27

Увы, как ни старался я дописать текст вовремя, но всё же с треском провалил очередной дедлайн и отправил файл Поплавскому только в середине июля, а не в конце апреля, как говорил вначале. Возможно, что, несмотря на проблемы в школе и в отношениях с родителями, я бы и успел доделать работу в обещанный срок, если бы сумел мобилизовать все свои внутренние ресурсы, собрать себя в кулак. Но последней каплей стало то, что я пытался параллельно с работой над книгой снимать продолжение нашего с бабушкой сериала.

Больше всего со съёмок второго сезона мне, пожалуй, запомнился следующий момент. Для одной из историй, в которой преступники грабили забегаловки в костюмах клоунов, мы с бабушкой отправились в специальный магазин в центре города, где взяли в аренду на один день костюмы и купили грим, что влетело в приличную денежку. Этот магазин я предварительно долго искал. Ясное дело, что в первом попавшемся магазине на углу нужные нам костюмы не продавались. Потом мы ехали на автобусе десять остановок от центра до бабушкиного дома. Мы сидели, а костюмы болтались сбоку на вешалках, на перекладине под потолком, за которую обычно держатся пассажиры. Самое удивительное, что никто не обращал на нас ровным счётом никакого внимания.

Бабушка только тихонько посмеивалась. «Два сумасшедших», «вечно втягиваешь меня в разные авантюры», «артист» — были самые цензурные из её комментариев. Ещё одной из любимых бабушкиных фраз, которую она повторяла очень часто, была: «Макар, запомни, это в последний раз!»

Один раз в неделю, скажем, я спрашивал разрешения у папы, можно ли сегодня после уроков я вместо того, чтобы сразу поехать домой с ним, на автобусе отправлюсь к бабушке. А вечером, часов в восемь — девять, меня оттуда заберёт мама на обратной дороге с работы. Если всё было хорошо, и по школе ко мне не было существенных нареканий, папа разрешал. Он вообще не проявлял никакого интереса до того, чем мы там с бабушкой занимались. Он знал, что мы вроде как снимали что-то, но ни одного нашего «фильма» не видел, а я и не настаивал, так как боялся, что, если ему не понравится, отец запретит нам снимать. Они с мамой очень дрожали за свой публичный образ. И если бы я показал папе наш сериал (где первая серия начиналась с того, как я, вернее, второстепенный персонаж, которого я играл, вызывал проститутку), да ещё и сказал, что это выложено на «Ютубе», не берусь предсказать, как бы он отреагировал.

Когда я приезжал к бабушке, большая часть сил, как правило, уходила у меня даже не столько на съёмки, сколько на то, чтобы уговорить её сниматься.

— Сначала испортит настроение, а потом говорит: бабушка, давай сниматься, — возмущалась бабушка и тихо добавляла: — Если бы всё было по-хорошему…

Настроение у бабушки действительно портилось очень легко. Она очень чувствительно реагировала на мои шутки, подколы, замечания в её сторону, иногда язвительные и даже оскорбительные, а иногда совершенно вроде бы безобидные. Предсказать, какую реакцию вызовет та или иная моя реплика, было трудно. Плохим поведением в бабушкином понимании являлось даже просто громко разговаривать или смеяться («стены тонкие, соседи всё слышат»). Она запросто могла начать плакать («на пустом месте», как мне казалось). К этому следует добавить, что я просто от природы обладал взрывным характером. У меня внутри бурлило огромное количество энергии, которую надо было куда-то выплеснуть. Мне было шестнадцать лет, и с бабушкой нас по большому счёту уже ничего не связывало, кроме съёмок, превратившихся в рутину. Я чувствовал, что занимаюсь, по сути, ерундой, великовозрастное дитя. Но не мог признаться себе в том, что трачу время, постоянно приезжая к бабушке, с которой даже толком не мог найти общих тем для разговора. Она говорила про то, какая была погода, как она вчера убиралась и стирала, как работала на заводе 20 лет назад, и про то, что пишут в газетах о жизни звёзд, а я думал про книги, фантазировал о девочках, думал о политике (из-за которой мы тоже ссорились). Но бабушка была единственным, подчёркиваю, единственным человеком, с которым я не боялся быть настоящим собой, и в присутствии которой мог громко смеяться (хотя последнее она и не одобряла). Это несоответствие того, какой я хотел видеть и представлял себе бабушку — полноценным собеседником, соавтором в моём творчестве, и тем, какой она была на самом деле — обывателем, вызывало внутри всё нарастающее раздражение. Которое, вкупе со взрывным характером, и приводило к постоянным ссорам с бабушкой, крикам и скандалам с матами, летящими с обеих сторон.

«С папой-то ты так себя не ведёшь, он-то тебя быстро бы поставил на место».

«Мало тебя, наверное, папа в детстве бил».

«Нет, ну ты посмотри на него! Самая настоящая тварь».

Но всё это, конечно, были лишь цветочки по сравнению с тем, что мог кричать я в припадке гнева. Если я по-настоящему выходил из себя (что, впрочем, не так уж часто происходило), то исторгал такой поток проклятий, что вокруг в радиусе километра вяли все цветы. Я крыл самыми последними грязными словами и бабушку, и всех заодно — родную мать, отца, себя и весь мир.

Проблема (если не сказать трагедия) была в том, что, несмотря на бешеную популярность в школе, свалившуюся на меня в какой-то момент, это качественным образом не изменило мои взаимоотношения с окружающими людьми. Со мной все здоровались и улыбались мне. Но очень скоро я обнаружил, что всё, дальше ты с нами не идёшь никуда не делось. Один раз, когда мы гуляли после уроков с Димой Леонтьевым и его девушкой (или я думал, что гулял с ними?), дошли до района, в котором жил Дима, и наступил тот самый неловкий момент, когда от меня ждали, что я откланяюсь, а я не понимал намеков и всё не откланивался и не откланивался, потому что хотел пойти домой к Диме вместе с ними, Леонтьев в конце концов не выдержал и даже прямо спросил: «Что ты тащишься за нами, как крыса?» Я старательно пропустил вопрос мимо ушей и сохранил безмятежный невозмутимый вид. Потому, что не знал, как реагировать: гордость требовала обидеться и уйти, но тогда это означало бы поссориться с друзьями, а значит, изначальная цель, перейти на новую ступень дружбы, была бы не достигнута. Проще всего было в ситуации двух конфликтующих потребностей свести всё к ха-ха да хи-хи. Закончилось тем, что Дима позвонил Елене Викторовне и нажаловался. Бить он меня не мог, потому что я находился как бы под опекой классной руководительницы. Из-за этой опеки я только сильнее её ненавидел, считая, что отношения с одноклассниками — моё личное дело. Когда тот, к кому ты испытываешь неприязнь, проявляет над тобой покровительство, то к нему чувствуешь не благодарность, а ещё большую ненависть. Если хотите разозлить человека, которому вы не нравитесь, не надо кричать, пытаться как-то его оскорбить, просто дружелюбно улыбайтесь и всячески выказывайте своё к нему расположение, эффект гарантирован. В пятом классе уже как-то произошла похожая ситуация, которая закончилась тем, что я получил люлей от группы ребят, после чего-то классная руководительница, Ленка, как её называли мальчишки между собой, и взяла меня «на повышенный контроль». В этот раз всё обошлось, Дима позвонил Елене, та стала звонить мне, и в итоге я хочешь-не хочешь вынужден был капитулировать. В оправдание своего недостойного поведения в той ситуации, должен сказать, что позже я написал Диме и извинился, и пообещал, что сделаю выводы и больше не буду навязываться. Не потому, что Елена Викторовна что-то мне сказала, а по своей инициативе. Я даже «крысу» легко ему забыл, потому что осознал, что с самого начала был неправ в данном случае. Всё-таки я немного повзрослел по сравнению с пятым классом. Больше я действительно не гулял с ними после школы, а если и гулял, то вовремя уходил. Отношение со стороны Димы ко мне улучшилось.

Парадоксальным образом, обретя популярность, я умудрялся оставаться чуть ли не самым одиноким человеком в школе (хотя, я уверен, были и те, кому приходилось тяжелее, чем мне). То есть уже в таком юном возрасте мне открылась теневая сторона славы. Слава не помогает избежать одиночества, наоборот.