37

В 10-11 лет у мальчиков начинается половое созревание. Мальчики начинают смотреть на девочек, а иногда, в отдельных случаях, и на других мальчиков, по-новому. Но жить полноценной половой жизнью им пока ещё мешает давление общественных условностей и предрассудков, а также контроль со стороны родителей. Поэтому мальчикам приходится куда-то девать неизрасходованную сексуальную энергию, снимая напряжение.

Я с детства был очень гибким. Мой папа занимался йогой много лет. Каждый день на полчаса-час он закрывался на защёлку в боковой комнате и никого к себе не впускал. За это время из комнаты не было слышно ни звука. Разве что иногда доносился глухой стук упавшего тела об пол, когда папа, например, выходил из стойки на руках (разумеется, падение, как правило, было запланированным), а следом — звуки глубоких, полной грудью, вдохов и выдохов.

Папа наверняка догадывался, что я иногда подглядывал в замочную скважину, но не ругался на меня за это. Ну, а что он мог сделать? Дети по природе своей любопытны. Отец сердился, только когда я или мама стучались к нему в комнату и отвлекали его от занятий. Все, включая бабушку, знали, что папу в это время беспокоить было нельзя, не считая экстренных случаев.

Как известно, ребёнку свойственно неосознанно повторять всё за родителями. Поэтому в детстве я тоже занимался йогой. Я брал книжки по хатха-йоге с папиной полки и разглядывал картинки в них. Поначалу превозмогать боль было тяжело, но постепенно мне стало нравиться чувствовать боль и натяжение мышц, болевые ощущения стали приятными, и я уже не мог представить свою жизнь без растягивания. В шесть-семь лет я запросто мог сидеть в позе лотоса сколь угодно долго. Потом я научился доставать пяткой до лба. После упорных тренировок, я смог положить одну ногу на шею, за голову. В конце концов, я научился скрещивать обе ноги за головой. Правда, шпагат я так и не осилил, ни продольный, ни поперечный.

Когда я был в 5-7 классе, отец заставлял меня делать «зарядку», как он это называл. Был у него такой пунктик. В общем-то, элементов йоги там было достаточно мало, только наклон вперёд сидя к прямым ногам. «Зарядка» в основном состояла из подтягиваний, отжиманий, приседаний и упражнений на пресс. Сначала в моей комнате, потом в «боковой» стоял турник. Это было отнюдь не легко. Например, отжиматься нужно было сорок раз. Подтягивания: 3 подхода, 12+7+5 раз. Приседать 100 раз. Количество повторов с каждым разом постепенно увеличивалось. Итак, отец каждое утро перед школой будил меня и, не давая даже почистить зубы, гнал делать «зарядку». Когда ему казалось, что я «сачкую», он отпускал язвительные замечания, кричал на меня. Отказаться было нельзя. Неповиновение каралось ремнём. Один раз до этого чуть не дошло.

Утром, когда тело ещё не «проснулось», мне было гораздо сложнее делать упражнения, особенно на растяжку, которые я бы с лёгкостью сделал вечером. Наклоняться вперёд к прямым ногам мне было больно. Поэтому я, в общем-то, не очень люблю это упражнение и до сих пор.

Выполнять «зарядку» я должен был в одних трусах. Отец сидел и наблюдал. Мне было очень неловко из-за того, что он видел меня без одежды. Когда он был рядом, я стыдился своего тела. Мне казалось это унизительным. Я уверен, что отец не получал от процесса унижения никакого удовольствия, а искренне хотел, чтобы я был в хорошей физической форме. Могу предположить, что сейчас читатели разделятся на две группы: одни скажут про «стокгольмский синдром», другие про то, что я, наоборот, напрасно обвиняю отца. Я не знаю, какие из них будут правы, я лишь рассказываю, как всё происходило на самом деле.

Так было каждый день, кроме выходных. Это не считая обычных наказаний физическими упражнениями. Как я уже говорил, мой отец очень любил этот вид наказаний. В итоге сложилась совершенно парадоксальная ситуация. Я был в хорошей физической форме, это отмечали и учителя, и одноклассники, и в школе у меня никогда не возникало проблем со сдачей нормативов. Гордился ли я? Нет, я не чувствовал, что это моя собственная заслуга, потому что всё происходило не по моей воле. Физические упражнения вызывали у меня ненависть. И я наоборот привык стесняться своего «накачанного» тела и сильных мускулистых рук, на которых были отчётливо видны вены. «Мечта наркомана», — как сказала один раз моя мама. Вен я стыдился по ещё одной причине, о которой скажу позже.

Когда я стал постарше, отец стал «доверять» мне делать «зарядку» самому. Теперь он уже не сидел над душой и не считал, сколько раз я подтягиваюсь. Но по утрам, когда я вставал, он сидел в нижней комнате и ждал, пока я пойду в «боковую» комнату. Один раз я услышал, что он сидит внизу, и нарочно не шёл делать «зарядку», а как можно дольше заправлял постель в своей комнате. Терпение первым не выдержало у отца. Когда я уже по четвёртому разу принялся поправлять по очереди каждый угол, отец взбежал по лестнице, ворвался ко мне и принялся орать. Я заверил его, что прямо только что закончил заправлять кровать и уже иду на «зарядку», хотя у меня оставалось всего пять минут до выхода. Пусть отец теперь почти не надзирал за мной, мне всё равно было страшно его ослушаться, поэтому я делал упражнения сам. А вдруг он решит проверить и обнаружит, что вместо пятнадцати раз я стал подтягиваться десять? И начнёт снова меня контролировать? Но делал я их всё равно вполсилы, и неизбежно терял форму.

Освоив в совершенстве прогибы вперёд, я начал осваивать позы с прогибами назад. Итак, я с детства занимался йогой, и научился делать даже то, что мой отец не умел — дотягиваться ногой до головы сзади, что немедленно ему и показал.

Всё началось с того, что я лежал у себя в комнате в той самой «коронной» позе и думал о Женщине-Халке. И если бы не трение, случайно возникшее между моими гениталиями и полом, я бы так и не познал запретный плод. Мне стало приятно; потом очень-очень приятно; потом нестерпимо, немыслимо приятно, как не было ещё никогда до этого в жизни, так, что мне даже показалось, что я сейчас описаюсь от счастья… и вдруг я и правда описался, в прямом смысле! Вначале я испугался, потом мне стало стыдно. Детям даже в четырёхлетнем возрасте стыдно писаться, а мне на тот момент почти исполнилось тринадцать лет. Однако, когда я заглянул в трусы, то вместо мочи увидел там что-то белое и клейкое. И этого чего-то оказалось меньше, чем обычно было мочи.

Мне не то чтобы понравилось, наоборот, мне было ужасно неловко за тот случай, но почему-то через несколько дней у меня появилось острое и непреодолимое желание повторить, хотя в прошлый раз я зарёкся это делать. Но соблазн был очень велик. Кроме обычного детского любопытства, здесь было что-то ещё. Наверное, острота ощущений в те несколько секунд кульминации была столь сильной, что мне хотелось испытывать это снова и снова, длить эти мгновения бесконечно.

Я запомнил позу и что нужно делать, чтобы достичь желанного результата, и раз в несколько дней повторял неизменный «ритуал». Я неоднократно пытался «завязать», но меня хватало максимум на пять дней, а потом опять сносило крышу.

Я никому ничего не рассказывал. Мысль о том, что это может быть вредно для здоровья, угнетала меня, и я старался не думать о последствиях. Сначала я даже не понимал толком, что делаю. Я думал, что секс — это когда мужчина и женщина голые обнимаются и целуются, от чего и появляются дети. То-то я удивлялся, что на съёмках кино, когда актёры занимаются сексом, актриса каждый раз не беременеет. Когда я поехал в лагерь, более «продвинутые» дети, у которых интернет появился раньше, чем у меня, посмеивались надо мной из-за того, что я не знал значения некоторых неприличных слов, например, что такое «конча».

В лагере я находился под постоянным присмотром, и мне приходилось заниматься этим в основном в душе, где были отдельные душевые кабины. Я делал это прямо на полу, благо, душевые были достаточно чистыми. Один раз парень из соседнего отряда вошёл и через пару секунд отдёрнул шторку. Я еле успел вскочить с пола, но вошедший всё равно увидел мой возбуждённый член. «Здесь занято!» — пробормотал я. «Я вижу», — ответил незнакомый парень и удалился.

В школе мне нравилась молодая учительница по английскому, мне было тринадцать, а ей двадцать шесть. После уроков я приходил домой и давал волю фантазиям. Я ложился на ковёр прямо в школьной форме (разве что только носки снимал), если б мама увидела, она б меня убила. Мои школьные вельветовые брюки были такого же, тёмно-синего цвета, как и её юбка и жакет. Меня возбуждало представлять, что моя ступня — это её ступня.

Меня всегда, вначале неосознанно, потом осознанно, привлекали женские ноги. Когда мне было года четыре, я выхаживал по квартире на цыпочках, воображая, что я, как мама, хожу на каблуках. Вид женских колготок вызывал у меня затаённый трепет. Подростком я коллекционировал женские журналы, в которых были фотографии звёзд в купальнике, просто босиком, в колготках с туфлями на каблуке и так далее. Позже, когда я зарегистрировался в социальных сетях, то стал «охотиться» за фотографиями своих одноклассниц и других девушек. На их страницах попадались фотографии босиком, в шлёпанцах, сандалиях, балетках, туфлях на каблуке.

В тёплое время года, в начале осени или в конце весны, почти все девочки в нашем классе ходили в балетках. Балетки и женские ступни будоражили моё воображение. Из школы я выходил весь взбудораженный. Наполовину снятые балетки были похожи на голодные открытые рты, а пяточки — на торчащие из них языки. Зрелище одновременно чем-то и бесстыдное, и по-детски невинное, а потому особенно завораживающее.

Учительница по математике, Лолита Аркадьевна, строгая молодящаяся дама лет пятидесяти, носила синюю юбку до колен и синие же туфли-лодочки. Когда класс писал контрольную работу, она вставала в полный рост, упираясь кулаками в свой стол, и следила, чтобы никто не списывал. Я сидел за первой партой слева и старался делать вид, что не замечаю, как её босая нога играет с туфлей. Я испытывал одновременно крайнее смущение и невольное сексуальное возбуждение. Хотя как личность она меня не привлекала, а, напротив, вызывала глубокое отторжение. Так что это было скорее что-то животное, на уровне первобытных инстинктов. Туфля Лолиты Аркадьевны падала на пол с тяжёлым глухим стуком, и с таким же звуком моё сердце падало в пятки.

Прятать эрекцию мне обычно не было нужды. Я очень хорошо себя контролировал, в этом плане. И эрекция не появлялась, если я мысленно не давал «зелёный свет». В школе я очень хорошо умел скрывать от окружающих не только своё вожделение, но и свои истинные мысли и чувства, благодаря тому, что вырос в семье успешных родителей, которые учили меня быть замкнутым и не болтать посторонним, друзьям, да и вообще кому бы то ни было слишком много информации о себе. А лучше вообще ничего не болтать. Благодаря такому воспитанию, со стороны я казался своим сверстникам закрытым и необщительным, этаким букой…

…Я всё больше входил во вкус. Если вначале я делал это раз в несколько дней, то потом доходило и до пяти раз за день. Из-за онанизма я постоянно и всюду опаздывал. Дело в том, что после такого мощного выброса энергии, каким является оргазм, организм полностью расслаблен и лишён сил, и ему нужно некоторое время, чтобы восстановиться. Другими словами, нужно полежать, поплевать в потолок, подумать о ерунде, помечтать, и только потом вставать и куда-то идти. А так как я был страшно неорганизованным и нередко начинал делать это перед тем, как мне нужно было выходить из дома, то времени, чтобы прийти в себя, перевести дух, у меня не оставалось, и после окончания мне нужно было пулей подскакивать, одеваться и бежать в школу на занятия или ещё куда-то. Неудивительно, что потом я весь день был вялым и уставшим. Да и, честно говоря, после «разрядки» моё настроение менялось, и часто я вообще переставал видеть смысл куда-либо выходить сегодня из дома, вопреки изначальным планам, и мог принять решение проспать или прогулять урок.

В «12 стульях» был такой персонаж — завхоз, застенчивый воришка, всё существо которого протестовало против краж, но не красть он не мог. Вот я был кем-то вроде этого воришки, только если тот крал, и ему было стыдно, то я мастурбировал, и мне было стыдно.

Один раз мне стало интересно, как это, если бы я был девочкой? Что бы я чувствовал? Я лежал в постели, а на тумбочке рядом со мной лежала самая обыкновенная гелиевая ручка. Охваченный сиюминутным порывом, я стал вводить её в то отверстие, наличие которого частично может компенсировать мальчикам отсутствие влагалища. По недоразумению, я не догадался снять колпачок, и в итоге остался с зажатой в кулаке ручкой, а колпачок застрял внутри. Попытавшись достать пропажу рукой, я только протолкнул её ещё дальше, и колпачок бесследно канул в недрах моего кишечника. Конечно, после этого я не один раз ходил в туалет, но почувствовать тот момент, когда колпачок вышел из меня, мне не удалось. Поверхностный визуальный анализ отходов тоже ничего не дал.

Я неоднократно вспоминал об этом происшествии, и моя фантазия рисовала мне всякие ужасы. Вот, в один «прекрасный» момент у меня начинаются острые боли в животе. Мы с мамой приходим к врачу. Мне делают УЗИ и обнаруживают в моём организме инородный предмет. Нужна срочная операция… Придётся как-то объяснять всё маме…

Однако минуло довольно много времени, а боли так и не начались. Мне несколько раз делали УЗИ, и ничего подозрительного не обнаружили. Так что, скорее всего, колпачок давным-давно вышел из меня, просто я не заметил. А может быть, я доживу до глубокой старости, и когда я умру, и врачи будут делать вскрытие, то обнаружат, что всё это время внутри…

…Тот неприятный инцидент на время охладил мой пыл к экспериментам и жажду острых ощущений, но не смог унять их совсем. И я помню, что как минимум один раз, когда после уроков мне по какому-то незначительному поводу пришлось вернуться с квартиры в школу и поговорить с Еленой Викторовной, в моём теле присутствовали посторонние предметы. Брюки помогали успешно скрывать это…

…Моя мама была не просто судьёй, а со временем стала большим начальником. Не самым главным, но начальником. У неё был свой отдельный кабинет на самом верхнем этаже здания, в котором она работала. Наверху размещалось в основном начальство. Перед кабинетом была комната для ожидания, на стенах которой висели несколько скучных бюджетных картин и календарь. На подоконниках стояли цветы в горшочках. Был также диван для гостей. В самом кабинете стояли два длинных прямоугольных стола и один массивный письменный стол, а также шкафы с прозрачными стеклянными дверцами, за которыми пылились кодексы, комментарии к кодексам и толстые папки с делами. Над маминым столом висели портреты Вурдалака №1 и Вурдалака №2, масштабом поменьше. Рядом — настенные часы с надписью по латыни «tempus fugit», что означало «время летит». В кабинете была дверь, которая вела в подсобку. Подсобка фактически представляла собой полноценную комнату, в которой были окно, маленький холодильник, шкаф, в котором висела судейская мантия, журнальный столик и белый диван. Слева от шкафа, в углу, висело зеркало, а под ним стояли мамины сапоги. В этом месте мама обычно переобувалась, когда приходила на работу рано утром. По зданию суда она неизменно ходила в туфлях на каблуке. Самой мамы сейчас не было, она ушла и сказала её подождать. Кроме всего прочего, в подсобке была другая дверь, которая вела в собственную уборную. Когда я был помладше, и мама брала меня с собой на работу, обычно я сидел в этой «подсобке» и рисовал что-то, читал или делал бесполезные домашние задания. Сегодня я зашёл к маме совсем ненадолго, после уроков. На улице было холодно. У меня на ногах были тёплые уютные мокасины, покрытые изнутри мехом, и белоснежные носочки. Я снял обувь, но не стал снимать носки. Обычно я снимал их, но в этот раз не стал. Мне нравилось, как они пахли — они были свежими, совсем недавно постиранными, и ещё хранили лёгкий аромат стирального порошка, к которому примешался едва уловимый запах моих ног. К тому же, в любой момент за дверью могло раздаться цоканье маминых каблучков. Сунуть ноги в мокасины — пара секунд, а вот натягивать носки — это уже дольше. Если у мамы в кабинете была установлена скрытая камера (что теоретически было возможно, так как она была «важной шишкой»), то в тот день у ФСБ появился на меня «компромат»…

…Вторая дверь в спортзал обычно была заперта, но на этот раз поддалась. Видимо, её зачем-то открывали, а потом забыли закрыть. Так как я прогуливал урок, и делать всё равно было нечего, я тихонько проскользнул в щель, и плотно прикрыл за собой дверь. В спортзале стояла непривычная тишина. Основной вход был закрыт. В воздухе витал запах пота, видимо, оставшийся ещё со вчерашнего дня, когда здесь проходил школьный чемпионат по волейболу, и потому уже притупившийся, несвежий. Свет не горел, с улицы пробивались лучики солнца, в которых закручивались золотистые фонтанчики пыли. Поперёк зала была натянута волейбольная сетка. Окна тоже были затянуты сетью, повсюду была она, серая, как паутина. Вдоль стены с окнами протянулись низкие, узкие жёлтые скамейки. Вдоль противоположной стены выстроились в ряд лестницы с турниками, на которые было запрещено залазить, потому что они были плохо прикреплены к стене и могли упасть. В углу стопкой лежали маты. Там обычно валялись девочки, напоминая разложенные на тарелке анчоусы, пока мальчики выполняли физические упражнения. Девочки физкультуру не уважали.

При взгляде на маты у меня появилась мысль заняться этим. Я лёг на мягкую, пружинистую поверхность, снял носки (к висевшему в воздухе застарелому запаху примешался ещё один, более свежий), подтянул правую ногу к голове так, что стопа оказалась прямо возле моего носа, и начал елозить. Если бы кто-то вошёл в этот момент, он бы сильно удивился. Мысль об этом меня страшно возбуждала. Страшно возбуждала — это значит, что я испытывал одновременно смесь страха и эйфории. Как на американских горках. Разрядка наступила довольно быстро. Я тут же распрямился, принял сидячее положение, натянул носки, ботинки и, горя от стыда, тенью выскользнул из зала, потный и взъерошенный. Странно. Меня никто не увидел. Но мне было стыдно, причём не за то, что я сделал, а за то, что было бы, если меня бы увидели. Плюс к этому, я испытывал физический дискомфорт, потому что у меня в трусах всё было мокро.

Острых ощущений во время процесса добавляло то, что окна нашей квартиры находились прямо напротив спортзала. Конечно, квартира сейчас была пуста. Да и даже если отец внезапно решил бы зайти в неё, и случайно подошёл к окну, он бы вряд ли увидел меня, потому что свет в спортзале не горел, а я лежал в самом тёмном углу. Разве что догадайся он от скуки взять бинокли… Несмотря на явную нереальность такой ситуации, я всё равно переживал. Вообще у меня с детства была паранойя. Мне казалось, что отец постоянно следил за мной, читал мои мысли на расстоянии, а по всему дому были расставлены камеры наблюдения.

Всё началось ещё в детском саду. Обычно меня забирали родители. Чаще всего это был папа. Но в тот вечер меня должна была забрать бабушка. А днём я порвал какие-то листики. Не листы бумаги, не чьи-то рисунки, а бумажные, распечатанные на цветном принтере (в то время я ещё и не знал, что такое цветной принтер!), жёлто-красные «звёзды», имитирующие настоящие кленовые листья. Не знаю, зачем я это сделал. Не от злости, и даже не от желания нашкодить (хотя эти два пункта были наиболее частыми причинами моих плохих поступков в детстве), а просто так, не задумываясь, на автомате. На столике лежали листья, я проходил мимо, увидел — и порвал. Я в детском садике имел репутацию хулигана, плохиша — вот и оправдывал образ, наверное. Воспитательница, конечно, узнала, кто это сделал. Ей рассказали. Я не переживал, потому что знал, что бабушка сильно ругать меня не будет. Собственно, проблема-то на самом деле выеденного яйца не стоила. Но вечером, вместо бабушки, в садик влетел красный от ярости отец. «Что, думал, сейчас с бабушкой пойдём домой, склеим листики, а папа ничего не узнает? — сказал он. Собственно, именно так я и думал. — А вот и нет, сыночка. Я на расстоянии, сердцем почувствовал, что что-то неладно, и приехал». Излишне будет добавлять, что одними словами дело не обошлось. С тех пор у меня в подсознании отложилось убеждение, что отец постоянно наблюдает за мной и читает мои мысли. Дети очень восприимчивы к внушению.

А может быть, я просто через много лет убедил сам себя, что всё началось именно с того случая в детском садике. Может быть, правда состояла в том, что я уже родился с нарушениями психики, и паранойя у меня была с самого начала. Я не знаю.

Но когда я занимался тем, чем занимаются многие подростки в моём возрасте, мне было неловко ещё и от того, что где-то на краешке сознания постоянно мельтешила мысль, что отец сейчас за мной наблюдает через скрытую камеру. Мысль эта была абсурдной, так как, естественно, в комнате моей никаких видеокамер не было. Я точно знал это, потому что сам обшарил каждый сантиметр стен и потолка. Не засунул же отец скрытую камеру в пожарную сигнализацию. Но это было бы очень недальновидно с его стороны. В чём в чём, а в недальновидности отца было сложно упрекнуть.

Но подсознание не работает по законам логики. Неловкости добавляло то, что я делал это не совсем обычным способом, не как все «нормальные» парни. И то, что этот способ тесно переплетался с йогой, а значит, в моём подсознании имел косвенную связь с моим отцом. Поэтому я был довольно стеснительным и зажатым. Мне не столько казалось, что я делаю что-то неправильно (в 21 веке все знают, что мастурбация — это нормально и классно), сколько казалось неправильным то, как я это делаю. Поэтому я всё время стремился сломать психологические барьеры, раскрепоститься, чтобы в конечном итоге найти самого себя…