41

Сергей тем временем вышел из кризиса и смог закончить свою сольную книгу. Я помогал ему с вычиткой. У него была целая бригада так называемых тестовых читателей, которым он отправлял текст перед тем, как отсылать оный в издательство, и которые помогали вылавливать «баги»: мелкие огрехи, неровности, опечатки, тавтологии, пропущенные запятые и т.п. Точного количества тестеров я не знал. В этот раз мне выпала честь быть одним из них (прежде я уже помогал Сергею так с другой книгой).

Всё шло просто замечательно. Но утром того дня, когда Сергей наконец отправил многострадальный роман редактору, я вдруг нашёл ещё одну нестыковку, которая прежде ускользнула от моего внимания: цвет глаз второстепенного персонажа в одном эпизоде был карим, а в другом менялся на голубой. Я попробовал сказать Сергею, но он резко оборвал меня: НИ СЛОВА БОЛЬШЕ ОБ ЭТОЙ КНИГЕ. Но я продолжал безуспешно пытаться объяснить ему про цвет глаз, потому что мне казалось это страшно важным. Обязательно какой-нибудь читатель заметит и подловит автора на ошибке! Как тестер, я чувствовал ответственность.

В итоге мы поссорились, и Сергей отказался разговаривать со мной по «Скайпу» вечером. Мы заранее договорились о звонке, и я ждал разговора долгих две недели. А тут Сергей взял и в последний момент отменил планы из-за какой-то мелочи. Хотя я объяснял ему, в каком тяжёлом состоянии нахожусь, и что у меня больше нет ни одного человека, с которым я мог бы просто поговорить по душам, кроме него. Я воспринял поступок Сергея как предательство, нож в спину, и заявил, что прекращаю с ним всякое общение. Он ещё что-то долго строчил, но я уже не читал сообщения, только мельком видел всплывающие уведомления: Поплавский писал что-то про то, что у меня был шанс, но я его упустил, и про то, что я выкинул последнего человека, который пытался меня услышать. Мне уже было плевать. Я потерял лучшего друга, который меня бросил. Эта ссора с Сергеем стала последней каплей. Я оказался совершенно один в кромешном аду.

Бесцветные дни и ночи сменяли друг друга, я лежал на постели почти всё время, и жизнь проплывала перед глазами. Когда я был ребёнком, мама на неделю уехала в Москву в командировку и оставила меня одного с папой. Я очень тяжело переносил расставание. Неделя тянулась нескончаемо долго. Каждый день был налит свинцовой тяжестью. Каждый вечер я плакал.

Чтобы я не так сильно грустил, перед отъездом мама подарила мне два новых DVD-диска — «Лялька-Руслан и его друг Санька» и «Магия чёрная и белая». Однако и фильмы оказались как на подбор. В конце Руслан расставался со своим другом, и я грустил ещё сильнее.

Я звонил маме по проводному телефону с крутящимся диском, который стоял на столике в гостиной на уровне моего подбородка, и мне приходилось подниматься на цыпочки, чтобы дотянуться. Я умолял маму поменять обратные билеты и вернуться скорее. Она отвечала, что подумает, но по её голосу я чувствовал — нет, не вернётся.

Вот и сейчас каждый шаг давался с трудом, словно к ноге приковали невидимую гирю, и я был вынужден таскать её всюду за собой. Я завидовал остальным людям, они-то могли свободно ходить по земле, и простые повседневные действия, вроде сходить на кухню и поесть, не стоили им неимоверных усилий. Они могли не просто ходить, но и рассерженно топнуть ногой, и подпрыгнуть, если захотят, а то и вовсе пуститься в пляс! Остальные хоть и догадывались, что со мной что-то не в порядке, но как объяснить им?.. Гиря-то невидимая. Хотелось спать, много и часто. Снились красочные, гипнотизирующие сны, которые не описать словами, потому что в них действовала какая-то иная, отличная от нормальной, логика. В бодрствующем состоянии я казался себе как бы тенью того настоящего меня, каким я становился там, во снах. Реальный мир тоже был миром призраков, пыльным, тесным, удушливым, а значит, ничто происходящее в нём не имело значения. Всё это лишь игра теней, не более. И само собой назревало единственно верное решение — порвать связь с опостылевшей действительностью и навсегда уйти в мир снов. Разрубить цепь, которой прикована к ноге невидимая гиря.

Я жалел об упущенных возможностях, о Сабине, о том, что когда-то отказался от фамилии на обложке. Моя жизнь закончилась. Я всюду опоздал. Мысль о самоубийстве, которая и раньше неоднократно приходила в голову, теперь вытеснила все остальные и мучила меня каждую минуту.

Я посмотрел фильм «Мой ласковый и нежный зверь». Там, в конце, Камышев умирал от чахотки, отказавшись от лечения. Когда мне было семь лет, дедушка по маминой линии умер от сахарного диабета. Он не лечился, отказывался от инсулина, не соблюдал диету, в отличие от бабушки, у которой было то же самое заболевание, но которая жила до сих пор, потому что вела правильный образ жизни. Раньше я не понимал дедушку Мишу. Как же так, оставить внука семи лет без дедушки, а дочь без отца? Но теперь начал догадываться. Он развёлся с бабушкой, много лет жил в гражданском браке с другой женщиной. Но может, была ещё какая-то девушка, которую он любил в молодости и так и не смог забыть? Как Камышев не смог забыть Ольгу. (С той лишь разницей, что мой дедушка, конечно, не был убийцей.) Я отлично понимал. Если бы сейчас у меня нашли какую-нибудь болезнь, я бы тоже не стал лечиться. Такая жизнь была во много крат страшнее смерти. Болезнь стала бы подарком, чудесным избавлением.

Вдобавок меня грызло чувство стыда, во многом навязанное родителями, за то, что я имел то, о чём многие другие дети могли только мечтать, объедался шоколадками до такой степени, что от них начинало тошнить. Как я смел чувствовать себя несчастным и одиноким! Нет, когда я был ребёнком, и мы с родителями колесили по разным странам, тогда я ещё не то, чтобы непрерывно чувствовал себя несчастным, но и счастлив я, пидорас такой, тоже не был. Мне не хватало тепла любимой женщины (на букву С), того, чтобы родители принимали меня всегда, а не только тогда, когда я вёл себя так, как удобно им. Всегда была какая-то ложка дёгтя. А сейчас я чувствовал себя стопроцентно несчастным, выжатым, ни на что не годным.

Я лежал, ел себя и твердил мысленно и вслух, как заведённый: «Ненавижу… Ненавижу… Чтоб вы сдохли, твари… Будьте вы все прокляты… Ненавижу…» Я ненавидел мир, ненавидел родителей за то, что они требовали быть одним, чтобы заслужить их одобрение — тихим, скромным и приличным, а в школе от меня, чтобы адекватно вписаться в окружение, требовалось прямо противоположное. Противоречия взрывали мозг изнутри. Кратковременные припадки ярости, когда хотелось громить мебель в комнате, разбить голову об стену, сменялись периодами бессилия и полного безразличия ко всему.

То, что я убью себя, уже было дело решёное. У меня просто не осталось выхода, дальше продолжать такое существование невыносимо, немыслимо. Но что будет с родителями? Обрекать их на клетку памяти? Я знал, что если уйду, то они до конца жизни будут меня оплакивать. Я представил, как в нижней комнате на тумбочке стоит моя фотография с траурной ленточкой. Этого я не хотел. Самым лучшим было бы не умереть, а просто взять и исчезнуть, словно меня и не было никогда. Лучше бы я не появлялся на свет. Я решил, что убью и родителей тоже. Не из жестокости, а из сострадания. Чтобы не обрекать их на горе от потери сына. Вначале родителей, потом себя. Когда на кухне повесили магнитную доску для ножей, папа мрачно пошутил, что если я захочу их с мамой зарезать, то буду знать, где брать инструмент. Он это сказал не всерьёз, но идея поселилась в моей голове. Там был один нож, японский, очень большой и острый, с иероглифами на рукояти. В детстве я всегда боялся им пораниться. С отцом может быть труднее, но если зайти к родителям в комнату ночью, в темноте, и застать их сонными в постели… Я знал, что смогу. Я достаточно сильно ненавидел родителей. Ненавидел за то, что воспитывали меня так, а не по-другому. Если бы они не мешали мне заниматься творчеством, я бы написал книгу вовремя и не просрочил дедлайны. Если бы они учили меня, как общаться с девушками, я бы, возможно, сблизился раньше с Сабиной. Если бы они не били меня за непослушание, я был бы более раскрепощённым и естественным и имел больше друзей в школе. Если бы у меня были друзья, то, так как мы влияем на наше окружение, возможно, я бы смог изменить кого-то в лучшую сторону, увлечь тем, что мне интересно, книгами, например, и они бы не только резались в «Доту» всё время. Если бы, ах, если бы…

Хорошо, допустим, родителей я убью, а как же другие родственники, бабушки и дедушки? Каково доживать свою старость, зная, что трое самых дорогих тебе людей, отец, мать и сын, в один день умерли, да ещё такой страшной смертью? Так и быть, заберу и их тоже. Чем больше я думал, тем больше приходил к выводу, что они тоже виноваты. Мама не раз говорила мне, что наш папа такой, потому что в детстве с ним жестоко обращалась его мама, бабушка Тамара. А бабушка Люда… Бабушку Люду будет жалко. Но что поделать. Такова моя судьба — я был рождён, чтобы положить конец всему нашему проклятому роду.

Однако если я убью пятерых человек, а потом сам сведу счёты с жизнью, то останусь в памяти многих людей — одноклассников, учителей, да и не только, как чудовище, убийца семьи. Мне не хотелось, чтобы про меня говорили — вот этот мальчик спорил с учителями, не любил Путина, а потом сотворил такое, не будьте, как он. Что же делать? Надо как-то скрыть следы преступления. В каком-то фильме я видел, как трупы растворяли в ванне с кислотой или типа того, так что от них не оставалось вообще никаких следов. Придётся тщательно всё спланировать, позаботиться о том, чтобы ни одной улики не осталось. А потом исчезнуть самому. Уйти в лес и не вернуться. Броситься в море с обрыва.

Так я размышлял, пока не вспомнил о Чаре.

Сколько я ни старался, но так и не смог придумать, в чём конкретно она виновата. Мы взяли её, когда она была ещё щенком, крохотным чёрным комочком, отняли у матери, вырастили. Да, она цапнула меня пару раз, но это не со зла. Я сам виноват, что поколачивал её, когда та была маленькой (бабушка Люда, между прочим, говорила: «Не бей Чару, ей же больно, она всё чувствует»). Поэтому, когда Чара выросла, у нас не установились полностью доверительные отношения. Так в чём же она виновата? Ни в чём.

Мысль о том, чтобы убить абсолютно невиновное существо, я принять не мог. Но убить всех в доме, включая себя, и оставить её в живых было бы ещё более жестоко. Чару бы тогда ждала смерть от голода. Или, в лучшем случае, если бы кто-то сразу заподозрил, что что-то неладно, и Чару нашли бы быстро, её бы отправили в собачий приют. Мы забрали её у матери, столько лет Чара жила у нас, исправно стерегла наш дом — разве заслужила она собачий приют или голодную смерть? Ты в ответе за тех, кого приручил.

В общем, на Чаре мои экстраполяции прекратились.

Я решил, что пока не буду убивать себя и всю семью. Раз не получится сделать это так, чтобы не навредить невиновному живому существу, то нет другого выхода, кроме как продолжать вести унылую жизнь по инерции и ждать, пока меня не убьёт что-то извне, машина не собьёт, например…