. Обычно большую часть снега расчищал папа с помощью снегоуборочной машины. Естественно, речь здесь не про автомобиль, а про специальный прибор, по размерам нечто среднее между газонокосилкой и квадроциклом. Но были места, куда снегоуборщик не пролазил, вроде вот этой полоски между курятником и деревом, и там приходилось кидать снег вручную. За забором начинался участок дяди Валеры, и он на фоне нашего выглядел пустынным. Снег простирался на нём от края до края ровным ковром, на котором не виднелось никаких следов. Весной, когда на нашем участке уже всё таяло, на соседнем ещё лежали снежные валуны.

Открыв жалюзи, я выключил настольную лампу и прошёлся взад-вперёд по комнате. На столе стоял включённый компьютер с открытым файлом «.docx», страницы которого вовсе не были девственно-белыми. На каникулах я писал как проклятый. Через «не хочу», через самопреодоление, через кровь, пот и слёзы. Скорость иногда достигала 30-35 тысяч знаков в сутки. Ещё не так давно даже десять тысяч знаков казалось мне очень большим количеством для одного дня. Ах, если бы я и летом работал с такой же интенсивностью!.. Жаль, что зимние каникулы длились гораздо меньше, всего две недели, до 12 января. Вдобавок к страху не успеть я испытывал муки совести, когда писал, из-за того, что должен был написать то же самое давным-давно.

Днём я по-прежнему проводил большую часть времени, помогая папе в боковой комнате. И, как и раньше, моя «помощь» заключалась в основном в том, чтобы вовремя подать нужный инструмент, подержать что-то или замерить рулеткой. Когда изредка случалось так, что мы выполняли параллельно какую-то работу, сколько я ни старался, всё равно выходило, что отец выполнял ту же самую работу в два раза быстрее. Мне банально не хватало ловкости рук и физической силы. Похоже, что отцу просто было скучно работать одному, и ему хотелось, чтобы я постоял рядом за компанию. Забавно, что, так как в целом отец был неразговорчивым, большую часть дня мы проводили, не проронив ни слова. Я должен был просто молча стоять как бы немного сбоку за его спиной, слегка наклонившись вперёд и делая вид, что мне интересно, чем там отец занимается, хотя на самом деле меня уже воротило от вида этих досок, балок, плинтусов, молотков, винтиков, шуруповёртов и всего остального. И речи не шло о том, чтобы я расслабленно сидел в сторонке, пока отец рядом горбатится и старается!.. Если отцу казалось, что я не проявляю должной заинтересованности, начинались претензии с его стороны. Однажды я набрался смелости и решил попробовать откровенно поговорить с ним.

— Папа, — сказал я, — а ты не мог бы меня звать только тогда, когда тебе конкретно понадобится что-то помочь? А то большую часть времени, когда мы что-то «делаем», я просто стою рядом и всё. А я бы за это время мог много всего успеть сделать.

— Чего, например? — спросил отец.

— Какие-то свои дела, — уклончиво ответил я.

— А какие у тебя могут быть дела? Запереться у себя в комнате, уткнуться в компьютер и что-то печатать, портя зрение? Оно у тебя и без того плохое. Ты хочешь вообще ослепнуть?!

— А какая разница, какие дела? — парировал я и хотел добавить: «Это мои дела, и я не обязан о них отчитываться». Но такое прозвучало бы слишком нагло, и отец наверняка бы меня наказал.

Несмотря на то, что я ограничился только первой частью фразы, отец всё равно был изрядно раздражён.

— Ты бы лучше сказал «спасибо», — упрекнул он. — Лучше бы смотрел на то, что я делаю, запоминал и учился, вместо того, чтобы болтать. Вот представь, ты вырастешь, будет у тебя жена, и она скажет: «Макар, забей гвоздь». А ты сможешь забить?

— Ну, гвоздь, пожалуй, смогу, — подумав, ответил я.

Я так и не смог переубедить отца, и разговор закончился ничем. Почему же я прямо не сказал ему, что пишу книгу? Причину поймут только люди, которые сами пишут, непишущим это объяснить невозможно. Попробуйте рассказать всем знакомым о том, что вы собираетесь писать книгу. Расскажите в подробностях, о чём будет предполагаемый сюжет. А потом сядьте за компьютер и попробуйте написать хотя бы одну страницу. Уверяю вас, что, скорее всего, вы не сможете выжать ни строчки. Что-то будет мешать. Возможно, дело в том, что, рассказав людям, ты как бы чувствуешь себя обязанным им, боишься налажать и не оправдать чужих ожиданий. «Ах, мало того, что ты, вместо того чтобы проводить время с нами, потратил его на свои писульки, так ещё и книга в итоге получилась отстой?!» А когда никто ничего не знает, и ты пишешь просто так, как бы по приколу, работа идёт намного легче. Недаром Сергей любил поговаривать: «Сказанное вслух слышат демоны, а подуманное — ангелы».

Это, к слову, касается не только литературы. Почему-то родители, когда планировали очередную поездку за границу, говорили мне, чтобы я никому не рассказывал о предстоящем путешествии и тем более не называл конкретных дат. Ни своим друзьям или одноклассникам, ни тем более посторонним. Сами они тоже не рассказывали коллегам по работе. Даже бабушку ставили в известность почти в последний момент.

После замены ламината в боковой комнате папа взялся менять потолок в соседней, большой. Пока мы трудились, не покладая рук, фоном у папы на телефоне играла музыка. Надо отдать ему должное, музыка хорошая. Многочасовой пытки русской попсой я бы не выдержал. Играла, например, песня «Eagles», знаменитый «Hotel California»:

On a dark desert highway, cool wind in my hair,

Warm smell of colitas, rising up through the air…

Кроме этого поистине легендарного хита, звучали также песни группы «Depeche Mode», такие как «Enjoy the Silence», «Strangelove», «Everything Counts», «Never Let Me Down Again» и другие, а также треки «In The Death Car» Игги Попа и «The House of the Rising Sun» группы «The Animals». Многие композиции я потом сам искал в интернете, чтобы переслушать уже в наушниках.

Я действительно, как и обещал, через несколько дней скинул Сергею дописанную первую часть на 270 тысяч знаков с пробелами. Вторая часть получилась на 72 тысячи знаков. Для круглого счёта, чтобы суммарно вышло 350 тысяч, я решил под видом последней главы присовокупить к тексту подборку своих, как я тогда полагал, стихов. Я подал это как закос под «Доктора Живаго», где в конце романа были помещены стихи Юрия Живаго. Дескать, так совпало, что герой моей книги, суровый воин, тоже на привалах пописывал стихи в блокнотике. Поэтому последняя глава называлась «Стихотворения» и содержала опусы наподобие вот этого:

Я — сталкер, охотник за удачей,

Зона — моя обитель навсегда.

Стучит в плечо приклад оружия отдачей,

Такой знакомый сухпаёк всегда.

Если появятся запретные земли,

Кто-то пожелает пробраться туда.

Романтика, деньги, казусы резкие,

Заманчивая возможность искать себя.

Или этого:

Прощай, милая, навсегда,

Я любил тебя так нежно, так сильно.

Помнишь, я сам с утра

Приносил тебе секс и вино...

Ты — хрестоматийное средоточие,

Порождение моей бурной фантазии.

Ты во мне всё обесточила,

И ты же — жить заставила...

Бесконечность океана

Я зрел в твоих глазах,

Бороздить её могу теперь,

К несчастью, лишь во снах...

После того, как отправил Сергею первые две части, я спросил его, нужно ли писать третью, или того, что есть, достаточно. Вопрос вполне резонный, потому что высасывать из сюжета дальше было уже попросту нечего. Всё, что можно, я выжал. Сергей в ответ напомнил мне, что разговор изначально шёл о минимум четыреста пятидесяти тысячах. «Вы же, — заметил он, — пока что прислали всего триста сорок две, и в придачу к ним ещё восемь килобайт стишков, с которыми неясно, что делать».

Я возмутился, дескать, как он смеет называть мои великие творения этак пренебрежительно, стишками.

«СТИШКИ — ещё самый мягонький эпитет, которым ЭТО назовёт человек, который будет решать, будет ли ЭТО в книге», — ответил Сергей, имея в виду, очевидно, редактора. В финальной редакции текста мои вирши так и не появились, и слава богу.

В итоге мы сошлись на том, что я допишу ДЛЯ ОБЪЁМА третью часть на сто тысяч знаков, что мне и пришлось сделать. Общий объём черновика в конце концов составил 450 тысяч знаков с пробелами — тогда, в пятнадцать лет, почти невообразимое для меня количество. Это был самый большой текст из написанных мной на тот момент. Иронично, что пресловутая третья часть в итоге в книгу так и не попала. Изначально она присутствовала в чистовике, но редактор потребовал сократить текст, и Сергей был вынужден её вырезать. Эти эпизоды были использованы потом в другой книге.

То есть, по сути, Сергей работал с триста пятьюдесятью тысячами, или, если быть совсем точным, с триста сорока двумя, которые он расширил до пятисот девяносто четырёх. Фактически он дописал 250 тысяч и значительно переработал уже написанное мною. Но порядок эпизодов и общий ход развития сюжета не изменились. Сергей не добавил новых персонажей или сюжетных поворотов, не вставлял и не выбрасывал никаких эпизодов, а работал практически только с исходным материалом. И сырой черновик постепенно превращался в роман, словно голый скелет обрастал мышцами, артериями, кожей. Всё это Сергей сделал, конечно, не за одну неделю, но немногим дольше — за какой-то месяц.

«Если бы, не дай бог, кто-нибудь из коллег узнал, что я для вас делаю, — написал он мне, — покрутили бы пальцем у виска. Вам просто повезло, что мой канал внезапно ОТКРЫЛСЯ на полную…»

«Моменты, написанные “для объёма”, оказались в большинстве случаев как раз В ТЕМУ, — к моему немалому удивлению, заключил Сергей. — В отличие от того, что вы полагаете настоящим, “криком души”…» Я не знал, радоваться мне теперь или огорчаться.

В каком-то разговоре я признался, что на самом деле так и не прочитал до конца тогда, в прошлом году, перед началом работы одну из книг Поплавского, самую крайнюю. Решил, что теперь уже можно рассказать. Я вообще не любил лгать людям, и водить кого-то за нос сколько-нибудь долгое время было для меня тяжело морально.

«Потому и получилась КНИГА, — загадочно ответил Сергей, — что НЕ читали…»

Заодно я признался, что моя бабушка никогда не работала в ФСБ, а также не писала мемуаров и не публиковала их под псевдонимом в серии «Спецназ», как я ранее утверждал.

Большинство глав в книге претерпели очень серьёзные метаморфозы, хотя некоторые моменты остались практически без изменений. Однако позже я вынужден был признать, что те изменения, которые Сергей внёс, явно пошли на пользу тексту.

Текст находился уже почти на финальной стадии. И тут я совершил ужасную глупость. Я отказался от второй фамилии на обложке.

Возможно, потому что в глубине души понимал, что не заслужил. Я действительно облажался по полной. Я провалил все мыслимые и немыслимые дедлайны, текст в итоге получился меньше оговорённого объёма, да и то, что получилось, было, мягко говоря, далёким от идеала. Как выразился Сергей: «Удачные моменты в черновике есть, но это как искать алмазы в куче сами знаете чего».

Возможно, я отказался потому, что испугался. Испугался, что когда выйдет книга с моим псевдонимом на обложке, то многочисленные школьные знакомые, которые не принимали меня раньше всерьёз и вели себя со мной непринуждённо, начнут по-другому ко мне относиться.

Возможно, я думал, что после того, как родители столько ругали и наказывали меня, теперь, когда про сына выяснится что-то хорошее, это как бы выйдет за рамки их ожиданий. А мне подсознательно не хотелось «разочаровывать» маму с папой.

Можно придумать ещё кучу сложных психологических объяснений. Но, если честно, то, скорее всего, причиной был просто очередной бзик. Я был очень импульсивным подростком, и мне в любой момент могло что-то ударить в голову. Так что я немедленно заявил Сергею, что отказываюсь от второй фамилии. Подозревая, что он не примет эти слова всерьёз, я поставил ультиматум: или книга выйдет без моего имени, или мы дальше не работаем вместе и вообще никак не контактируем. Такое требование Сергей проигнорировать не мог. Поплавский был очень расстроен, что новый соавтор, о котором он так долго упрашивал издательство, в итоге отказывается от авторства. Но я остался непреклонен.

У меня были частые смены настроения, я то и дело противоречил сам себе. Например, сегодня я мог написать Сергею, что даю ему полный карт-бланш делать с текстом всё, что ему вздумается, и редактировать, как ему вздумается, лишь бы на выходе получился достойный результат. А уже завтра я строчил новое письмо, в котором строго-настрого запрещал менять даже клички персонажей, так как, дескать, сильно привязался к своим героям. Из-за этих регулярных «выступлений» Сергей прислал мне окончательный текст книги уже только после отправки его в издательство, хотя изначально предполагалось, что я буду получать текст по главам и даже смогу по ходу вносить какие-то правки…

Книга действительно вышла в итоге без второй фамилии. Но одно напоминание обо мне в ней всё же осталось. В конце всех романов Сергея традиционно стояли даты начала и окончания работы и место написания. Обычно в качестве места выступал город Николаев. Но в конце этой книги напротив Николаева через тире появилось ещё одно наименование — Майский порт. Оно отсылало к Port May, старому названию бухты Золотой Рог, на берегах которой сегодня располагался Владивосток…

По легенде, Ньютона вдохновило на открытие упавшее на голову яблоко. Архимеда посетило озарение, когда тот принимал ванну. Менделееву приснилась его знаменитая таблица химических элементов. А ко мне идея второй книги пришла, когда я разбивал лёд копьём в Чарином вольере. За долгую снежную зиму бетонный пол здесь покрывался толстой ледяной коркой. Копьё было тяжеловато даже для меня, взрослого пятнадцатилетнего мужчины. Если бы я попал в первобытные времена, где пришлось бы охотиться при помощи копья, то вряд ли бы смог точно метнуть его в цель. Сил едва хватало, чтобы методично поднимать и опускать орудие, и то руки уставали минуты через две непрерывного выполнения данной процедуры. Подкладка под курткой была вся мокрая, хотя стоял конец января. Чара то крутилась возле меня, то вынюхивала что-то у ворот, то, устав, ложилась в сторонке, пристроив голову на лапах. Какая же она всё-таки хорошая! Иногда так хотелось оторваться от работы и погладить её. Я дробил какую-то часть льда, сгребал осколки лопатой, выносил наружу из вольера и сваливал в кучу. Равнодушное солнце взирало с небосвода на мои поползновения. Физический труд иногда стимулирует мыслительную деятельность, подсознание активизируется. До этого я дней десять пытался родить сносную идею для сюжета, и всё равно был полный «голяк». А тут вдруг начало что-то проклёвываться, и в один прекрасный момент меня накрыл инсайт. Мозаика окончательно сложилась.

Закончив работу, которую мне поручил отец, вечером я написал короткий синопсис. Нечто совершенно непохожее на то, что издавалось прежде в серии. И в то же время предполагалось, что вторая книга будет развивать вполне определённые концепции, которые закладывались в первой, хотя и не задумывалась как прямое продолжение. Сергей синопсис одобрил. Я заверил своего старшего коллегу и учителя, что на сей раз всё будет по-другому. Я всё осознал. Настало время всё исправить!

Текст нужного объёма будет написан и выслан ему не позднее, чем к концу апреля, может, даже раньше. И теперь-то уж на обложке будут стоять две фамилии, потому что я заслужу своё место по праву. Это будет не услуга и не подарок со стороны Сергея, а честно заработанная награда.

«Ну-ну», — ответил Сергей, и по его интонации я сделал вывод, что он настроен несколько скептично. Впрочем, Поплавский не протестовал: «Хотите писать вторую книгу — пишите». На том и порешили.

Разговор состоялся в феврале. Так получилось, что книгу я начал писать в мамин день рождения, который тоже приходился на этот месяц. Если писать по десять тысяч знаков в день (темп для меня уже привычный), то к дедлайну должен успеть с запасом, думал я. Параллельно, кстати, на мне до сих пор «висел» второй сезон «Каратаевых», который мы с бабушкой не успели доснять в прошлом году, когда родители уезжали. Поклонники ждали продолжения, знакомые в школе то и дело спрашивали, когда новый сезон, так что делать нечего, нужно было снимать.

Во второй книге я постарался учесть ошибки, сделанные в прошлый раз. Я помнил, что сказал Сергей: «Моменты, написанные “для объёма”, как раз в тему, в отличие от того, что вы полагаете настоящим, “криком души”». Положа руку на сердце, я и первую книгу-то писал, выкладываясь процентов на пятьдесят от своего настоящего потенциала. Изначально мне хотелось забабахать суперсложный сюжет с четырьмя параллельными сюжетными линиями. Но я пошёл на компромисс, господи, ненавижу это слово. А в итоге, насколько я понял из сообщений Сергея, даже скромные пятьдесят процентов «настоящего» меня оказались лишними, обременительными. Получается, чтобы удовлетворить ожидания и написать то, что требовалось, мне нужно было совсем… исчезнуть. А я был настроен на этот раз очень серьёзно. И твёрдо решил доказать Сергею, что МОГУ, что он не зря столько со мной мучился. Поэтому я предельно упростил фабулу. Теперь у меня был один сюжетообразующий герой, и весь внешний сюжет, по сути, представлял собой путь из точки А в точку Б, заполненный всевозможным экшеном.

Но тут возникла другая проблема. Оказалось, что если в книге нет достаточного количества событий (я имею в виду, настоящих событий, которые хоть как-то влияют на ход повествования, изменяют мотивации героев, мир, в котором происходит действие, а не бесконечных драк и перестрелок), а также достаточного количества ярких героев, то и писать как-то особо не о чем.

И приходится искусственно растягивать текст до нужного объёма. Как? Чрезмерно подробными боевыми сценами. Избыточными синонимическими рядами, добавочными словесными конструкциями, не несущими существенной смысловой нагрузки. Перечислением характеристик того или иного оружия длиной в целую страницу. Философскими размышлениями героя, лирическими отступлениями, которые на девяносто процентов состоят из воды. Рефлексия в хорошей литературе уместна и даже приветствуется, но она не может появляться на пустом месте, при отсутствии полноценного сюжета и необходимого количества значимых событий в нём. А если она используется для заполнения объёма, получается не текст, а какой-то непропорциональный монстр Франкенштейна.

Пока я ещё не овладел в совершенстве мастерством халтуры и был всего лишь начинающим книготворцем. У некоторых авторов серии в книгах встречались боевые сцены и по пятьдесят страниц, и я немного завидовал. Складывалось впечатление, что им, маститым гуру, давалось это легко. У меня же писать почему-то всегда получалось с трудом. Причём чем больше я старался халтурить, подогнать музу под стандарты, тем сложнее шло дело. А по идее должно было быть наоборот. Может, со временем пройдёт?

Приходилось буквально ломать себя. Когда мне хотелось выпендриться и ввернуть какое-нибудь мудрёное или редкое словечко, я сдерживался. Когда нужно было выбрать из нескольких синонимов, я выбирал самый простой и часто используемый. Сложное предложение специально дробил на несколько коротких, длинный абзац — на два-три поменьше.

Одно время я ложился спать ровно в десять часов. (Каникулы ведь прошли, лафа закончилась, здравствуй, режим дня!) Никаких посиделок в телефоне, всё по-честному. Я пытался делать ровно так, как хотел отец. Приезжал со школы и садился за домашнее задание. Однако очень скоро обнаружил, что… тупею, это было почти физическое ощущение, мозги словно становились ватными (без политического подтекста). Помимо отупения, для меня стали нормой постоянные усталость и вялость. Чем раньше я ложился спать и чем старательнее соблюдал режим, тем больше хотелось спать и меньше хотелось жить. («А что поделать?! — убеждал я себя. — Один раз я уже заигрался с распорядком, и ни к чему хорошему это не привело. Я нарушил все данные обещания и не успел сдать текст в установленный срок».)

В общем, продержавшись несколько недель, я сдался и стал давать себе послабления, например, мог полчаса повтыкать в интернет после отбоя или послушать музыку. Свою любимую «Машину времени», «Браво», «Ундервуд» или недавно мной открытую группу «Смысловые галлюцинации».

Ещё я обнаружил, что если соблюдаю распорядок дня, стараюсь честно выполнять домашние задания, то времени на то, чтобы писать, у меня не остаётся. Во всяком случае, по десять тысяч знаков с пробелами в день. Приехал со школы, поел, сделал уроки, выполнил какую-нибудь работу по двору, которую нашёл отец, погулял с собакой, послушал музыку, вот и спать пора. Остаётся, скажем, час свободного времени. Но велико искушение этот час полежать, посмотреть что-то в интернете. Кроме того, чтобы писать, нужно настроиться. Человек не просто садится и час непрерывно пишет. Ему нужно подумать, как сформулировать то или иное предложение. Вообще, чем более вдумчиво и неторопливо ты пишешь, тем, как правило, качественнее получается результат.

Разрешить мне ложиться позже, скажем, в одиннадцать или двенадцать часов, папа не соглашался. Тогда я стал раньше вставать, заводить будильник на пять, на четыре тридцать. Удивительно, как только у меня хватало силы воли. Я очень хотел дописать книгу. Утром голова была ещё свежая, не замутнённая школой. Слава богу, делать зарядку по утрам папа меня уже не заставлял. Родители ещё мирно спали в боковой комнате (куда они переехали после того, как там был сделан ремонт, большая комната освободилась), а я уже работал. Писал, то есть.

Папа вскоре почувствовал что-то неладное и запретил мне ещё и вставать раньше определённого часа, объясняя это беспокойством о моём здоровье. Но я всё равно вставал раньше, насколько мог, пусть даже на тридцать минут, и старался использовать время по максимуму. Полчаса утром и полчаса вечером. Иногда я писал пять тысяч знаков, иногда семь, иногда вообще ничего.

Я чувствовал, что не успеваю выполнить план, который сам же для себя наметил, и это меня угнетало. Я понимал, что вторая книга — мой последний шанс, и если не успею закончить её в срок, до начала мая (а дедлайн приближался неумолимо), то Сергей окончательно во мне разочаруется. Я пытался себя мотивировать, ободрить, но одной лишь внутренней мотивации не хватало.

Отец был буквально одержим режимом дня. Доходило до того, что, когда мы ехали в машине после учёбы, и я ненадолго приклонял голову, он будил меня и начинал обвинять в том, что я не спал ночью, раз сейчас хочу. Не спал — значит обманываю его, сижу в телефоне. Сидишь в телефоне по ночам, портишь глаза?! Когда мы приезжали домой, и я поднимался наверх, в свою комнату, он периодически звал меня с первого этажа: «Сынок, не спишь?!» «Нет, делаю уроки». Если я слышал, как он не дай бог поднимается на второй этаж, а я в это время лежал на постели, то старался как можно тише встать и притворялся, что чем-то занимаюсь. Отец сам был поломанной совой, он рассказывал, что ночью у него голова работала лучше. Но он сломал себя, а значит, и я тоже должен был сломать себя, чтобы угодить ему…

К великому огорчению, Сергей сказал, что второй (моей) фамилии на обложке не будет. Правила игры изменились. Новый редактор серии требует на каждую фамилию заключать отдельный договор. Раньше иногда разрешали без договора, теперь, как раньше, уже нельзя. А поскольку мне нет восемнадцати, то с договором могли быть проблемы. А все трудности сразу посылались на фиг… Мол, денег нет, тиражи падают, всё летит в… пропасть, в такое трудное время не до сложностей и нюансов. Кроме того, ходили слухи, что до конца года серию прикроют.

Конечно, подобные новости не добавляли мне оптимизма и мотивации, чтобы писать. Но я всё равно продолжал. Убеждал себя, что сейчас нужно работать, а там как-нибудь посмотрим. В конце концов, фамилия на обложке — не самое главное. Втайне надеялся на чудо. Как будто бы если напишу тот текст, который нужен, то передо мной сразу сами собой откроются все двери, и имя на обложке появится, и успех с признанием придут, и Полина бросится на шею. Если книга «выстрелит» и привлечёт внимание большого числа читателей, то тиражи полетят вверх, серию не закроют. Как в шаблонных голливудских фильмах, где к героям в самый последний момент неожиданно приходит спасение. (Очень опасно учиться жизни по американским фильмам, да и вообще по продукции массовой культуры.)

Как-то раз я сидел за партой, скучал и пялился в окно, но, так как было ещё раннее утро, мало что мог там разглядеть, кроме собственного отражения. И тут я размечтался: «Жаль, что мы не живём с Сергеем в одном городе. А как было бы здорово, если бы я мог, например, после уроков взять и поехать к нему в гости, так же легко, как езжу к бабушке!» Дальше я подумал совсем уже крамолу. Что, если бы Сергей был моим отцом?.. Тогда бы я наверняка имел возможность всё детство творить в своё удовольствие! Он-то бы уж точно не чинил мне препятствия, а, наоборот, мог бы направить в нужную сторону и помочь советом, если что!

В начале книги, перед тем, как герой отправляется в путешествие, пресловутый путь из точки А в точку Б, я задумывал поместить маленький пролог, тысяч на пять знаков. Рассказать о жизни протагониста до всех приключений, сделать короткую зарисовку мира, в котором он находился до того, как попасть в водоворот смертельно опасных событий. И как-то так само собой получилось, что пролог, который изначально планировался небольшим по объёму, всё не заканчивался и не заканчивался, раздувался и раздувался, пока не вымахал до каких-то совсем уж неприличных размеров. Тут ещё сыграло роль то, что в начале работы я немного переоценил силы и полагал, что итоговый текст будет на 600 тысяч знаков (хотя Сергей предупредил, что больше 450 не нужно, но я завидовал его глобальности и способности выдавать романы по 600-700 килобайт, а потому хотел доказать, что и я не хуже, что я, как он). Поэтому я не сильно переживал, что пролог оказался немного длиннее, чем ожидалось. А потом, когда к концу апреля стало ясно, что я не успеваю написать даже 400 тысяч, то выяснилось, что «пролог» занимал едва ли не половину от того, что было уже написано на тот момент. Вначале я решил добавить друга главного героя. Потом ещё одного друга. И ещё. Потом появились девушка и сцена драки с отморозками… В итоге я создал подробнейшее описание утопического города будущего, в котором жил протагонист. Думаю, так получилось, потому что моё подсознание протестовало против уже набивших оскомину монстров и пострелушек, и поэтому мне как можно дольше хотелось задержаться в начале пути, когда «мочилово» ещё не началось. Как можно дольше не переходить к тому, что с точки зрения «массового читателя» и редактора было «основным блюдом». Посмаковать аперитив. Который на самом деле и был самым важным, вишенкой на торте, а не просто необязательным дополнением, как могло показаться.

В общем, оказавшись в таком любопытном положении, я нашёл внезапное решение, и «пролог» превратился в параллельную сюжетную линию. Теперь эпизоды, где герой активно «приключался» и попадал во всякие передряги, чередовались с его предысторией и рассказами о тихой-мирной жизни.

Как ни странно, отец прислушался к моим просьбам. Он по-прежнему находил мне работу по дому, но теперь хотя бы не заставлял часами столбом стоять рядом с ним, когда сам работал, на случай, если понадобится сделать что-то в духе «подай-принеси». Закончив ремонт в боковой и верхней большой комнатах, он принялся менять потолок в верхней ванной и задумал сделать там мансардное окно. Теперь отец звал меня, только если ему действительно требовалась какая-то конкретная помощь. Выглядело это порой комично. Я сидел за компьютером и писал, дверь в комнату была открыта. Отец звал, я шёл к нему, благо, ванная находилась прямо за стенкой. Подержав очередную досточку, возвращался и писал дальше. Минут через десять-пятнадцать всё повторялось. Иногда я успевал написать только один абзац за одну «передышку». Но всё равно, с горем пополам, работа двигалась, хотя и медленно. Лучше уж так, чем никак.

…Параллельно с началом работы над второй книгой я начал читать неопубликованный роман Сергея. Тот самый первый роман, написанный в девяностых, объёмом два с половиной миллиона знаков с пробелами. Файл с текстом я вытребовал буквально шантажом. Сергей не хотел его скидывать, так как считал, что я «не дорос». Но, как известно, запретный плод всегда манит, и чем запретней, тем сильнее манит. Так получилось, что в сеть в начале нулевых утёк черновик этого романа, или, вернее, огрызок от черновика объёмом чуть меньше миллиона знаков. И я твёрдо заявил Сергею, что раз он не хочет давать мне читать полный текст, то с завтрашнего дня я начинаю читать черновик, как говорится, чем богаты, тем и рады. После такого заявления у Сергея не осталось иного выбора, кроме как прислать на электронную почту файл. Что он и сделал, к моей величайшей радости, но предупредил, что за любое неадекватное слово в адрес этого текста может отреагировать матом.

Впрочем, предупреждение оказалось ненужным, так как, когда я прочитал роман, критиковать мне его не захотелось. Текст понравился, читался он легко (несмотря на более чем десять параллельных сюжетных линий), и, несмотря на громадный объём, я «проглотил» книгу буквально за месяц. К концу марта роман был уже прочитан. В общем, оказалось, что это «моё». Правда, так как мне всё понравилось, то и сказать-то особо было нечего. Когда книга не нравилась, как правило, я мог найти в ней много недостатков и обстоятельно говорить о них. А когда понравилось, что тут скажешь? Понравилось. Сергей обиделся и сказал, что я ничего не понял в его гениальном произведении.

Если вкратце, то сюжет романа рассказывал о путешественнике между мирами. Главному герою по имени Грэй (это было до «Пятидесяти оттенков серого») в молодости (ещё при Советском Союзе) сделали неудачную операцию по вырезанию аппендицита. Пьяный хирург забыл скальпель внутри пациента. Пришлось делать повторную операцию, скальпель извлекли, но слишком поздно, уже наступили необратимые последствия. Герой остаётся инвалидом на всю жизнь, у него нарушен обмен веществ в организме, что является причиной его лишнего веса и нескладного телосложения, такой внешний вид отпугивает большинство женщин. Но герой с помощью невероятной силы духа и воображения сумел вырваться на свободу из тюрьмы своего тела и найти способ путешествовать между мирами. Однако в конечном итоге ему приходится вернуться в родной мир, очень похожий на наш, с которым приключилась беда. В нём установилось что-то наподобие тоталитарного матриархата, где мужчин либо превращают буквально в рабов женщин, людей второго сорта, либо физически уничтожают. Грэй решает спасти свой мир. В итоге получается так, что он и главная антагонистка, которая и создала этот тоталитарный матриархат, влюбляются друг в друга. Побеждает любовь. Конец.

Главный герой, Грэй, если верить Сергею, во многом походил на самого автора. В частности, вся история про скальпель, неудачную операцию и мудака-хирурга не была вымышленной, а в действительности произошла с Поплавским. И болезнь оказалась правдой. И в реальной жизни Сергей имел трудности с лишним весом. Он подчёркивал, что дело не в неправильном питании, а именно в нарушении метаболизма. Он вроде бы даже писал точное название диагноза. Какой-то заковыристый медицинский термин, который сразу же вылетел у меня из головы.

Из-за своей болезни Сергей почти всю жизнь прожил в Николаеве и не имел возможности куда-то надолго уехать, так как в любую секунду с ним мог случиться приступ. Хотя он рассказывал, мол, когда-то, ещё в молодости, на неделю или что-то около того ездил в Москву, где в том числе работал над вышеупомянутым романом.

Имя героя — Грэй — в переводе с английского обозначало «серый», что не было случайностью. Сам протагонист называл себя Серым Соединителем. Дескать, есть чёрное и белое, но должно быть и что-то между ними, серое. Вот он как раз и есть это серое. (Здесь улавливалась и перекличка с именем автора, Сергей.) По сюжету герой большую часть времени занимался тем, что путешествовал во времени и искал людей, уникальных в своём роде, чтобы потом как бы впитать в себя и аккумулировать все их способности (поэтому Соединитель). Что в конечном итоге давало ему шанс помериться силами с противником, пресловутой антагонисткой романа…

Папа по-прежнему отвозил меня в школу, и приезжали мы обычно гораздо раньше, чем нужно. В семь тридцать я уже торчал на четвёртом этаже, где стоял стол для тенниса (моё место силы). Даже Светлана Николаевна приходила позже. Обычно я нарезал круги по коридору, уткнувшись в телефон, и, к примеру, читал книгу (а вовсе не играл в игры, как можно было подумать со стороны) или перечитывал то, что написал накануне вечером. Вместе со мной почти так же рано приезжала одна девочка, прекрасная голубоглазая шатенка по имени Лера из того же класса, что и Полина. Но, к сожалению, не Полина, в этом плане мне не везло. Лера была молчаливой, стеснительной, хорошо училась, видимо, как и я, из обеспеченной семьи, тоже жила за городом, и её привозили на машине. Она стояла возле окна, поставив портфель на подоконник, и зависала в телефоне. Правда, вряд ли она читала там книжку. Подоконники в школьном коридоре служили своеобразным местом концентрации людей, подобно кострам в сталкерском лагере. Этакие магниты. Когда время приближалось к первому звонку, к Лере подходили и становились кружком её одноклассники, иногда и Полина тоже. Я обычно не подходил к ним, так как боялся и не знал, о чём говорить. Телефон был моим спасением, моим магнитом.

Иногда я использовал подоконник, чтобы скатывать домашнее задание, если не успевал скатать накануне вечером. Лера, кстати, так не делала. А вот я очень быстро смекнул, что раз у меня есть «окно» перед уроками в сорок минут, почему бы его не использовать. Писать книгу в это время я всё равно не мог, так что… Дошло до того, что я почти перестал делать задания дома, рассчитывая на то, что успею всё сделать утром до звонка. Скатывал я или с ГДЗ, или у Матвея, брата того самого единственного настоящего друга, о котором я упоминал.

Светлана Николаевна только диву давалась, как это я, который раньше постоянно опаздывал на первый урок, теперь, наоборот, приезжал загодя, с большим запасом времени. Причина заключалась в том, что с мамой я обычно выезжал из дома позже, потому что, как правило, долго вставал и собирался, меня приходилось по десять раз будить, так что приезжали мы точно ко времени, а если приезжали раньше, то мне дозволялось зайти на квартиру «попить чай»; с отцом же мы выезжали ровно в семь, если я не спускался к положенному времени и опаздывал хотя бы на минуту, меня ждали последствия непредсказуемые, а оттого ещё более страшные, и доезжали мы за полчаса без пробок по пустому городу, и заходить на квартиру было нельзя. Конечно, Светлана Николаевна не могла не заметить, как я делаю домашку на подоконнике в коридоре (разве что притвориться слепой), и не исключено, что она стуканула родителям. Вообще её бдительность граничила с бдительностью «образцового советского гражданина» тридцатых годов. (С другой стороны, был ли я, откровенно презиравший систему и пренебрегавший её правилами, сильно лучше?) Короче, в конце концов отец стал перед школой завозить меня на работу, а в школу мы приезжали точно по времени. И пятнадцать-двадцать минут стабильно каждое утро я проводил у папы на работе. В офисе у него было скучно, скажу я, не то, что у мамы. Папа дремал на диванчике у себя в кабинете. Ему так рано на работу было не нужно, в отличие от мамы. Он вставал в шесть ноль пять только из-за меня. Я сидел на диване в проходной. Здесь горел свет, а у папы в кабинете ещё была ночь. Иногда я включал телевизор, иногда, когда приходил папин помощник Сергей Столяров и садился в кресло сбоку от меня, разговаривал с ним.

На столе стоял до боли знакомый папин железный подстаканник, и лежала всё время одна и та же книжка Омара Хайяма, которую я вертел и так и этак, и которую папа привёз, вероятно, чтобы читать на работе, и «читал» уже года три. Говорю же, в офисе у него было скучно. В углу стоял кулер с водой. В кухне — почти пустой холодильник, только одна баночка с мёдом на дверце, которая стояла там от сотворения мира.

Бизнес папа когда-то начинал делать вместе со своим другом дядей Валерой. Папин кабинет раньше являлся их общим кабинетом, их столы стояли друг напротив друга. Когда я был совсем маленьким и впервые пришёл к папе на работу, меня восхитило, какой большой стул на колёсиках у его друга. У папы тоже был крутой, но у дяди Валеры ещё круче, не стул, а целый трон на колёсиках. Дядя Валера великодушно разрешил покататься на его кресле по офису. Он вообще любил внешние атрибуты крутизны. Если стул, то самый большой. В то время, как папа ездил на «Сурфе», он, кажется, уже ездил на «Крузаке». Одно время они с папой, казалось, действительно близко дружили, даже участки за городом купили по соседству. Потом дядя Валера предал папу и попытался обманным путём вывести из бизнеса. Обман вскрылся. С тех пор между ними пробежала кошка, простите за пошлость. Дядя Валера теперь в офисе появлялся очень редко, практически никогда, то ли со стыда, то ли от страха. Стол его до сих пор стоял в папином кабинете, но пустовал. Ходили слухи, что дядя Валера сошёл с ума. Поговаривали, что он ушёл в секту, и что один раз его видели бегающим по городу голым зимой. Мы по-прежнему жили по соседству, но уже не ходили друг к другу в гости. Точнее, сам дядя Валера там больше не жил, только бывшая жена с сыном, с которым мы некогда в детстве даже дружили. С женой Валера развёлся. С папиных слов я понял, что развод был как-то связан с домработницей, на которую дядя Валера будто бы положил глаз. Короче, между папой и его «деловым компаньоном» шла война не на жизнь, а на смерть. Дошло даже до экстрасенсов. Мой папа вообще верил во всякую эзотерику, порчи, заговоры и прочее. Он как-то сказал, что пятьдесят процентов автомобильных аварий, болезней и других трагических событий, которые людям несведущим кажутся случайными, происходят не просто так, а по вине гадалок, ведьм и потусторонних сил. Но дядя Валера перещеголял его. Папа установил в кабинете скрытую камеру, чтобы посмотреть, что происходит в его отсутствие. И выяснил, что дядя Валера, пока папа был не на работе, проводил над его столом какой-то древний колдовской обряд.

Из рассказов папы и из того, что наблюдал в детстве, когда бывал у него на работе, я сделал вывод, что бизнес — это постоянная война. Вот почему я втайне решил, что никогда не пойду по стопам отца.

В разное время я мог испытывать к отцу разные чувства, в диапазоне от испепеляющей ненависти до прохладно-нейтральной признательности, почти тепла. Но ещё иногда, очень редко мне становилось немного жалко отца из-за того, что ему как-то не везло с друзьями. Ведь вправду, в его окружении не было ни одного человека, с которым он мог бы на равных поговорить, например, о Достоевском или Джеке Лондоне, которых читал от корки до корки. С тем же Сергеем Столяровым, с которым у них были отношения, близкие к приятельским, они могли говорить о футболе или рыбалке, но не о высоких материях. А жаль, ведь каждый человек заслуживает друга, пусть даже одного (а лучше нескольких). Находясь в одиночестве, нужно приложить очень много усилий, чтобы не озлобиться, не утратить адекватное восприятие действительности. Папа не раз повторял: «Самое дорогое, что у меня есть — вы с мамой». Но мне кажется, этого недостаточно, кроме семьи, человеку нужны и друзья. Родственники, тем более близкие — как бы твоё продолжение, твоя тень. Чтобы полноценно быть собой, нужен Другой. Не зря же слова «друг» и «другой» — однокоренные.

Очень много сил и души папа вложил в ресторан, своё главное детище. Вообще, изначально идея открыть ресторан принадлежала его знакомому. Как-то раз, когда я был ещё ребёнком, мы с папой пошли в гости к дяде Валере на день рождения, и там среди гостей оказались и этот знакомый с женой. Поздно вечером мы с папой пошли домой, где нас ждала мама, а знакомый и его жена поехали (пьяные!) кататься на машине и разбились. В память о покойном приятеле папа решил довести его проект, который тогда находился лишь на стадии задумки, до реализации. И довёл. Во Владивостоке открылся хороший итальянский ресторан, в духе уже, кажется, закрытой на тот момент «Латаратории», в которую мы с родителями ходили в детстве, и где одна певица пела для меня «Прекрасное далёко». Только в «Латаратории» было потемнее, там ужинали чуть ли не при свечах, а у папы в ресторане — всегда празднично-светло, и играл Эннио Морриконе или что-то подобное. Мы неоднократно приходили туда вчетвером: я, мама, папа и бабушка Люда. Там отлично готовили пасты, ризотто, салаты и рыбные стейки, но особенно мне нравился изумительный яблочный штрудель с мороженым. Потом к ресторану прибавилась столовая. Иногда я приходил туда кушать после уроков, классе в седьмом, ещё в те времена, когда обладал относительной свободой передвижения по городу. В столовой готовили прекрасное безэ и прекрасную пюрэшечку с котлеткой. Не совру, если скажу, что на тот момент это была объективно лучшая столовая во всём городе, по крайней мере, из тех, в которые я заходил. И всё бы хорошо, если бы не постепенно усиливающаяся конкуренция между столовой и рестораном. У папы возник ряд неподопониманий с администраторкой его ресторана, Ириной. В итоге он решил дать ей немного больше свободы действий, буквально сказав «делайте, что хотите», и сосредоточился на столовой. Это привело к падению качества еды в ресторане, снижению количества посетителей. Администраторка не справилась с ответственностью, которая на неё свалилась. Что, в свою очередь, вызывало зависть по отношению к столовой, у которой, наоборот, дела шли в гору. В конечном итоге, ряд работников ресторана с подачи Ирины решили отравить людей в столовой (часть продуктов в столовую, насколько я понял, поставлялись из ресторана). Например, некоторые ингредиенты для тортов — да, в столовой пекли торты на заказ. Короче, в результате злодейский без преувеличения план раскрылся. Ирину припёрли к стенке доказательствами. Папа уволил её и принял тяжёлое для него решение закрыть ресторан, на который потратил столько лет. Столовая же продолжала работать и по сей день, и дела в ней, насколько я знал, шли неплохо, хотя сам заходил туда не так часто, как раньше. Но мама нет-нет, да и привозила мне вечером какие-нибудь сладости «из столовой», закармливая меня прекрасными булочками с изюмом, ватрушками, пирожками и пирожными-картошками. Она и сама была сладкоежкой, несмотря на то, что ей, вслед за бабушкой, несколько лет назад поставили диагноз «повышенный сахар»…

Увы, как я ни старался дописать текст вовремя, но всё же с треском провалил очередной дедлайн и отправил файл Поплавскому только в середине июля, а не в конце апреля, как говорил вначале. Возможно, что, несмотря на проблемы в школе и в отношениях с родителями, я бы и успел доделать работу в обещанный срок, если бы сумел мобилизовать все свои внутренние ресурсы, собрать себя в кулак. Но последней каплей стало то, что я пытался параллельно с работой над книгой снимать второй сезон нашего с бабушкой детективного сериала. Под снимать я имею в виду не только непосредственно сам процесс съёмок, но и написание, с позволения сказать, сценария, и монтаж.

Второй сезон был гораздо более масштабным по замыслу, чем первый. Я, как всегда, по самонадеянности взвалил на себя ношу, которую не потянул, а потом, в процессе, оказалось уже поздно переделывать общую концепцию. Количество серий увеличилось с 8 до 16. Если первый сезон был построен по незамысловатому принципу «одна серия — одно расследование», то в новом добавились сквозные сюжетные линии. В одной из них герои расследовали убийство жены Евгения, бабушкиного племянника, а в другой Женя вспоминал о своём прошлом, о том, как, когда он работал в милиции, они с коллегой Матвеем Бабочкиным боролись против тайной организации ментов-наркоторговцев. Матвея играл тот самый Матвей из школы, он был в роли «приглашённой звезды». Также одну из ролей играл его старший брат, тот, который ушёл после седьмого класса, и с которым мы до сих пор поддерживали дружеские отношения.

Больше всего со съёмок второго сезона мне, пожалуй, запомнился следующий момент. Для одной из историй, в которой преступники грабили забегаловки в костюмах клоунов, мы с бабушкой отправились в специальный магазин в центре города, где взяли в аренду на один день костюмы и купили грим, что влетело в приличную денежку. Этот магазин я предварительно долго искал. Ясное дело, что в первом попавшемся магазине на углу нужные нам костюмы не продавались. Потом мы ехали на автобусе десять остановок от центра до бабушкиного дома. Мы сидели, а костюмы болтались сбоку на вешалках, на перекладине под потолком, за которую обычно держатся пассажиры. Самое удивительное, что никто не обращал на нас ровным счётом никакого внимания.

Бабушка только тихонько посмеивалась. «Два сумасшедших», «вечно втягиваешь меня в разные авантюры», «артист» — были самые цензурные из её комментариев. Ещё одной из любимых бабушкиных фраз, которую она повторяла очень часто, была: «Макар, запомни, это в последний раз!»

Вообще я очень хорошо понял за время съёмок, что мы слишком сильно заботимся о том, что подумают окружающие, тогда как на самом деле им, как правило, нет до нас никакого дела, они увлечены собой. Мы с бабушкой снимали некоторые эпизоды и во Владивостокском аэропорту, и на городской набережной, и в торговом центре, и на Арбате, и на Луне, и во всех этих местах делали странные вещи в странной одежде, и никто ничего не сказал. Разве что в аэропорту попросили не снимать зону досмотра (всё остальное снимать было можно).

Однако большая часть второго сезона всё-таки снималась у бабушки дома. Один раз в неделю, скажем, я спрашивал разрешения у папы, можно ли сегодня после уроков я вместо того, чтобы сразу поехать домой с ним, на автобусе отправлюсь к бабушке. А вечером, часов в восемь — девять, меня оттуда заберёт мама на обратной дороге с работы. Если всё было хорошо, и по школе ко мне не было существенных нареканий, папа разрешал. Он вообще не проявлял никакого интереса до того, чем мы там с бабушкой занимались. Он знал, что мы вроде как снимали что-то, но ни одного нашего «фильма» не видел, а я и не настаивал, так как боялся, что, если ему не понравится, отец запретит нам снимать. Они с мамой очень дрожали за свой публичный образ. И если бы я показал папе наш сериал (где первая серия начиналась с того, как я, вернее, второстепенный персонаж, которого я играл, вызывал проститутку), да ещё и сказал, что это выложено на «Ютубе», не берусь предсказать, как бы он отреагировал.

Когда я приезжал к бабушке, большая часть сил, как правило, уходила у меня даже не столько на съёмки, сколько на то, чтобы уговорить её сниматься.

— Сначала испортит настроение, а потом говорит: бабушка, давай сниматься, — возмущалась бабушка и тихо добавляла: — Если бы всё было по-хорошему…

Настроение у бабушки действительно портилось очень легко. Она очень чувствительно реагировала на мои шутки, подколы, замечания в её сторону, иногда язвительные и даже оскорбительные, а иногда совершенно вроде бы безобидные. Предсказать, какую реакцию вызовет та или иная моя реплика, было трудно. Плохим поведением в бабушкином понимании являлось даже просто громко разговаривать или смеяться («стены тонкие, соседи всё слышат»). Она запросто могла начать плакать («на пустом месте», как мне казалось). К этому следует добавить, что я просто от природы обладал взрывным характером. У меня внутри бурлило огромное количество энергии, которую надо было куда-то выплеснуть. Мне было шестнадцать лет, и с бабушкой нас по большому счёту уже ничего не связывало, кроме съёмок, превратившихся в рутину. Я чувствовал, что занимаюсь, по сути, ерундой, великовозрастное дитя. Но не мог признаться себе в том, что трачу время, постоянно приезжая к бабушке, с которой даже толком не мог найти общих тем для разговора. Она говорила про то, какая была погода, как она вчера убиралась и стирала, как работала на заводе 20 лет назад, и про то, что пишут в газетах о жизни звёзд, а я думал про книги, фантазировал о девочках, думал о политике (из-за которой мы тоже ссорились). Но бабушка была единственным, подчёркиваю, единственным человеком, с которым я не боялся быть настоящим собой, и в присутствии которой мог громко смеяться (хотя последнее она и не одобряла). Это несоответствие того, какой я хотел видеть и представлял себе бабушку — полноценным собеседником, соавтором в моём творчестве, и тем, какой она была на самом деле — обывателем, вызывало внутри всё нарастающее раздражение. Которое, вкупе со взрывным характером, и приводило к постоянным ссорам с бабушкой, крикам и скандалам с матами, летящими с обеих сторон.

«С папой-то ты так себя не ведёшь, он-то тебя быстро бы поставил на место».

«Мало тебя, наверное, папа в детстве бил».

«Нет, ну ты посмотри на него! Самая настоящая тварь».

Но всё это, конечно, были лишь цветочки по сравнению с тем, что мог кричать я в припадке гнева. Если я по-настоящему выходил из себя (что, впрочем, не так уж часто происходило), то исторгал такой поток проклятий, что вокруг в радиусе километра вяли все цветы. Я крыл самыми последними грязными словами и бабушку, и всех заодно — родную мать, отца, себя и весь мир.

Проблема (если не сказать трагедия) была в том, что, несмотря на бешеную популярность в школе, свалившуюся на меня в какой-то момент, это качественным образом не изменило мои взаимоотношения с окружающими людьми. Со мной все здоровались и улыбались мне. Но очень скоро я обнаружил, что всё, дальше ты с нами не идёшь никуда не делось. Один раз, когда мы гуляли после уроков с Димой Ветровым и его девушкой (или я думал, что гулял с ними?), дошли до района, в котором жил Дима, и наступил тот самый неловкий момент, когда от меня ждали, что я откланяюсь, а я не понимал намеков и всё не откланивался и не откланивался, потому что хотел пойти домой к Диме вместе с ними, Ветров в конце концов не выдержал и даже прямо спросил: «Что ты тащишься за нами, как крыса?» Я старательно пропустил вопрос мимо ушей и сохранил безмятежный невозмутимый вид. Потому, что не знал, как реагировать: гордость требовала обидеться и уйти, но тогда это означало бы поссориться с друзьями, а значит, изначальная цель, перейти на новую ступень дружбы, была бы не достигнута. Проще всего было в ситуации двух конфликтующих потребностей свести всё к ха-ха да хи-хи. Закончилось тем, что Дима позвонил Светлане Николаевне и нажаловался. Бить он меня не мог, потому что я находился как бы под опекой классной руководительницы. Из-за этой опеки я только сильнее её ненавидел, считая, что отношения с одноклассниками — моё личное дело. Когда тот, к кому ты испытываешь неприязнь, проявляет над тобой покровительство, то к нему чувствуешь не благодарность, а ещё большую ненависть. Если хотите разозлить человека, которому вы не нравитесь, не надо кричать, пытаться как-то его оскорбить, просто дружелюбно улыбайтесь и всячески выказывайте своё к нему расположение, эффект гарантирован. В пятом классе уже как-то произошла похожая ситуация, которая закончилась тем, что я получил люлей от группы ребят, после чего-то классная руководительница, Светланка, как её называли мальчишки между собой, и взяла меня «на повышенный контроль». В этот раз всё обошлось, Дима позвонил Светлане, та стала звонить мне, и в итоге я хочешь-не хочешь вынужден был капитулировать. В оправдание своего недостойного поведения в той ситуации, должен сказать, что позже я написал Диме и извинился, и пообещал, что сделаю выводы и больше не буду навязываться. Не потому, что Светлана Николаевна что-то мне сказала, а по своей инициативе. Я даже «крысу» легко ему забыл, потому что осознал, что с самого начала был неправ в данном случае. Всё-таки я немного повзрослел по сравнению с пятым классом. Больше я действительно не гулял с ними после школы, а если и гулял, то вовремя уходил. Отношение со стороны Димы ко мне улучшилось.

Парадоксальным образом, обретя популярность, я умудрялся оставаться чуть ли не самым одиноким человеком в школе (хотя, я уверен, были и те, кому приходилось тяжелее, чем мне). То есть уже в таком юном возрасте мне открылась теневая сторона славы. Слава не помогает избежать одиночества, наоборот.

Когда я скинул Сергею файл с текстом, вначале он был очень разочарован. «Первый текст ещё так-сяк, а этот… вообще полная ж…па». Его реакция стала для меня сильным ударом. Когда я осторожно поинтересовался, что же там такого совсем ужасного, он спросил: «На каком килобайте текста у вас начинается экшен?!» В этой версии файла эпизоды ещё располагались последовательно, в том порядке, в котором они писались, то есть пролог не был вынесен в отдельную сюжетную линию.

Но, как ни странно, позже Сергей в корне поменял мнение и даже сказал, что всё не так уж плохо, и он берёт назад свои слова о том, что это безнадёжный текст. А многие «пасторальные» эпизоды про утопический город будущего, как оказалось, даже затмевали собой вторую, «остросюжетную» линию. «А может, то, что нам кажется важным — это неважно, а то, что нам кажется второстепенным — главное и есть…»

Помимо существенной работы над языком и того, что с моих 450 тысяч знаков с пробелами текст вырос до 600, Сергей привнёс ещё нечто очень важное — концовку, которая наполняла смыслом всё происходившее до неё. Тогда как в моём варианте финал был, в общем-то, довольно невыразительным, «ни о чём». В доработанной версии Сергея развязка не только получилась яркой и осмысленной, но и умело вплетала книгу в общую канву цикла (при этом не умаляя её ценности как самостоятельного произведения). За что Сергею можно было только поаплодировать.

Пока Сергей занимался книгой, я наконец-то взялся за монтаж второго сезона «Каратаевых». Дело значительно осложнялось тем, что мой старый компьютер слабой мощности просто не тянул той нагрузки, которую я из него выжимал. Что говорить, если даже «Ворд», когда я писал книгу, периодически зависал или подтормаживал, что тоже ненадолго выбивало меня из творческого состояния в придачу к отцу, которому то и дело требовалась помощь с ремонтом в ванной. А тут я резал и склеивал множество видео, вставлял титры, добавлял музыку, накладывал кое-где, пусть и простенькие, но эффекты на изображение. Однажды я буквально потратил двое суток только на то, чтобы загрузить одну пятнадцатиминутную серию из проекта в медиафайл. Грузилось оно с черепашьей скоростью. Не раз было так, что к концу полутора-двухчасового ожидания загрузка падала, и приходилось ставить её заново. Или что файл загружался, но при просмотре выяснялось, что какой-нибудь титр в каком-нибудь месте не прогрузился. Я дико психовал, орал, матерился, бился головой об пол, плакал, но ничего не помогало. Родители, конечно, всё это слышали, хотя я закрывал дверь и старался вести себя как можно тише, когда они были в нижней комнате. Один раз я так разозлился, что от удара кулака монитор улетел на подоконник и разбился. Сам я восстановить его не смог, несмотря на то, что прочитал тысячу инструкций в интернете, только крышку смог открутить сзади. К счастью, папа в тот момент уехал на охоту, а мама особо не допытывалась, зачем я, уходя из дома, прихватил с собой монитор. Я возил его в ремонт на автобусе, с Чёрной речки, где мы жили, до Кирова (недалеко от бабушки). В ремонте на меня посмотрели удивлёнными глазами и спросили, на кой мне сдалось такое древнее барахло, сломалось и сломалось, но всё-таки отремонтировали, за умеренную плату, разумеется, за что я им был страшно благодарен. В итоге я всё-таки смог домонтировать второй сезон. Плюсом всей этой ситуации было то, что родители, слыша вопли, не остались равнодушными к моим страданиям. Это проявлялось не только в том, что мама периодически звала меня и говорила «сынок, не психуй», «сынок, не нервничай», но и в том, что на Новый год они подарили мне новый компьютер, и следующую книгу я мог писать уже нормально, без постоянных зависаний. Не нужно было трястись и сохранять файл на почту через каждые пять минут, боясь, что, если компьютер накроется, я потеряю написанное.

Кроме того, новый компьютер подарил мне возможность поиграть наконец-то в легендарную игру, по мотивам которой возникла серия, в которую писали книги мы с Сергеем. Диск с игрой пылился на полке уже несколько лет, но на старом железе просто не запускался. И… игра меня разочаровала. Дело в том, что когда я читал книги, то представлял мир, в котором происходило действие, намного более огромным. А в игре локации с теми же самыми названиями оказались чуть ли не тесными, по сравнению с тем, какими я их себе воображал.

Вопреки всем надеждам, второй сезон «Каратаевых» не снискал такой же славы, как первый. Наверное, дело в том, что съёмочный процесс затянулся чересчур надолго (а иначе и быть не могло, учитывая количество материала), и к моменту премьеры пик ожидания уже спал. Моя популярность в школе начала падать. Например, был один одиннадцатиклассник, Тёма, чей младший брат Вова учился в моём классе, и они с Димой Ветровым были «кореша» в доску. А так как кореша Димы, как уже неоднократно подчёркивалось, автоматически становились и моими корешами тоже, то мы с Вованом были «на короткой ноге». Но речь сейчас не о Воване, а о его брате-одиннадцатикласснике. Мы до этого с ним несколько раз здоровались за руку в общей компании. И вот как-то утром я протянул ему руку, а он не пожал её и послал меня на хуй. Я, поразмыслив как следует, сказал, что он действительно не обязан здороваться за руку, если не хочет, и я извиняюсь, если моё поведение показалось ему слишком навязчивым, но он был не прав в том, что послал меня на хуй, и тоже в свою очередь должен извиниться, и тогда конфликт будет исчерпан. Тот извиняться отказался. Он был поджарый крепыш, спортсмен, не очень высокого роста, и во внешности его сквозило что-то первобытно-неандертальское, какая-то брутальная агрессия. Я не хочу сказать, что это недостаток, для кого-то, наоборот, очень даже плюс. Выступающий вперёд волевой подбородок… Именно его, этот подбородок, я и попытался достать кулаком, так как спортсмен просто не оставил мне выбора, кроме как постоять за своё достоинство. К сожалению, вырубить оппонента ударом в челюсть не удалось, так как очень скоро я обнаружил себя лежащим на полу. Виной всему был рюкзак, в лямках которого я запутался. Если бы я не забыл его снять, исход драки мог быть иным. Я выкрикнул какое-то оскорбление, и Тёма в ответ добавил ещё несколько ударов по мне лежачему, но несильно, чисто чтобы проучить. Вообще, надо сказать, он обошёлся со мной мягко.

Дима Ветров и Вован, младший брат Тёмы, стояли в сторонке и с интересом наблюдали за всей этой сценой, но не вмешивались. Ещё до начала драки они проходили мимо и остановились, чтобы посмотреть, что случится дальше. Представляю, как сложно не вмешиваться, когда у тебя на глазах твоему корешу навешивают люлей. Но они поступили честно, как настоящие пацаны. Когда настоящий пацан выясняет отношения один на один с настоящим пацаном, долг другого настоящего пацана — не мешать им. Я был благодарен им за то, что они такие хорошие друзья.

В другой раз моим оппонентом в драке выступал некто Денис Муслов из параллельного класса, с которым я прежде никогда не пересекался и про которого знать не знал, кто он такой. Конфликт начался с того, что Денис внезапно агрессивно отреагировал на мой комментарий в школьном паблике «ВКонтакте», совершенно безобидный комментарий, после чего начал в личных сообщениях оскорблять меня и мою бабушку. Я ответил что-то нейтральное в духе «будешь со своей мамой разговаривать в таком тоне», на что он буквально взбесился, сказал, что я зря затронул его маму, и что завтра в школе меня убьёт. (Хотя с моей стороны оскорблений в адрес мамы не прозвучало.) На следующий день у меня было неприятное предчувствие, крутило живот, и я готовился, что из-за угла выскочит какой-то придурок и нападёт. Однако прошла неделя — и ничего. Тогда уже я разозлился, вечером настроил себя и с утра, когда пришёл в школу, сам выловил этого чувака, причём ещё минут тридцать его ждал, потому что пришёл пораньше, а он, наоборот, к самому звонку. «Ты что-то хотел?» — спросил я. «Да, хотел, пойдём», — сказал Денис. Мы вышли на улицу, немного отошли от школы, положили портфели в сторонку, на землю. Первый раз у нас получилась не драка, а скорее неуклюжая репетиция, пародия на драку: я попытался съездить Дену по лицу, но удар получился недостаточно сильным и неожиданным, и вскоре мы оказались в патовой ситуации, когда два противника лежат, сцепившись, и держат руки друг друга, и ни один не может ударить. К нам, откуда ни возьмись, подбежала толпа народу, нас разняли. Толпа народу убежала.

— Это я всерьёз с тобой не дрался, — сказал Муслов. — Просто меня твоя одноклассница, моя подруга, очень хорошо попросила тебя не трогать. А иначе… если бы я стал с тобой драться, ты бы ушёл домой в слезах и с разбитым ебалом. Но если не веришь, то, конечно, можешь проверить.

Он говорил, глядя не прямо на меня, а немного в сторону. Я молчал. Я почувствовал что-то похожее на то, что чувствовал перед тем, как впервые отправить сообщение Сергею: что если сейчас перешагну черту, то возврата уже не будет. И панический страх. Но я шагнул, и на сей раз сделал так, как учил отец, постарался вложить в удар всю силу. И нанёс не один, а сразу два удара подряд, целясь в нос. После чего замер в сторонке, ожидая, что сделает оппонент. Тот закричал и схватился за окровавленное лицо, и какое-то время так стоял. В этот момент я увидел Полину. Она стояла поодаль, в лёгкой голубой юбочке, и смотрела то на меня, то на Муслова. Видимо, она зачем-то вышла из школы и случайно стала свидетелем нашей схватки. Тут оппонент очухался и наконец кинулся ко мне. Помню, что одной рукой пытался разжать его захват, а другой ударить. Не знаю, чем бы это закончилось в итоге, если бы к нам опять не подбежали. Дениса оттащили и начали успокаивать. Меня успокаивать было не надо, я стоял в паре шагов и хладнокровно наблюдал. Полина исчезла. Денису помогли снять рубашку-поло, чтобы свернуть её в комок и остановить кровь из разбитого носа. Он показывал на меня пальцем и кричал жалобно, будто плакался маме: «Он в крысу ударил!..» Имея в виду, очевидно, тот, самый первый удар, который был нанесён, когда оппонент смотрел в сторону. В конце концов, когда я было решил, что драка окончена, и направился к школе, так как уже давно начался урок, Денис вырвался и побежал на меня с красными от слёз глазами. Я не придумал ничего лучше, чем пнуть ногой в голый живот. А так как я был в кедах в тот день, на животе остался смачный след от подошвы. Удар ненадолго замедлил Дениса, и тут-то его и подхватили сзади многочисленные руки, пары секунд оказалось достаточно. А бить человека, которого держат, я, конечно, никогда в жизни не стал бы.

После я спокойно пошёл на урок математики, заходить в туалет и приводить себя в «парадный» вид по пути не стал — и так уже сильно опоздал. Поэтому на первой парте я сидел, пряча одну руку, поскольку рукав рубашки был запачкан чужой кровью. Даже если Ирина Викторовна что-то заметила, то не подала виду. И только на перемене я пошёл отмываться от «следов борьбы».

Денис меня больше не доставал. Уже после нашей с ним драки я краем уха слышал, что он был известным задирой, и что даже старшеклассники его чуть ли не побаивались, потому что он занимался то ли самбо, то ли дзюдо, то ли что-то в этом роде, и вёл себя крайне агрессивно. Когда человек занимается самбо, то иногда считает, что раз он сильнее большинства окружающих, значит, лучше их, и начинает самоутверждаться за чужой счёт…

В ноябре родители снова поехали на Мальдивы и оставили меня одного дома на две недели. Во-первых, решили, что я уже достаточно взрослый, чтобы остаться одному на долгое время, во-вторых, пожалели бабушку Люду и вняли её немым мольбам. Нет, если бы они попросили бабушку посидеть со мной, она бы согласилась, так как никогда не отказывалась и напрямую не перечила родителям. Но очень многое можно было прочитать в её взгляде, выражении лица, услышать в интонации, с которой она разговаривала, когда мама с папой вернулись в прошлый раз. Хотя бабушка не то, чтобы сильно жаловалась на меня, ведь я просил ничего не рассказывать родителям. К тому же, она знала, какой у папы взрывной характер (неслучайно она говорила, что характером я весь в отца), и не жаловалась, потому что боялась, что меня накажут. Но так как бабушка почти никогда не жаловалась, мама за долгие годы научилась определять, хорошо или плохо я себя вёл, с первого взгляда только лишь по бабушкиному лицу.

Короче, я остался один. Две недели я был пай-мальчиком и тщательно выполнял все предписания родителей. Дело в том, что мне впервые доверили такую огромную ответственность (приглядывать за целым домом), и я хотел оправдать доверие. Это было чем-то вроде экзамена. Хотя, на мой взгляд, указания родителей являлись даже чересчур подробными, они любили контролировать каждый мой шаг. Каждый вечер я должен был созваниваться с ними по «Скайпу» и говорить, что всё в порядке. Когда я спросил у папы, можно ли как-нибудь обойтись без отчётов, или хотя бы звонить не каждый день, отец сказал, что или так, или они с мамой никуда не поедут.

Я каждое утро исправно, как солдатик, вставал по будильнику. Включал свет у курей, проверял воду, кормил Чарку. Пил чай с бутербродами на завтрак (иногда потом ещё перехватывал днём какой-нибудь сэндвич на перемене, который покупал в магазине возле школы). Ездил на учёбу с водителем, старался не пропускать уроки, потому что догадывался, что, если отъезд родителей сильно отразится на моей успеваемости и поведении, в следующий раз они могут и не поехать. Сам по вечерам на кухне готовил еду для Чары. Помню, как в первый раз, когда взгромоздил эту здоровенную кастрюлю на печку, стоял рядом и ждал, пока варево закипит, а чтобы не тратить зря время, читал «Обломова», которого задали по литературе. Светлана Николаевна сказала, что главное — прочитать первую половину, в ней, мол, самый цимус, самая мякотка, а дальше можно уже не читать. Я с интересом прочитал всю книгу и с ней не согласился. Да, роман был внушительным по объёму, но вторая половина где-то даже оказалась интересней. Вообще Светлана Николаевна интерпретировала это произведение как книгу про извечную лень русского человека. Дескать, русский человек, такой Илья Муромец, Обломов, лежит на печи и думает о том, чтобы что-то начать делать, и ничего не делает, а если начинает, то не заканчивает. Однако я всё понял совсем по-другому. Я бы сформулировал главную мораль книги так: «Каждому — своё». Обломов лежит и мечтает целыми днями, а не гоняется за успехом, как Штольц, не потому, что такой уж неудачник, а потому, что ему не нужна вся эта суета. Кому-то суждено добиваться мирского успеха, гоняться за регалиями, а кому-то — постигать дзен, лежать на траве, смотреть на бабочек. Может быть, Илья просто был не создан для «успешного успеха». Может быть, допустим, если бы его с раннего детства учили рисовать, он бы стал талантливым художником, может, он созидатель по натуре. А ему говорят, что нужно срочно кем-то становиться, подрываться, заколачивать деньгу, добиваться Ольгу, подбегает Штольц, тормошит его за плечи, а он хочет просто остаться собой. И это не значит, что, наоборот, Штольц — неудачник, а Обломов гений, а значит, что они представляют собой разные типажи. И не потому, что один немец, а другой русский, не в национальности дело. (Говорить, что лень — неотъемлемая черта русского характера, не расизм ли это?..) С такими мыслями я стоял и ждал, пока закипит варево для Чары, а оно всё не закипало и не закипало. Я ждал часа полтора. Потом догадался, что по привычке поставил кастрюлю на маленькую конфорку, на которой всё время варил, а кастрюля большая, и так оно никогда не закипит. Передвинул на другую конфорку. Закипело. Во второй раз я, конечно, уже не допустил такую оплошность…

В общем, я послушно выполнял инструкции, стал на две недели идеальным ребёнком, и родители, когда приехали, даже похвалили меня за то, что проявил ответственность. Но был один минус. Я до такой степени напрягся, что не смог ничего написать за две недели. Пару раз пытался, но не выходило, кое-как выдавил две страницы, но получилось как-то косноязычно, без огонька, в общем, не то. Я слишком боялся, что если переключусь на что-то другое, отпущу себя, то перестану контролировать ситуацию, не справлюсь с этим грузом ответственности, который лежал на мне и давил.

Родители перед тем, как уезжать, оставили на расходы довольно большую сумму, то ли 30 тысяч рублей, то ли 40. Часть из этих денег я потратил на продукты, а часть перевёл Сергею при помощи системы «Золотая корона». Я уже упоминал про его хронические проблемы со здоровьем. А тут он ещё дополнительно заболел простудой, что дало осложнения, такие, как насморк, воспалённое горло. Сергею трудно было дышать, требовались деньги на лекарства, а денег не хватало, так как издательство задерживало выплату гонорара ещё за самую первую нашу с ним книгу, не говоря уж о второй. Я сказал, что у меня сейчас как раз выпала возможность немного помочь деньгами, он ответил, что помощь бы не помешала. Родителей, конечно, я не ставил в известность. Когда они вернулись, около половины денег ещё осталось.

Сергей очень тепло благодарил за помощь, сказал, что необходимые лекарства куплены. Скоро он пошёл на поправку. Потом, на каникулах, мы несколько раз общались с ним по «Скайпу» (я набрался смелости и сам выступил с инициативой), когда родителей не было дома, или когда у нас стояла ночь, и они спали. Во втором случае я старался говорить тише, вдруг кто-то, папа или мама, будет вставать в туалет и случайно подслушает за дверью. Комнаты-то наши были напротив.

Сергей много и шумно дышал, пыхтел, вздыхал. У него оказался неожиданно низкий грудной голос. Почему-то я, когда читал сообщения от Поплавского, всегда представлял, что у него высокий голос. Возможно, потому что творец вообще часто представляется нам как некое андрогинное, бесполое создание, а Сергей мне казался особенно творческой, утончённой и ранимой натурой, творцом в кубе. А возможно потому, что в его сообщениях часто проскальзывала истеричная интонация с какими-то даже нотками капризности, визгливости, тех черт, которые чаще свойственны женщинам, потому я и представлял его с высоким голосом, который обычно больше ассоциируется со слабым полом.

Вопреки всем опасениям, серию ещё не закрыли. И Сергей принялся за написание финальной книги цикла, которая должна была связать между собой все предыдущие и поставить точку в истории. А мне поручил другое задание. Написать черновик книги, которая, как предполагалось, станет постскриптумом. При этом напрямую сюжет был никак не связан с остальными произведениями, хотя действие происходило в том же мире. Завязку книги придумал Сергей. Я задавал ему некоторые наводящие вопросы, что помогло определиться с дальнейшим развитием сюжета. Когда я приступал к работе, то у меня в общих чертах было представление, что и как писать. Сергей сказал, что если серию закроют раньше, и книга не успеет выйти, то он всё равно отредактирует её, а потом вместе выложим в сеть, конечно же, в соавторстве. На этот раз не было никаких конкретных дедлайнов. На вопрос о сроках Поплавский ответил просто: «Чем скорее, тем лучше!»

Примерно в то же время родители как раз решили опять улететь на Мальдивы, спустя четыре месяца после предыдущей поездки, и тут-то я расслабился по полной. Они уехали почти на месяц. Мне было дозволено звонить по «Скайпу» не каждый день, а примерно раз в неделю.

В «Волхве» у Фаулза есть момент, когда Кончис спрашивает у главного героя, Николаса: «Вы когда-нибудь чувствовали, что призваны?» Так вот, когда я писал третью книгу, у меня было такое чувство, словно я призван. Я внезапно отчётливо понял, что и как нужно делать, и что раньше делал неправильно. Я понял, что экшен, действие — это не столько подразумевает, что персонаж в буквальном смысле сражается с каким-то монстром. Что и эпизоды, где герой живёт обычной жизнью, можно написать динамично, так, чтобы было увлекательно и цепляло внимание читателя. Где-то добавить ярких описаний, но не увлекаться сильно. Где-то что-то преувеличить, утрировать в угоду драматизму, добавить пару-тройку гротескных штрихов, где-то напустить пафосу. Это выпуклые детали, колоритные персонажи, и главное — постоянно держать читателя в удивлении, не давать заскучать, наполнять сюжет новыми событиями. Причём герой не обязательно непрерывно должен сражаться. Да и даже в сценах экшена важен не сам факт, что кто-то с кем-то дерётся, а то, КАК написано. Герой может драться или стрелять, а читатель в этот момент зевать, если сцена написана скучно. Большую роль играет ритм, длина фраз. Не обязательно писать только самыми простыми и часто используемыми словами, можно иногда использовать сложные слова, главное, чтобы читатель понял, что ты хочешь сказать. Не обязательно писать только короткими рублёными фразами, можно чередовать короткие и средние предложения, в меру пользоваться и длинными, там, где это уместно, но не перегибать палку, не громоздить друг на друга сверхсложные конструкции и фразы длиной на целый абзац. Даже длинное предложение может быть написано так, что его смысл будет легко восприниматься, и наоборот, относительно короткое может быть таким, что несколько раз перечитаешь — и то дойдёт с трудом.

В общем, на меня снизошло просветление. Меня вставило. Ночью я писал, потом, утром, ехал в школу, высиживал уроки, возвращался домой и сразу заваливался спать. Потом, затемно, вставал, писал, и дальше по кругу. Такой распорядок подходил моему организму идеально. Работалось легко. Пальцы порхали по клавиатуре, страницы заполнялись сами собой. Иногда я выдавал за одну «рабочую смену» по авторскому листу. Раньше я никогда в жизни не испытывал такого творческого подъёма, разве что, когда писал «Затерянный мир», было что-то похожее, но то казалось мне уже совсем незапамятными временами.

Несколько раз Чара оставалась голодной по вечерам. Но чаще было так, что я ставил ей миску с едой и сразу убегал домой, писать, а Чара, привыкшая к прогулкам каждый день, недовольно и разочарованно лаяла во дворе. Я понял, что Сергей имел в виду, когда как-то раз сказал, что если канал откроется на полную, то я даже в туалет отойти не смогу, поссать — в лучшем случае в баночку. Правда, до того, чтобы не мочь отлучиться в туалет, дело всё-таки не доходило. Если хотел в туалет — то вставал и шёл.

Отъезд родителей повлиял и на мои отношения с одноклассниками. Я стал в целом более раскованным, свободным, когда меня оставили в покое, я осмелел, расправил крылья, что не могло положительным образом не отразиться на общении и взаимодействии с другими людьми. Я остроумно флиртовал, блистательно шутил, в общем, один месяц действительно наслаждался жизнью и пользовался статусом школьной «звезды». Раз на уроке географии мы сидели за одной партой с Димой Ветровым и играли в игру «кто громче скажет слово “хуй”».

Учительница географии, милая пожилая женщина, работала по совместительству школьным психологом. Поэтому в последние дни перед каникулами, или в предпраздничные дни, когда стояли сокращённые уроки, и ей нечем было нас занять, мы делали бесполезные тесты по психологии. В целом женщина неплохая, но имелась у неё одна черта, которая меня раздражала. Когда географичка начинала что-то рассказывать, и кто-то на задней парте говорил или издавал какие-то другие звуки, то она перебивала сама себя на полуфразе и разражалась спичем на полминуты о том, что её недостаточно внимательно слушают. И так буквально через каждые два слова. Только она возвращалась к теме урока, как кто-нибудь снова нарушал спокойствие. Сосредоточить внимание на том, что она рассказывает, таким образом было нереально даже при желании. Она требовала идеального порядка, но при этом не была способна увлечь учеников так, чтобы все слушали, затаив дыхание, но и не была достаточно строгой, чтобы поддерживать дисциплину в классе силой воли. Чем больше она ныла, что никому не интересно её слушать, тем меньше было интересно. И класс, конечно же, стоял на ушах.

Итак, мы с Димой Ветровым играли в игру, которую предложил он. Стоило только географичке отвернуться, как кто-то из нас говорил: «хуй», в начале тихо, потом уже громче. Географичка поворачивалась, делала такую мину, как будто лимон проглотила, ворчала, но потом притворялась, что ничего не заметила, всё в порядке. Чем-то она была похожа на мою бабушку. В конце урока я совсем уже обнаглел и во всю глотку закричал:

— ХУЙ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Я воплотил все свои потаённые фантазии. Один раз, когда у нас был выходной, а у взрослых рабочий день, я ничего не сказал водителю, а, как обычно, поехал в школу. Когда водитель меня высадил и скрылся, я сел на автобус и поехал к бабушке. Всегда мечтал так сделать. У бабушки я съел тарелку пельменей со сметаной, пил вкусный чай с лимоном и сахаром. У бабушки даже чай мне казался вкуснее, чем дома. (Мы уже не снимали фильмы — я решил, что второй сезон станет финальным.)

В другой раз, когда, наоборот, у всех был выходной, а мы учились, я тоже ничего не сказал водителю, а утром сам пошёл от дома до поворота, чтобы там сесть на автобус. В тот день мела метель, такая сильная, что я брёл почти вслепую. Было так холодно, что руки онемели даже в перчатках. Я всё-таки прошёл километр до остановки, дождался автобуса и поехал в школу ради трёх уроков.

Ещё одна шалость, которую я учинил — это купил красную гитару «Ibanez» (как в песне «Последняя» группы «Год змеи»: «Секс и рок-н-ролл, старый “Ibanez”, мой друг вчера умер, а сегодня воскрес…») за 20 тысяч рублей, припёр её пешком к бабушке из музыкального магазина на Некрасовской и заявил, что буду учиться играть. Оставшиеся деньги (родители оставили мне немного больше, чем в прошлый раз) я почти до копейки перевёл Сергею. Бабушка была немало удивлена, когда приезжала в гости. Ты на что деньги-то потратил? У тебя в холодильнике ничего нет. Пустой холодильник меня не смущал, так как можно было, если что, заехать поесть к бабушке. Я также оставался у неё с ночёвкой.

Но вообще я наконец услышал совет Сергея о том, чтобы не распыляться, и этот месяц уже не снимал фильмы и почти не строчил комментарии в сети, а с головой погрузился в творчество. В итоге я написал 250 тысяч знаков за месяц, что стало моим личным (отличным!) рекордом.

С приездом родителей работа встала на целую неделю. Причиной послужили длительные многочасовые выяснения отношений, которые я так «любил» и после которых просто уже не оставалось энергии на творчество. Неделю я не притрагивался к тексту, потому что мне не давали. Родителям было очень интересно узнать, например, на что я потратил деньги. Я мог бы сказать правду или придумать что-нибудь, но из принципа не хотел, поскольку считал, что не должен отчитываться. К тому же, расскажи я про материальную помощь Сергею, родители вряд ли бы очень хорошо отреагировали. Кроме политической ситуации и того, что они вообще не знали, кто такой Сергей, у них, особенно у папы, вдобавок было определённое предубеждение, связанное с благотворительностью. Мол, это всё показуха, которой люди занимаются для самоуспокоения и чтобы потешить самолюбие.

— Мы тебе оставляли деньги не для того, чтобы ты их все потратил, — сказал отец. — А с запасом на какой-нибудь экстренный случай, например.

Этого я не знал. Я-то думал, что раз мне оставили деньги, то имею право потратить сумму полностью и не обязан отчитываться за каждую копейку. Я ведь не взял их из папиного шкафа или, например, не выручил с продажи маминых драгоценностей из сейфа. Мне оставили деньги, на которые я должен был прожить определённое время. Я прожил, с голоду не умер; оставленной суммы хватило на месяц; о том, что нужно тратить меньше, никто не предупреждал. Какие ко мне могли быть вопросы?

— Ты просто скажи, куда их потратил, чтобы мы не переживали, — в сотый раз повторял отец. — Например, скажи: «Папа, я купил на них дорогой элитный алкоголь».

Так продолжалось битых два часа. Мы сидели на кухне, за окном уже стемнело, мама встала из-за стола, чтобы закрыть занавески. Я не имел права вставать и идти в свою комнату, пока родители не отпустят. А они ждали подробного отчёта. Я молчал. Не буду же я, в самом деле, рассказывать про электрогитару?! Глупость какая-то. Да и дело не в том, что я не покупал никакой алкоголь, а в том, что для меня был унизительным сам факт того, что нужно отчитываться, что родители мне не доверяли.

После психологического давления и наездов на повышенных тонах со стороны отца пошли классические упрёки в том, что я живу за их с мамой счёт, кушаю за обе щеки, катаюсь, как сыр в масле. Дошло до того, что я встал и решил уйти из дома на улицу, в зимнюю ночь, раз они меня попрекают. И вот мы втроём стояли на крыльце, я у входа, одетый, с рюкзаком за спиной, а отец продолжал сыпать обвинениями.

— Не надо, Максимка, он же уйдёт, — сказала мама, едва сдерживая плач.

— Ну и пусть уходит.

Тем вечером я всё же никуда не ушёл, но и «тайну» свою не выдал, как партизан. Также много разговоров было по поводу моей успеваемости. После каждой тройки отец начинал задавать вопросы вроде «чем ты собираешься заниматься после одиннадцатого класса?». Если я отвечал «идти в университет», он спрашивал, как я собираюсь там учиться, если в школе получаю одни трояки. Честно говоря, я не знал, что буду делать после выпускного, у меня не было ясного видения собственного будущего. Я хотел заниматься литературой, но собственный литагент, возможность публиковаться, гонорары, то, что обещал когда-то Сергей — это всё оказалось под вопросом, потому что я отказался от псевдонима на обложке. Вначале отказался, а потом уже не разрешили.

Я обещал отцу, что до конца года подтяну успеваемость, но попросил пока от меня отстать, дать время. Я действительно ещё мог успеть закончить книгу и взяться за учёбу. Но отец не поверил. Он ждал результата через неделю, а мне нужно было СНАЧАЛА дописать текст, потому что это казалось более важным. И с каждой новой тройкой или двойкой он смотрел так, будто я его предал, и искренне расстраивался. Для отца это была катастрофа. «Если бы я знал, Макарка, что у меня с тобой будут такие проблемы…» Каждый раз он требовал, чтобы я озвучил ему конкретные шаги, которые собираюсь предпринять, чтобы такая возмутительная неприятность, как тройка, не повторилась. Сказать, что я был опустошён, чувствовал одновременно злобу на родителей и вину перед ними, значит ничего не сказать.

Когда я попытался пожаловаться Сергею на свои проблемы с родителями, он ответил совершенно замечательной фразой: «Вас отец насиловал каждый день, начиная с шести лет?!» Мол, раз нет, значит, и не нойте. Из чего я сделал вывод, что на эту тему, действительно, с ним лучше не заикаться.

Ещё папу по возвращении сильно заинтересовало, откуда на его «Лэнд Крузере» взялась свежая царапина вдоль всего корпуса. А я знать не знал, откуда она там взялась, и не видел её, пока он мне не показал. Я только предположил, что, так как машина была припаркована близко к стене дома, Чара могла пробежать между «Крузером» и стеной и поцарапать ошейником. Всё, как будто назло, складывалось против меня. Деньги, оценки, а тут ещё и эта злосчастная царапина… Хорошо хоть бабушка не выдала, что я приезжал к ней с ночёвкой. (Оставлять дом на ночь мне было запрещено — предполагалось, что я должен постоянно присматривать за Чарой, курями, хозяйством и т.п.)

Только всё устаканилось, улеглось, разборки остались позади, и я более-менее вернулся в рабочее русло, как вдруг — новая засада. На перемене, как обычно, я пошёл в магазин и решил чисто по приколу купить двухлитровую бутылку пива. И конечно, ожидал, что продавщица скажет, мол, тебе нельзя, ты ещё несовершеннолетний. В другом магазине мне отказывались продавать энергетики, потому что я был младше восемнадцати. А тут продавщица возьми да и продай. Я пошёл с этой бутылкой в школу, не был застукан учителями, предлагал Диме Ветрову, моим-его дружкам и ребятам из старшего класса выпить со мной, но почему-то никто не захотел. Но все оценили мою дерзкую выходку. Бутылку я выдул в одиночестве, надо сказать, пиво я пил первый раз в жизни, оно было дерьмовым, так как и стоило дёшево. Никакого особого эффекта сразу я не почувствовал. Через некоторое время появилась повышенная смешливость и желание шутить. Вечером я заметил перемены: как будто бы сузился угол обзора, я видел только то, что находилось прямо передо мной. Однако я умудрился не спалиться перед родителями. Когда я сидел на кухне, папа, судя по всему, что-то заподозрил, потому что начал спрашивать меня о какой-то ерунде, о том, вкусные ли пирожки в столовой. Имелась в виду его столовая, в которую я ещё заходил иногда после уроков, так как она была совсем рядом со школой, в том же здании, где мамина работа. Папа никогда ни о чём таком не спрашивал. Про себя я удивился, но невозмутимо ответил ему что-то. Потом встал, чётко выверенными и ювелирно точными движениями помыл тарелку. Правда, когда поднялся наверх, в комнату, почему-то чудовищно, невыносимо захотелось спать, и я лишь какими-то нечеловеческими усилиями заставил себя пойти погулять с Чарой.

Всё закончилось хорошо, и я испытал моральное удовлетворение от того, что мне удалось нарушить правила и остаться непойманным. Причина, зачем я принёс пиво в школу, проста: банальная скука. Там было настолько невыносимо, что мне хотелось сделать что угодно, чтобы хоть как-то расшевелить это болото. Чтобы напомнить людям, что жизнь яркая. Потом какая-то мразь рассказала Светлане Николаевне. Та подошла на перемене и спросила, правда ли, что я пил пиво. Я всё отрицал. Она сказала, что верит мне, и что раз говорю, что не пил, то так оно и есть. Я уж было воспрянул духом. Но на следующей перемене позвонил отец и сообщил, что его вызывают в школу. Я был вне себя от злости. После уроков я ворвался в кабинет к Светлане Николаевне, где, кроме неё, сидели несколько ребят из нашего класса, и поинтересовался, почему это она говорит, что верит мне, а потом тут же за моей спиной звонит жаловаться отцу. После чего добавил, что она ведёт себя, как крыса, и хлопнул дверью.

Тем же вечером отец спрашивал, правда ли то, что говорила Светлана Николаевна, про пиво. Я ответил, что нет.

На следующий день, после того, как побывал в школе, папа сказал, что Светлана Николаевна показывала ему видео, которое ей скинул кто-то из ребят, и на записи отец совершенно точно узнал моё лицо. Выяснилось, что я солгал ему.

— Ты не просто солгал, а солгал, глядя в глаза отцу, — сказал отец. — Это — поступок. Что же с тобой будет дальше в жизни…

Странно, но он не бил меня. Только выматывал бесконечными монологами. Обвинял во лжи, но мне в глубине души было абсолютно всё равно, я ничего не чувствовал. Когда человека раз ударят в какое-то место, ему больно, но если постоянно долбить в одну и ту же точку — боль притупляется. В общем, я хотел только, чтобы отец поскорее отстал от меня, и всё это закончилось. Если бы я знал, что конкретно нужно сказать, чтобы пытка немедленно прекратилась, то сказал бы, что угодно, но я не знал, и приходилось продолжать выслушивать.

Вечером я как ни в чём не бывало собрался идти гулять с Чарой, но отец, пьяный, словил меня в коридоре, припёр к стенке, загородив проход рукой, навис надо мной и заявил, что я никуда не пойду. Я спокойно возразил, что Чара — не только их с мамой собака, но и моя собака тоже, и я имею право с ней гулять. Это во многом являлось правдой: изначально Чару купили по моей инициативе, почти сразу папа стал просить гулять с ней по вечерам, и теперь, после того, как я несколько лет гулял с Чарой и приносил еду, я имел все основания считать её своей собакой. Если уж совсем начистоту, она была больше моей собакой, чем родителей, в отличие от того же Джека.

Папина реакция удивила. Он заплакал и стал буквально упрашивать меня не ходить гулять. Я стоял в совершенной прострации. Не помню, пошёл ли тогда всё-таки на улицу вопреки желанию отца или нет. Уже почти наступила полночь, поздновато для прогулки. Но я помню своё удивление оттого, что оказался морально сильнее отца. Слёзы не вызвали у меня сопереживание, а скорее недоумение и какую-то неловкость, вроде той, что бывает, когда случайно увидишь что-то интимное, войдёшь в неподходящий момент.

Когда-то в детстве я сказал бабушке Тамаре, что папа (в отличие от мамы) никогда не плачет. Бабушка ответила, что, может быть, он плачет, но только когда никто не видит. Я тогда ей не поверил — просто не мог себе представить, отец и слёзы казались чем-то несовместимым.

Я пытался выяснить, кто же сдал меня Светлане Николаевне, чтобы «наказать» стукача, но узнать не получилось. Одна девочка сказала: «Я не знаю, кто это, но хочешь, дам совет? Ты не там ищешь друзей. Если бы ты со всеми был в хороших отношениях, тебя не только не сдали бы, но ещё и бухнули за компанию…»

С учётом всех вышеперечисленных событий, если за предыдущий месяц я, особо не напрягаясь, написал 250 тысяч знаков и мог бы написать ещё больше, если бы меньше позволял себе отдыхать, то за этот месяц я с огромным трудом выжал двести и кое-как смог закончить книгу. Хотя месяц был на два дня длиннее предыдущего. Оценки я подтянуть уже не успел — не хватило как раз того самого времени, которое было потрачено на выяснение отношений с родителями и последующее восстановление сил…

Итак, я отправил черновик на 450 тысяч знаков с пробелами Сергею, но он пока не начинал работать над ним, так как ещё не закончил свою сольную книгу, ту самую, которая должна была связать воедино все сюжетные линии цикла и поставить точку в основной истории. Этакие «Ветра зимы» в версии Поплавского. Насколько я понял из разговора с Сергеем, сейчас он переживал острый творческий кризис. Мол, при мысли о том, чтобы писать, ему становится плохо чуть ли не на физическом уровне. Поэтому пока Сергей в основном лежит, смотрит сериалы или просто таращит глаза в потолок. Я не знал, как можно ему помочь. С одной стороны, я прекрасно понимал Сергея. Написать столько книг в одну серию — тут любого начнёт тошнить. Даже меня, хотя я написал «всего» три (и те меньшего объёма), воротило от всех этих «выстрелил», «побежал», «прыгнул», «внезапно», «мутант», «артефакт» и так далее. С другой стороны, я боялся, что серию закроют раньше, чем обе запланированных книги, его сольная и наша совместная, успеют выйти.

В воздухе запахло весной, талым снегом. Практически каждую перемену я на пять-семь минут выходил на улицу, чтобы хоть недолго постоять, посмотреть на проезжающие за забором машины, поглазеть на небо. А иногда даже специально отпрашивался с урока. Я буквально рвался на свободу из клетки. Меряя шагами площадку перед школой, я много раз пытался звонить Сергею, не по «Скайпу», а по обычному телефону. Мне очень хотелось услышать его голос, хотелось как-то спастись от этой скуки, серости, безнадёжности. Только один или два раза Сергей поднял трубку, спросил, что случилось, я сказал, что просто звоню узнать, как дела, мы немного поговорили. И после этого он перестал брать трубку. Что, в принципе, логично, так как в Николаеве была ночь или раннее утро, но я знал, что он сова, а значит, возможно, не спит. Одно время я набирал его почти каждый день, иногда по десять раз, надеясь — а вдруг на десятый возьмёт? Но никто не отвечал, и в конце концов я перестал звонить.

Оставалась единственная вещь, которая спасала меня от скуки в школе — настольный теннис. В самом начале, когда стол только поставили, я играл хуже всех, не умел даже толком попасть по мячу. На протяжении нескольких лет тренировался почти каждую перемену, оставался играть после уроков, иногда на час и дольше. Не то, чтобы я был таким уж целеустремлённым, просто больше в школе было абсолютно нечем заняться. Когда я учился играть, то не раз в ярости бросал ракетку об стену и матерился. Потом научился всегда держать себя в руках и сохранять хладнокровие, что бы ни происходило. В итоге я стал выигрывать у всех мальчиков в школе, кроме пары-тройки человек.

Моя излюбленная тактика состояла в том, чтобы отбивать любой удар и ждать, когда противник первый допустит ошибку. Мне больше нравился настольный теннис, чем волейбол, потому что волейбол всё-таки был командной игрой, там значительную роль играл эмоциональный интеллект, а пинг-понг — битва один на один, он давал больше простора для импровизации, индивидуальности.

И как-то так вдруг само собой получилось, что мы стали играть с Полиной.

Полина, сердце моё. Луч света в школьном царстве. Девочка-праздник в лёгкой голубой юбочке и белых босоножках. Столько раз я искал её глазами на перемене, надеялся случайно столкнуться в коридоре, и напрасно, ведь стоило ей появиться в поле зрения, как у меня внутри всё замирало от страха, я был словно парализован. Правильно сказала одна известная писательница, что влюблённый мужчина похож на овцу. Жалкое зрелище! Полина была моей отрадой, если бы не она, я бы уже сдох от тоски. В этой тюрьме духа, на этой каторге ума и души, и вдруг — призрак свободы, глоток надежды. Единственный живой человек в этом царстве сирых и убогих. Как пелось в песне «Машины времени»: «Одинокая птица, как могла ты среди них родиться…» О Сергее я мог только думать, его не было рядом, а Полина была здесь, в реальности.

Пока мы играли, то почти не разговаривали. Я боялся спугнуть её неосторожным словом или скабрезной шуткой. Впрочем, мне казалось, что она и так всё понимает. Поэтому я просто молча млел от восторга. Причём мне даже в голову не приходило подыграть ей, потому что я полагал, что поддаться более слабому игроку, неважно, девушке или мужчине — значит унизить его.

Этот год был последним для Полины в школе. Я уже говорил, что она была старше меня на один класс. Я с трудом представлял, как потом выдержу ещё год без Полины. Страх потерять её вызывал у меня смутную тревогу. Но, как и всякий счастливый человек, я старался просто жить здесь и сейчас и не думать о том, что счастье может когда-нибудь закончиться.

Однажды, когда я вернулся домой после очередной игры, то подумал о Полине и почувствовал, как внутри разливается приятное тепло. На миг я представил, что она сейчас тоже думает обо мне, что у нас с ней телепатическая связь. Волна ошеломляющей энергии накрыла меня с головой, и я испытал тихое, неизъяснимое блаженство. Это было что-то похожее на просветление в буддистском смысле, стадию самадхи, такую, какой её описывают в духовной литературе. Я почувствовал себя крохотной частью огромного целого, коллективного природного разума, и в то же время весь мир во всём его многообразии умещался во мне. Я враз всё понял и познал. Мне хотелось поделиться с кем-то этим состоянием просветления, радости, причастности к чему-то вечному и бесконечному. Человеку, который достиг просветления, и в голову не пришло бы думать о том, как подольше удержать его. Я и не думал. Удержать, подчинить своей воле — это всё от лукавого. Никогда в жизни больше я не испытывал таких ярких переживаний.

Последние месяцы перед каникулами пролетели незаметно, и на смену счастью и душевному подъёму пришли опустошение и одиночество. Чуда, которого я ждал, не случилось. Ангел не спустился с неба, не взмахнул рукой и не сказал: «Объявляю вас мужем и женой». Возможно, подсознательно я верил в судьбу и ждал, что всё сложится как бы само собой, чтобы мне не пришлось ничего делать. Ждал, что будет, как в книгах и фильмах, когда, например, два человека в силу обстоятельств оказываются запертыми в тёмной комнате и постепенно сближаются, или когда герою приходится спасать девушку от внезапно возникшей опасности. А если ничего такого не произойдёт, значит, нам с Полиной и не суждено стать парой.

Последний день весны был выходным. Учёба уже закончилась, в школу ехать не надо. Я сидел у себя в комнате за письменным столом, смотрел в окно, маялся, изнывая от жары, и вдруг очень-очень хорошо осознал, что больше никогда не увижу Полину. Я стал почти машинально что-то писать, и вышло следующее:

Завтра было лето,

Совсем как настоящее,

Были стихи, боль хранящие,

Но всё это без ответа,

Лишь только эхо, эхо, эхо,

И того нету… эх

Повеситься бы на дереве

Позеленевшем от дури

Захлебнуться в мареве,

В проклятой микстуре

Что с тобой?

Неужели смерть

Единственный путь, лежащий впереди?

Я стал собой.

Единственное, что могу гарантировать —

Все иллюзии позади.

И следы недавней ебли

Размазаны в плаксивом дождливом небе

В пожелтевшем от гноя хлебе

Которым я давлюсь, теряя душу

Шаг за шагом

Все мосты разрушу...

Как мне плохо

Жалуется слабая крыса

Надо давить мразь,

Сбрасывать с мыса

Накладывать мазь на свежую рану

И писать, опираясь на старую раму

Охлаждаясь, высирая

Строчку за строчкой

Развеваясь пеплом,

Улетая телеграммой срочной...

Я отправил этот текст Сергею, скорее по привычке, чем ожидая какой-либо реакции, потому что делился с ним каждым своим творением, которое полагал стихами. Каково же было удивление, когда он ответил: «Наконец-то СТИХИ!!!» До этого он «забраковывал» десятки моих поэтических опытов, реагируя на них молчанием и невозмутимостью, которым позавидовали бы буддийские монахи. Впрочем, энергии, чтобы порадоваться неожиданной похвале Сергея, у меня уже не оставалось.

Когда мы разговаривали по «Скайпу», он посоветовал, раз уж для меня так важна эта девушка, встретиться с ней и всё сказать, как есть. Я ответил, мол, боюсь, что когда увижу её, не смогу вымолвить ни слова. «Попробуйте отстраниться и наблюдать за собой в этот момент как бы со стороны», — подсказал Сергей.

И вот я наконец решился.

Я написал Полине, что хочу с ней встретиться.

Но она не согласилась, а когда я спросил, почему, ответила:

«Потому что у меня есть молодой человек».

Я резонно возразил, мол, но ведь она же иногда гуляет с другими парнями. Не может быть такого, чтобы она общалась только со своим молодым человеком.

«Гуляю, — ответила она. — С друзьями. Но я не понимаю, почему должна куда-то идти к человеку, с которым в школе мы на привет-пока».

В общем, я опять остался в дураках. Я осмелился раскрыть себя, рискнул сделать первый шаг, поделился тем, что для меня было офигеть как важно, надеясь, что человеку по ту сторону экрана тоже не всё равно, а ему оказалось это не нужно.

Я задумался о том, что лучше: навсегда попрощаться с Полиной или попасть во «френдзону», поддерживать дружеские отношения без шанса на что-то большее, смотреть, как она встречается с другим и мучиться от неразделённых чувств? И, заглянув вглубь себя, увидел ответ: я бы предпочёл второй вариант. Дружить с Полиной, не претендуя ни на что серьёзное, было бы лучше, чем вообще никогда её не увидеть. Но мне попросту не предоставили такого выбора. Меня даже не спрашивали.

Судьба будто наказывала меня за что-то, но я не знал, за что. За то, что не распылялся, не тратил время, а, следуя совету Сергея, писал книги? Или, наоборот, за то, что слишком много распылялся, и вместо того, чтобы прилежно работать и учиться, снимал фильмы, пел песни, спорил в комментариях? А может быть, за то, что был не горячим и не холодным, а тёплым? Ни рыба ни мясо?

Так или иначе, я понял, что сам виноват во всём. Я был недостаточно умным, чтобы не бояться показаться глупым или неловким, недостаточно смелым, чтобы раньше решиться сделать первый шаг, недостаточно развитым духовно, чтобы быть достойным Полины. В каком-то романе, который я читал, один герой произнёс фразу о том, что Моцарт, дескать, не просто так в 5 лет начал сочинять музыку, а потому, что усиленно «пахал» в предыдущих воплощениях. И я подумал, что, пусть даже в этой жизни нам с Полиной не судьба быть вместе, я сделаю всё, чтобы, когда мы встретимся в следующей, оказаться готовым.

Я стал нажимать на чтение. Я и до этого прочитал много книг, но теперь понял, что, во-первых, читал слишком медленно, а во-вторых, тратил время не на те книги, надо было вместо боевой фантастики приобщаться к классике, к вечным истинам. Нет, я, конечно, и классику читал тоже, но в том-то и дело, что тоже, во вторую очередь. Рассуждая так, я сел и за одну ночь прочёл от корки до корки «Прощай, оружие!» Хемингуэя. Потом осилил «Гения» Драйзера, толстенный роман на девятьсот страниц, за пару дней. Но честно говоря, удовольствия от такого поспешного чтения я получал мало. Мне постоянно приходилось делать внутреннее усилие, подгонять себя, когда хотелось сделать перерыв, приклеиться к стулу и не вставать, пока книга не будет прочитана. Я небрежно скользил взглядом по страницам. Основную фабулу я ещё мог бы пересказать, но вот мелкие подробности почти не откладывались в голове. Сергей как-то говорил, что у него есть знакомая, которая читает по книге в день, и вначале я подумал, мол, чем я хуже этой женщины. Но на «Волшебной горе» Манна уже сдался, и на неё ушло несколько недель. Зато «Волшебная гора» на меня действительно повлияла. Сюжет был чем-то похож на «Волхва», только если в «Волхве» герой отправлялся на греческий остров, то в «Горе» протагонист попадал в санаторий высоко в горах. Повлияла на меня, в частности, история леди Шоши и Ганса Касторпа. У Ганса был соперник, которому тоже нравилась леди Шоша, но он ничего не предпринимал, чтобы покорить женщину, тогда как Ганс всячески пытался завладеть её вниманием (и в итоге ему удавалось). Это натолкнуло меня на серьёзные раздумья. Если раньше я считал, что мужчина не обязан делать первый шаг, потому что пол не имеет значения, мужчины и женщины равны, и все стереотипы про рыцаря, который завоёвывает прекрасную даму, давно устарели, то теперь я изменил мнение и понял, что Полина была вправе ждать от меня каких-то действий, как от представителя сильного пола. В общем, от как бы современных взглядов я шагнул в сторону более консервативных. Женщину надо добиваться, и точка! А иначе вполне заслуженно останешься у разбитого корыта. Но бороться, конечно, нужно тогда, когда борьба ещё имеет смысл, и корыто ещё не разбито. Под борьбой, естественно, я понимал что-то вроде писем с признаниями в любви, красивых поступков, подарков, а не вызов на дуэль соперника. Чужая женщина по-прежнему была табу. Ещё в «Волшебной горе» мне запомнилась характерная парочка Сеттембрини — Нафта. Сеттембрини чем-то напоминал Сергея, а профессор Нафта, его оппонент, говорил умными словами, но конечной целью, которую он преследовал, было посеять хаос — типаж, узнаваемый и по сей день, взять того же Владимира Соловьёва, к примеру.

Сергей тем временем вышел из кризиса и смог закончить свою сольную книгу. Я помогал ему с вычиткой. У него была целая бригада так называемых тестовых читателей, которым он отправлял текст перед тем, как отсылать оный в издательство, и которые помогали вылавливать «баги»: мелкие огрехи, неровности, опечатки, тавтологии, пропущенные запятые и т.п. Точного количества тестеров я не знал. В этот раз мне выпала честь быть одним из них (прежде я уже помогал Сергею так с другой книгой).

Всё шло просто замечательно. Но утром того дня, когда Сергей наконец отправил многострадальный роман редактору, я вдруг нашёл ещё одну нестыковку, которая прежде ускользнула от моего внимания: цвет глаз второстепенного персонажа в одном эпизоде был карим, а в другом менялся на голубой. Я попробовал сказать Сергею, но он резко оборвал меня: НИ СЛОВА БОЛЬШЕ ОБ ЭТОЙ КНИГЕ. Но я продолжал безуспешно пытаться объяснить ему про цвет глаз, потому что мне казалось это страшно важным. Обязательно какой-нибудь читатель заметит и подловит автора на ошибке! Как тестер, я чувствовал ответственность.

В итоге мы поссорились, и Сергей отказался разговаривать со мной по «Скайпу» вечером. Мы заранее договорились о звонке, и я ждал разговора долгих две недели. А тут Сергей взял и в последний момент отменил планы из-за какой-то мелочи. Хотя я объяснял ему, в каком тяжёлом состоянии нахожусь, и что у меня больше нет ни одного человека, с которым я мог бы просто поговорить по душам, кроме него. Я воспринял поступок Сергея как предательство, нож в спину, и заявил, что прекращаю с ним всякое общение. Он ещё что-то долго строчил, но я уже не читал сообщения, только мельком видел всплывающие уведомления: Поплавский писал что-то про то, что у меня был шанс, но я его упустил, и про то, что я выкинул последнего человека, который пытался меня услышать. Мне уже было плевать. Я потерял лучшего друга, который меня бросил. Эта ссора с Сергеем стала последней каплей. Я оказался совершенно один в кромешном аду. Я целыми днями лежал, и у меня не было сил, чтобы даже пошевелить пальцем. Постоянно хотелось спать. Чтобы выполнять обычные бытовые действия, например, спуститься на кухню и поесть, приходилось прикладывать титанические усилия. Я жалел об упущенных возможностях, о Полине, о том, что когда-то отказался от фамилии на обложке. Моя жизнь закончилась. Я всюду опоздал. Мысль о самоубийстве, которая и раньше неоднократно приходила в голову, теперь вытеснила все остальные и мучила меня каждую минуту.

Я посмотрел фильм «Мой ласковый и нежный зверь». Там, в конце, Камышев умирал от чахотки, отказавшись от лечения. Когда мне было семь лет, дедушка по маминой линии умер от сахарного диабета. Он не лечился, отказывался от инсулина, не соблюдал диету, в отличие от бабушки, у которой было то же самое заболевание, но которая жила до сих пор, потому что вела правильный образ жизни. Раньше я не понимал дедушку Толю. Как же так, оставить внука семи лет без дедушки, а дочь без отца? Но теперь начал догадываться. Он развёлся с бабушкой, много лет жил в гражданском браке с другой женщиной. Но может, была ещё какая-то девушка, которую он любил в молодости и так и не смог забыть? Как Камышев не смог забыть Ольгу. (С той лишь разницей, что мой дедушка, конечно, не был убийцей.) Я отлично понимал. Если бы сейчас у меня нашли какую-нибудь болезнь, я бы тоже не стал лечиться. Такая жизнь была во много крат страшнее смерти. Болезнь стала бы подарком, чудесным избавлением.

Вдобавок меня грызло чувство стыда, во многом навязанное родителями, за то, что я имел то, о чём многие другие дети могли только мечтать, объедался шоколадками до такой степени, что от них начинало тошнить. Как я смел чувствовать себя несчастным и одиноким! Нет, когда я был ребёнком, и мы с родителями колесили по разным странам, или когда я стал уже постарше, и мы с мамой поехали в Москву на две недели, и она покупала креветки в кисло-сладком соусе в «Глобусе Гурмэ», тогда я ещё не то, чтобы непрерывно чувствовал себя несчастным, но и счастлив я, пидорас такой, тоже не был. Мне не хватало тепла любимой женщины (на букву П), того, чтобы родители принимали меня всегда, а не только тогда, когда я вёл себя так, как удобно им. Всегда была какая-то ложка дёгтя, как тогда, когда мама расплакалась и сказала, что я плюнул ей в душу из-за того, что я решил идти в Большой театр в поло, а не в белой рубашке.

А сейчас я чувствовал себя стопроцентно несчастным, выжатым, ни на что не годным. Я лежал, ел себя и твердил мысленно и вслух, как заведённый: «Ненавижу… Ненавижу… Чтоб вы сдохли, твари… Будьте вы все прокляты… Ненавижу…» Я ненавидел мир, ненавидел родителей за то, что они требовали быть одним, чтобы заслужить их одобрение — тихим, скромным и приличным, а в школе от меня, чтобы адекватно вписаться в окружение, требовалось прямо противоположное. Противоречия взрывали мозг изнутри. Кратковременные припадки ярости, когда хотелось громить мебель в комнате, разбить голову об стену, сменялись периодами бессилия и полного безразличия ко всему.

То, что я убью себя, уже было дело решёное. У меня просто не осталось выхода, дальше продолжать такое существование невыносимо, немыслимо. Но что будет с родителями? Обрекать их на клетку памяти? Я знал, что если уйду, то они до конца жизни будут меня оплакивать. Я представил, как в нижней комнате на тумбочке стоит моя фотография с траурной ленточкой. Этого я не хотел. Самым лучшим было бы не умереть, а просто взять и исчезнуть, словно меня и не было никогда. Родители говорили, что они очень долго пытались зачать ребёнка, больше года, хотя врачи убеждали их, что всё в порядке, бесплодия нет. Но беременность не наступала и не наступала, мама с папой почти уже разуверились. И, когда я появился, восприняли это, как настоящее чудо. Так вот, лучше бы я не появлялся. Я решил, что убью и родителей тоже. Не из жестокости, а из сострадания. Чтобы не обрекать их на горе от потери сына. Вначале родителей, потом себя. Когда на кухне повесили магнитную доску для ножей, папа мрачно пошутил, что если я захочу их с мамой зарезать, то буду знать, где брать инструмент. Он это сказал не всерьёз, но идея поселилась в моей голове. Там был один нож, японский, очень большой и острый, с иероглифами на рукояти. В детстве я всегда боялся им пораниться. С отцом может быть труднее, но если зайти к родителям в комнату ночью, в темноте, и застать их сонными в постели… Я знал, что смогу. Я достаточно сильно ненавидел родителей. Ненавидел за то, что воспитывали меня так, а не по-другому. Если бы они не мешали мне заниматься творчеством, я бы написал книгу вовремя и не просрочил дедлайны. Если бы они учили меня, как общаться с девушками, я бы, возможно, сблизился раньше с Полиной. Если бы они не били меня за непослушание, я был бы более раскрепощённым и естественным и имел больше друзей в школе. Если бы у меня были друзья, то, так как мы влияем на наше окружение, возможно, я бы смог изменить кого-то в лучшую сторону, увлечь тем, что мне интересно, книгами, например, и они бы не только резались в «Доту» всё время. Если бы, ах, если бы…

Хорошо, допустим, родителей я убью, а как же другие родственники, бабушки и дедушки? Каково доживать свою старость, зная, что трое самых дорогих тебе людей, отец, мать и сын, в один день умерли, да ещё такой страшной смертью? Так и быть, заберу и их тоже. Чем больше я думал, тем больше приходил к выводу, что они тоже виноваты. Мама не раз говорила мне, что наш папа такой, потому что в детстве с ним жестоко обращалась его мама, бабушка Тамара. А бабушка Люда… Бабушку Люду будет жалко. Но что поделать. Такова моя судьба — я был рождён, чтобы положить конец всему нашему проклятому роду.

Однако если я убью пятерых человек, а потом сам сведу счёты с жизнью, то останусь в памяти многих людей — одноклассников, учителей, да и не только, как чудовище, убийца семьи. Мне не хотелось, чтобы про меня говорили — вот этот мальчик спорил с учителями, не любил Путина, а потом сотворил такое, не будьте, как он. Что же делать? Надо как-то скрыть следы преступления. В каком-то фильме я видел, как трупы растворяли в ванне с кислотой или типа того, так что от них не оставалось вообще никаких следов. Придётся тщательно всё спланировать, позаботиться о том, чтобы ни одной улики не осталось. А потом исчезнуть самому. Уйти в лес и не вернуться. Броситься в море с обрыва.

Так я размышлял, пока не вспомнил о Чаре.

Сколько я ни старался, но так и не смог придумать, в чём конкретно она виновата. Мы взяли её, когда она была ещё щенком, крохотным чёрным комочком, отняли у матери, вырастили. Да, она цапнула меня пару раз, но это не со зла. Я сам виноват, что поколачивал её, когда та была маленькой (бабушка Люда, между прочим, говорила: «Не бей Чару, ей же больно, она всё чувствует»). Поэтому, когда Чара выросла, у нас не установились полностью доверительные отношения. Да я и сейчас, бывало, иногда мог врезать ей по морде. Так в чём же она виновата? Ни в чём.

Мысль о том, чтобы убить абсолютно невиновное существо, я принять не мог. Но убить всех в доме, включая себя, и оставить её в живых было бы ещё более жестоко. Чару бы тогда ждала смерть от голода. Или, в лучшем случае, если бы кто-то сразу заподозрил, что что-то неладно, и Чару нашли бы быстро, её бы отправили в собачий приют. Мы забрали её у матери, столько лет Чара жила у нас, исправно стерегла наш дом — разве заслужила она собачий приют или голодную смерть? Ты в ответе за тех, кого приручил.

В общем, на Чаре мои экстраполяции прекратились.

Я решил, что пока не буду убивать себя и всю семью. Раз не получится сделать это так, чтобы не навредить невиновному живому существу, то нет другого выхода, кроме как продолжать вести унылую жизнь по инерции и ждать, пока меня не убьёт что-то извне, машина не собьёт, например…

Непрочитанные комментарии Непрочитанных комментариев не найдено. Нажмите для перепроверки Прочитанные комментарии Больше нет комментариев Загрузить все комментарии (0)

Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.


	Оставьте свой комментарий к рекомендации произведения (или оставьте пустым)

Вставка изображения

Авторизация