43

…Елена Викторовна что-то говорит, я возражаю с последней парты. Она продолжает, я снова открываю рот, ибо от молчания появляется презрение к самому себе… И тут Дима Леонтьев оборвал меня на полуслове: «Да закрой ты уже рот!» Я настолько удивлён, что даже не отвечаю ему. Елена Викторовна никак не реагирует. Меня особенно задело, что это сказал Дима, который всегда был неисправимым бунтарём. Которого, когда был помладше, я неосознанно выбрал как пример для подражания, и поэтому теперь стал тем, кем я есть.

Я вышел из класса, хлопнув дверью, и по пути домой в автобусе напряжённо обдумывал, как мне поступить с «предателем»… а было ли предательство? Первым пришёл на ум самый радикальный вариант — наказать, вызвать на дуэль. Но потом как будто бы что-то извне подсказало мне: «нужно простить». И при этой мысли на душе я почувствовал покой и облегчение. А значит, это было правильное решение. Только я немного подостыл, как следом опять налетел рой дурных мыслей, пришли осознание собственной ущербности, злоба на родителей. Это я виноват, что Дима из бунтаря стал конформистом, что я не смог привлечь его на свою сторону! Всё из-за родителей, которые неправильно меня воспитывали. Из-за них я был слишком замкнутым, слишком зажатым, и это отталкивало окружающих. Я виноват в том, что недостаточно сопротивлялся их влиянию на меня. Но ещё можно попытаться что-то сделать. Лучше поздно, чем никогда.

Вечером папа вернулся с работы и, как обычно, протянул мне руку для рукопожатия. Я отказался пожимать её и сказал, что отныне свожу всё общение с ним и с мамой только к формальным вопросам. Так как мне ещё нет восемнадцати лет, и я не могу сам зарабатывать, то пока буду продолжать жить с ними, и, конечно, нам неизбежно придётся обсуждать какие-то бытовые и организационные моменты. Но свыше этого я общаться с родителями не собираюсь. Когда стану совершеннолетним, я от них съеду, и то, как и на что жить, будет уже моя проблема. Говорить «привет», «пока» или «спасибо» я не должен. Папа очень расстроился и сказал что-то вроде: «Как же ты дальше жить-то будешь…» Я и сам не знал ответа на этот вопрос. Но знал, что так, как сейчас, дальше жить невозможно. Когда я здоровался с родителями или поддерживал с ними формальные светские разговоры, то чувствовал, что лгу себе.

«Сынок, у тебя всё в порядке? Может, у тебя в школе что-то случилось?» — не унимался отец. Я молчал.

Отец спросил, может ли он тогда забрать компьютер, который они с мамой подарили, гаджеты, отключить интернет и сделать всё такое прочее, чем меня обычно стращали. Я только пожал плечами — забирай, мол. Мне было уже всё равно. Когда писал тексты в серию, то очень боялся, что родители заберут компьютер, и я опоздаю к дедлайну. А теперь-то чего бояться. Лучшая моя книга, как я считал, уже написана.

Папа был настолько шокирован, что даже не стал ничего забирать. Видимо, почувствовал, что бессмысленно. Мне было тяжело его расстраивать. Меня воспитывали так, чтобы угождать людям. Но я сильно разозлился на родителей. Хватит лицемерить.

На следующее утро мы как ни в чём не бывало поздоровались с Димой, причём он первый протянул руку.

Я всё так же иногда пререкался с Еленой Викторовной, но уже не с таким жаром, как прежде. Дима не лез, но я помнил о том случае. Мне самому до чёртиков, до рези в глазах надоела вся эта катавасия. Я задыхался от скуки и ощущения бесполезности собственного существования…

С того самого дня я не говорил родителям ни слова. Ужинал, вставал из-за стола — и молчал. Раньше я всегда говорил спасибо — к этому меня приучили ещё в детстве — и вот теперь вдруг перестал. Мама приезжала с работы и кричала снизу: «Сынок, привет!», а ответом ей была тишина.

Конечно, через несколько дней мама не выдержала и попрекнула меня, что, дескать, я кушаю то, что они с папой дают, и даже не соблюдаю формальные правила приличия. Это было правдой. Тогда я на какое-то время совсем перестал есть дома. Несколько дней голодал и сидел на воде, потом стал покупать еду в магазине рядом со школой, всякие там сэндвичи, «Сникерсы», «Колу» (благо, деньги на карманные расходы мне по-прежнему продолжали давать), заезжал покушать к бабушке.

Жила она, правда, тоже на деньги родителей, потому что пенсии, которую бабушка получала от государства, хватало только на лекарства. Зато она не попрекала куском хлеба, или хотя бы попрекала за дело. Да и её упрёки почему-то не так задевали. Чтобы было проще, я для себя решил так: с того момента, как родители дают бабушке деньги, они становятся бабушкиными, а значит, кормила она меня как бы за свой счёт.

Я стал сам ездить в школу. Это вышло случайно. Всё началось с того, что папа неправильно меня услышал. Я говорил что-то насчёт того, что хочу после школы завтра поехать куда-то. Он угрюмо переспросил: «Что? Хочешь сам поехать в школу?» Я обрадовался и подхватил: «Ну, и это тоже, конечно!»

Зимой рано утром я выходил из дома и шёл на ближайшую автобусную остановку практически наощупь. До первого фонаря было топать шагов сто. Когда я проходил мимо старой заброшенной собачевни, из темноты на меня с любопытством смотрели полузабытые детские страхи. Снег под ногами громко хрустел с таким звуком, словно лопалась пузырчатая плёнка. Когда где-то вдалеке раздавался приглушённый собачий лай, я невольно оглядывался. Луна скалилась в зловещей ухмылке. Собачевня была по правую сторону от дороги, а по левую стоял лес, тихий, высокий, несущий скрытую угрозу. Серый забор воинской части, потрескавшийся от времени, с колючей проволокой поверху. Забор был примерно в высоту человеческого роста. Между ним и дорогой тянулся кювет пару метров в ширину. Во дворе части жил сторожевой пёс, я слышал, как металлическая цепь волочится по земле. Иногда, когда я проходил, пёс лаял, а иногда было тихо — может быть, спал.

В 6:30 автобус выезжал с Шаморы, и в это же время я старался выйти из дома. В 6:50, а желательно в 6:45, мне нужно было торчать на остановке. Следующий автобус шёл только через полчаса. Но если бы я поехал на нём, то неизбежно опоздал бы в школу. Ехал я до конечной, до площади Семёновской. Ровным счётом двадцать остановок. Но от Семёновской нужно было ещё где-то полчаса добираться до школы (обычно я преодолевал этот участок пути пешком).

Автобус нередко набивался битком, многие люди ехали на работу. Приходилось мариноваться стоя. Один раз меня прижало сзади к тестообразной пышнотелой женщине. Мой пах оказался буквально вдавлен в её ягодицы, каждая размером с батут. Пришлось проявить чудеса самоконтроля, чтобы не позволить начаться эрекции. А то, чего доброго, дама могла неправильно понять.

Когда двери открывались, и человек с мороза попадал в салон, в котором работала печка, то, так как он скорее всего был в тёплой одежде, ему скоро становилось жарко. А учитывая большое количество людей, в автобусе витал специфический запашок. Шубы, пальто, зимние куртки занимали свободное пространство, из-за них становилось ещё тесней. На полу из-за слякоти творилось свинство. Но мне всё перечисленное казалось незначительными издержками. В минуты дороги от школы до дома и обратно я был почти счастлив и считал эту часть дня чуть ли не лучшей. Уж точно лучше, чем уроки. Другие пассажиры обычно меня не смущали. Тогда как ехать с отцом в машине сорок минут было пыткой. Наверное, я любил толпу, потому что в ней как бы можно было раствориться, затеряться, на время стать никем.

По дороге я слушал музыку. Настоящим испытанием на ловкость было, стоя в автобусе посреди кучи-малы народу, достать из кармана и распутать наушники. И никому случайно не заехать по голове своим портфелем. (А то ведь и сдачи дать могут!)

Слушал я в среднем по два альбома в день: один по пути туда, другой на обратной дороге. Группы я заглатывал сразу дискографиями, а не цедил отдельными песнями. Я пытался вникнуть, понять, что же такого в той или иной музыке, что цепляет людей, почему она стала популярной. Почему одни песни становятся хитами, а другие нет. Я думал, что если пойму, то, возможно, это как-то поможет мне в литературе. Пускай иногда внешний шум: гудки автомобилей, тарахтение автобусного двигателя, гомон людей мешали расслышать отдельные партии, уловить мелкие нюансы, а иногда и вовсе перекрывали всю музыку.

Слушать музыку в наушниках по дороге в школу я начал, ещё когда меня возил отец. У него в машине постоянно играло чудовищное радио «Ретро FM». Там по миллион раз крутили по кругу одни и те же песни. Каждое утро слушать про остров невезения, где живут несчастные люди-дикари, или про то, как зимой цветы сирени расцвели, как будто в мае, было невыносимо. У той же «Машины времени» имелось множество прекрасных композиций. Но они неизменно ставили одну-единственную песню про то, что не стоит прогибаться под изменчивый мир. И эти шлягеры, сами по себе, может, и неплохие, до такой степени приедались, что я начинал их ненавидеть. Поэтому, хотя раньше я надевал наушники только в своей комнате, в итоге переборол стеснение и стал ездить в них в школу. Привычка у меня и сохранилась до сих пор.

Я заходил в автобус, включал, например, альбом «From Genesis to Revelation» и переносился в другой мир.

Некоторые вещи, которые мне полюбились, я слушал больше одного раза. Скажем, тот же альбом «На Солнце» группы «АукцЫон» переслушивал раз пятьдесят.

Я изменил своё отношение к Чаре. Если раньше я запросто мог отвесить ей пинка по морде, конечно, не в полную силу, но всё равно ощутимого, и полагал это игрой, а Чара пыталась увернуться и схватить мой ботинок зубами (что почти никогда не удавалось), то теперь стал задумываться, а что, если ей не нравится. А что, если Чара терпит лишь потому, что любит меня и потому, что привыкла к такому обращению с самого детства? Мне было бы неприятно, если бы меня били. Так почему я думаю, что собака, пускай даже крупной породы, воспринимает это не так, а по-другому, и ей нравятся подобные игры? Я считаю, что она более «толстокожая», что ли? Ведь я же человек, больше и сильнее её, а значит, игра заведомо нечестна.

Сама мысль о том, что я могу делать кому-то плохо, была мне неприятна, и я долго старательно гнал её прочь, ставил психологические защиты. Но пришло время впустить эту мысль в сознание и как следует обдумать. В одной книжке я прочитал, что нужно подавать милостыню потому, что для ангела, который смотрит на меня с неба, моя душа, молящая о спасении, тоже навроде нищего, который просит подаяние. Идея о том, что всё в мире взаимосвязано, пускай не всегда очевидным образом, крепко засела в голове. С одной стороны, я не видел, где прямая связь между прогулками с Чарой и тем, что я не могу быть вместе с Сабиной. Но мне не давала покоя каверзная мыслишка. Червячок сомнения. А вдруг на квантовом, или кармическом, или ещё каком-то уровне это связано? Одно следует из другого? Может быть, когда в условной небесной канцелярии принимали решение, сложится ли у нас всё удачно с Сабиной или нет, то учитывали даже такие, казалось бы, посторонние мелочи, как моё отношение к собаке? Или я уже гоню?

Короче, я запретил себе любое рукоприкладство по отношению к Чаре, как в качестве игры, так и в качестве наказания. Думаю, роль тут сыграла не только и не столько Сабина и фраза из книги, сколько то, что я просто повзрослел. Мне был очень понятен в этом смысле герой из «Заводного апельсина» Бёрджесса. В конце книги он выходит на улицу и понимает, что ему больше не хочется чинить ультра-насилие, но не потому, что боится наказания, а потому, что вырос.

Серьёзно пересмотреть свои взгляды пришлось и по отношению к бабушке. Понятно, что ни о каких съёмках речи больше не шло. Она не хотела. Да и мне всё-таки уже было семнадцать лет, а не десять. Если я хотел снимать фильмы — следовало идти на режиссёрский факультет, а не продолжать лепить куличики в песочнице. Но, пускай я смирился с тем, что писательницы и актрисы из бабушки не выйдет, какое-то время я всё равно пытался духовно и культурно «обогащать», развивать её, «тянуть» наверх. Я приезжал и читал ей вслух книги: например, «Прощай, оружие!» Хемингуэя. Но терпения моего хватило ненадолго. В конце концов я понял, что если со стороны самого человека нет инициативы, стремления, то всё бессмысленно. И я сдался, опустил руки. Признал, что проиграл. Столько времени нянчился с ребёнком, который был вовсе и не ребёнок, а наоборот, старик, чья жизнь закончилась, и который поставил на себе крест. Бабушка так мне и говорила: «Оставь меня в покое. Эти книги не по моим мозгам. Дай мне спокойно доживать свою жизнь». Мертворождённый ребёнок. И я оставил её в покое, как она и просила. Проблема была в том, что я потратил на неё огромное количество энергии, и сейчас бы переключиться на что-то другое — на друзей, на любовь, творчество, на свою жизнь, но поздно, сил-то уже не осталось.

Временами меня заносило, и у нас случались ссоры, но я честно старался делать всё, как она хотела. Только выяснилось, что нам и поговорить-то особо не о чем. Когда закончилось совместное «творчество», делать стало нечего. Я приезжал к ней. Она ставила еду на стол. Я не позволял себе ничего такого экстраординарного. Она рассказывала о том, как сходила утром в магазин, о том, что её обсчитала продавщица, о том, что печенье раньше стоило 20 рублей, а теперь 23 рубля, про своих соседей-скотов, которые курят на лестничной клетке, о том, что она делала вчера и позавчера, о том, что у неё болит нога и о том, что случайно купила жёлтую туалетную бумагу, а потом оказалось, что от неё красится вода в унитазе, и поэтому больше бабушка не покупает жёлтую, а покупает обычную, белую. Я по всегдашней привычке внимательно слушал (я вообще был благодарным слушателем), и мозг очень быстро уставал от информации, по большей части бесполезной и неинтересной для меня, уставал и молил о пощаде.

Бабушка много смотрела телевизор. И конечно, мы часто спорили про политику. Она была не согласна со всем, что я говорил.

И в какой-то момент я поймал себя на мысли, а почему она должна меня слушать. Слушать можно человека, с которым есть эмоциональный контакт. А если человек приносит лишь слёзы и несчастье, то и всё, что он говорит, будет вызывать отторжение, даже если это правда. Как я выглядел со стороны — кричащий, топающий ногами, капризный домашний тиран, уверяющий, что президент — вовсе не президент, а узурпатор, а «предатели» и «бандеровцы» на самом деле не предатели и бандеровцы?

Я понял, что для меня было в порядке вещей повышать голос на бабушку, потому что я считал её кем-то вроде человека низшего сорта. Только на том основании, что она не занималась творчеством, как я, не писала книги, не стремилась к высоким материям. Но бабушка оказалась права, когда говорила, что вдвойне неправ тот, кто первый начал кричать, перешёл на оскорбления в споре, даже если изначально неправ был другой человек. Для меня вдруг исчезли понятия «выше» — «ниже», и я увидел горизонтальную плоскость, где остались только «ближе» и «дальше». Я понял, что все люди одинаковы в чём-то первоначальном. И что бабушка такая не потому, что она хуже, просто сфера её интересов (на горизонтальной плоскости) лежит очень далеко от моей. Так же и с политическими убеждениями. Кто-то ближе к консервативному эгрегору, кто-то к либеральному, никто не становится хуже или лучше только на основании своих взглядов, все разные, и это хорошо. Разнообразие нужно поощрять, а не бороться с ним.

Я стал веганом. То-то удивились родители! Раньше я любил мясо, а тут вдруг что-то перемкнуло.

Ещё я месяц наводил «генеральную уборку» у себя в комнате. В ней стало слишком много вещей, и я почувствовал, что весь этот хлам психологически на меня давит. Раньше я с большим трудом что-то выкидывал. В ящиках пылились бесчисленные открытки с поздравлениями на день рождения, безделушки, картонные коробочки, не говоря уже про тонны израсходованной бумаги. Я не только писал стихи и прозу. Я с детства рисовал комиксы, фильмы (да, фильмы тоже умудрялся рисовать), уровни для компьютерных игр. Что касается комиксов, то, когда я накалякал их тысячи страниц, у меня под конец даже начало получаться что-то более-менее неплохое. И всё это я выбросил.

В детстве меня заставляли делать генеральную уборку в качестве наказания. А теперь я «наказывал» себя сам, впрочем, это не осознавалось как наказание, скорее, как очищение, освобождение от груза прошлого. Мне позарез нужно было свободное пространство. Я в своём познании настолько преисполнился, что, подобно Иващуку из сериала «Карпов», мечтал оставить у себя в комнате только матрас и ноутбук. Минимум вещей. Идиллия.

Подходило время определяться с будущей профессией. И нужно было выбирать между литературой, музыкой, кино и всем остальным, чем мне хотелось заниматься, что-то одно. Сергей правильно говорил, не распыляться. Если я хотел добиться выдающихся успехов хотя бы в одной из этих областей. И я выбрал литературу. Просто потому, что занимался ей достаточно долго. И понимал, что, чтобы как следует научиться играть на гитаре, понадобится минимум десять лет. Примерно столько, сколько я писал. А с гитарой мои навыки были на нулевом уровне.

Раз я выбрал литературу, то решил, что нужно уничтожить все лишние, как мне казалось, бумаги. На тот случай, если стану известным писателем, чтобы потомки не тратили время, изучая эти «документы», а потратили его на что-то более важное, например, прочитали хорошие книги (не обязательно мои). Цену ВРЕМЕНИ и то, что его стоит тратить только на ВАЖНОЕ я теперь знал, как никто другой. На выброс получилось больше десяти огромных чёрных мешков для мусора. Их было так много, что пришлось выбрасывать с интервалами, и всё растянулось на месяц. За неделю машина могла увозить, кажется, не больше трёх мешков. Один пакет порвался, когда я тащил его на своём горбу к мусорке за воротами. Пришлось собирать бумажки со снега и ловить их по ветру…