13

Разумеется, когда в десять часов я ложился в кровать, то засыпал не мгновенно. По большому счёту, к этому моменту мой мозг только успевал разогнаться. До без пятнадцати десять я обычно печатал, и когда подходило время ложиться, и от меня требовалось заснуть, фантазия лишь сильнее разыгрывалась. Я бы всё отдал, чтобы сесть за компьютер и продолжить писать, но увы. Дверь моей комнаты выходила на лестничную клетку, а лестница вела сразу в гостиную на первом этаже, где на диване перед телевизором сидел отец. Я слышал, как он встаёт или садится на диван, меняет позу, хлебает пиво из кружки, пукает, и догадывался, что он тоже прекрасно слышит каждый шорох одеяла в моей комнате.

Но так как сразу я не засыпал, то вполне мог сидеть в телефоне, листая ленту «ВКонтакте», и даже слушать музыку в наушниках. Ещё я думал о Сабине, которую представлял в ярких эротических фантазиях. Вечером перед сном я мечтал о ней, думал, что завтра в школе подойду и заговорю, а утром, проснувшись, стыдился своих вчерашних мыслей и понимал, что ни за что в жизни сегодня не решусь подойти. Днём моё восприятие мира странным образом менялось. Если ночью в голове роилась куча мыслей, то днём разум как будто заволакивало туманом, и я с трудом мог связать два слова. Уверен, что, если бы мы с Сабиной учились в специальной школе для сов, которая работала в ночную смену, я бы непременно набрался храбрости и подружился с ней.

Теоретически, я мог бы писать книгу в заметках на телефоне. Но этот способ работы как-то не прижился. Один раз большой кусок текста, набранный в заметке, необъяснимым образом исчез, сам стёрся. И с тех пор я не рисковал писать книгу на телефоне, так как боялся потерять написанное. На компьютере я всё сохранял и дублировал файлы на запасную электронную почту. Про запасную почту меня тоже надоумил Сергей. У него вообще было несколько виртуальных «почтовых ящиков», специально созданных с целью копировать туда рабочие файлы.

«А что, если взломают? — спросил я. — И ещё неопубликованная книга утечёт в сеть…» «А кто знает, что у меня есть эти адреса? — резонно ответил Сергей. — Разве что вы теперь  Но даже если взломают, ничего страшного не произойдёт. В сыром тексте никто, кроме меня, не разберётся. Да и вряд ли кто-то захочет разобраться… Сейчас другие времена. Клиповое мышление правит бал. Нынешнему поколению сразу подавай всё готовенькое, и желательно на халяву…»

Итак, из-за моих ночных бдений поднимался я по утрам с большим трудом. Если бы ещё было, ради чего вставать, я, скорее всего, охотнее бы просыпался. Но ехать в школу, которую я всей душой ненавидел — не самая лучшая мотивация для подъёма. Будила меня мама. Разбудив меня в первый раз, она минут через десять выглядывала с первого этажа и спрашивала, встал ли я. Я отвечал, что встал, даже если ещё лежал в постели. Нередко бывало так, что за пятнадцать минут до выезда мать, не дождавшись сына к завтраку, поднималась наверх и обнаруживала меня досматривающим десятый сон. Это, конечно, приводило к оглушительному скандалу. Мать очень нервничала, если я не вставал. Дело в том, что, так как мы жили за городом, то, чтобы успеть вовремя мне в школу к восьми часам, а маме на работу, нам нужно было выезжать из дома в семь, максимум в семь десять, в зависимости от времени года. Продолжительность дороги от дома до школы могла сильно различаться в зависимости от того, во сколько мы выехали. Если выезжали вовремя, то добирались минут за тридцать. Стоило выехать минут на пятнадцать позже, и можно было намертво застрять в пробке, и приехать в пункт назначения только часам к девяти-десяти утра.

Чаще всего я подскакивал в последний момент, пулей мчался чистить зубы, кидал тетрадки и учебники в портфель (не собранный с вечера), одевался и, зачастую даже не позавтракав, выходил на улицу с опозданием на пять-десять минут. Путь к машине обычно сопровождался перепалкой с мамой и взаимными обвинениями. Один раз, когда мы уже сели в машину, мама, в ответ на очередной мой выпад, который, в свою очередь, был ответом на её очередной выпад, сказала: «Всё, я никуда не поеду», и пошла домой. Когда мы зашли на кухню, она взяла ремень, сказала встать лицом к стенке и спустить штаны. Я мог ей не подчиняться, но мне было всё равно, и я хотел продемонстрировать, что мне всё равно, а потому сделал, как она сказала. Она ударила пару раз, но так как она была слабой, это не причинило мне особого физического дискомфорта, и матери ничего не осталось, кроме как обессиленно разрыдаться.

Тут на кухню как раз зашёл папа. Он только проснулся, так как ему не обязательно было приезжать к восьми часам на работу, как маме, он работал сам на себя и имел гибкий рабочий график. Увидев всю эту картину, он выхватил у матери ремень и стал избивать им меня, да с таким ожесточением, что я упал на пол и стал закрываться руками, но он не останавливался и не останавливался. Бил он куда придётся, не обязательно по жопе. Я, естественно, крепкой нецензурной бранью стал выкрикивать всё, что о нём думаю. Чем сильнее я матерился, тем сильнее он бил.

Наконец, я отполз в угол кухни, весь в соплях и крови. В школу я в этот и на следующий день не пошёл, чтобы никто не видел следов побоев. Даже рубашка была в крови. В школу меня с тех пор стал отвозить папа.

Сам он меня не будил, но я должен был вставать по будильнику. Если я не появлялся на кухне на первом этаже к чётко означенному времени, отец врывался ко мне в комнату, и поднимался такой оглушительный ор, как будто я сотворил нечто поистине ужасное, например, ударил девочку. Если я спускался без опоздания, но забывал причесаться или заправить рубашку в брюки, он вопрошал: «Почему ходишь, как чухан?!» Отцу приходилось вставать в такое раннее время специально, чтобы отвезти меня в школу, ему на работу ни свет ни заря было не надо.

Теперь нужно сказать пару слов о том, что ждало в школе. Как я уже говорил, моей любимой учительницей была наша классная руководительница Елена Викторовна, которая вела у нас русский язык и литературу.

Так как школьная программа по литературе в основном зациклена на русской классике девятнадцатого века и старательно делает вид, что другой литературы вроде как и не существует вообще, то практически каждый год мы заново изучали Пушкина, только разные произведения. Представьте себе, в седьмом классе мы начинаем проходить Пушкина, и Елена Викторовна целый урок рассказывает его биографию. «Пушкин, ребята, это солнце русской поэзии, да и вообще литературы, — тягучим, как бы слегка вальяжным голосом говорит она. — Нам с вами никогда с ним не сравниться». Дальше она рассказывает про то, как декабристы, когда обсуждали планы свержения царя, оставляли Пушкина подождать в коридоре, потому что боялись за него и понимали ценность его таланта для великой русской литературы, а Пушкин, короче, на них обижался. И так целый урок. В следующем году, в восьмом классе, мы опять проходим Пушкина. И опять Елена Викторовна рассказывает его биографию. Всё то же самое: солнце русской поэзии, декабристы. И в девятом классе тоже. И в десятом. В итоге школа меня так заколебала с этим Пушкиным, что от одного упоминания его фамилии тянуло блевать. Аналогично было с Лермонтовым, Гоголем, Толстым и другими авторами «великой русской литературы».

Какую-нибудь «Грозу» Островского, «Бедную Лизу» Карамзина или «Медного всадника» Александра нашего Сергеевича мы могли мусолить по несколько уроков, даже больше, чем выделялось по программе, без конца выискивая глубокие смыслы, которых там отродясь не имелось. При этом на действительно интересные произведения из зарубежной литературы, которой и так в школе было очень мало, в конце года просто не оставалось времени.

Елена Викторовна могла, допустим, с пылом рассказывать нам о Чацком или о Базарове. При этом любые мои попытки выразить несогласие с тем, что она говорила, по какому-либо вопросу, немедленно пресекались. Для неё существовала единственная верная точка зрения — та, которая изложена в методических пособиях по литературе. Истина в последней инстанции. Если я пытался с ней подискутировать, она кричала на меня и обвиняла в том, что я срываю ей урок. Если же я и тогда не останавливался, Елена Викторовна просто выгоняла меня из класса, и я был вынужден удалиться под всеобщее неодобрение. А дома ждал скандал из-за того, что я «ушёл с урока» и «довёл до слёз учительницу». Уж что-что, а жаловаться родителям она умела. Все проблемы у неё решались не разговором по душам с учеником, а звонком родителям. Это дополнительно подливало масла в огонь в мои и так, мягко говоря, непростые отношения с «предками».

Отец считал, что я неправильно делаю, что вступаю в спор с классной руководительницей, надо быть умнее. Он рассказывал, что когда учился в бурсе, то в неформальных разговорах со сверстниками честно высказывал, что думает о советской системе. Но когда выходил отвечать к доске, или если кто-то из ребят доносил преподавателям, и отца вызывали «на ковёр», то он говорил всё строго по учебнику марксизма-ленинизма и не перечил. Учителя скрежетали зубами, но, хотя знали о его настоящей позиции, ничего не могли поделать. Ведь учился отец блестяще, сплошь на хорошие отметки.

Класс тоже в основном был на стороне учительницы, потому что она могла хитро втираться в доверие к ученикам своим подчёркнуто панибратским поведением, иногда даже не чуралась использования сленговых молодёжных словечек (смысла которых, скорее всего, не понимала). Вдобавок Елена Викторовна неплохо умела манипулировать самооценкой ребят. Если ученик всё делал «правильно», как ей нравилось, она обращалась к нему на «ты» и по имени, как к своему любимчику, но стоило что-то сказать не так, и обращение становилось подчёркнуто холодным, на «вы» и по фамилии. И ученик сразу становился врагом номер один.

Нередко происходили ситуации наподобие такой. Допустим, я хорошо написал какое-то сочинение. И Елена Викторовна говорила: «Я всегда знала, что Костюк — самый умный в классе». Остальные ребята предсказуемо испытывали зависть, а я готов был провалиться под землю из-за чувства вины перед ними. Потом, стоило мне сделать что-нибудь не так, и «самым умным в классе» становился кто-то другой. Соответственно, теперь я должен был испытывать зависть, а тот другой — чувство вины. Надо ли говорить, что на отношениях в коллективе это сказывалось не самым благоприятным образом. В ходу было стукачество.

У Елены Викторовны на подпевках работали два мальчика. И если я с чем-то не соглашался и пытался выразить протест, эти мальчики по малейшему взмаху её руки встревали и начинали затыкать мне рот фразочками типа: «Макар, успокойся», «Хватит спорить», произносимыми с такой интонацией, как будто я был не вполне психически здоровым. Нужно ли упоминать, что на какую-либо поддержку со стороны класса рассчитывать не приходилось. Эти два мальчика всегда сидели на первой парте, и когда нужно было устроить субботник, подготовить классный час или прочитать стишок на конкурсе чтецов, они первыми проявляли инициативу. При этом, выходя за дверь класса, они могли тут же высмеивать, костерить и склонять на все лады Елену Викторовну. Шутки, которые ходили о ней в коллективе, я повторять здесь не буду.

Елена Викторовна часто любила распространяться о том, как она поощряет инициативность и активную жизненную позицию у учеников. На самом же деле, у нас в классе поощрялась только, как я её называю, контролируемая инициатива. Управляемая инициатива — это когда ты, например, выучил стишок и прочитал его «с выражением» на конкурсе. Прочитал — молодец, возьми с полки пирожок. Стихи собственного сочинения на конкурсе читать было нельзя, только чужие. Самому писать стихи — это уже неконтролируемая инициатива. Спорить с учителем, даже вежливо — тоже неконтролируемая инициатива. Такой вид инициативы, в отличие от первого, жёстко подавлялся.

Я часто обращал внимание на то, как Елена Викторовна, рассуждая о «высоких материях», о Тургеневе, между делом подспудно «проталкивала» ученикам примитивную, мещанскую, обывательскую мораль. Например, что девочки должны быть «немного глупыми», и что если они будут «слишком умными», то им сложно будет найти себе жениха, потому что мальчики не любят таких. Так как спорить с Еленой Викторовной было чревато очередной ссорой с родителями дома, я вынужден был сидеть и молча выслушивать подобный словесный понос. Но если я хотя бы понимал, что это понос, то остальные ребята не замечали подвоха, а наоборот, хавали и просили добавки. Ведь так удобно, когда тебе на всё дают простые понятные ответы. Если ты девочка — будь глупой. Если ты мальчик, вызубри стишок — и тогда тебя погладят по головке. Чацкий хороший, потому что он хороший, а Фамусов плохой, потому что он плохой. В наше время тоже есть свои Чацкие и Фамусовы, и поэтому произведение Грибоедова никогда не утратит своей актуальности. Но это ни в коем случае не распространяется на наш класс. Чацкие и Фамусовы есть, но какие-то абстрактные, в другом месте, а не среди нас.

Один раз я был свидетелем того, как Елена Викторовна довела до слёз девочку из нашего класса, Юлю, потому что у неё не были заплетены волосы. Ходить с распущенными волосами девочкам запрещалось, нужно было надевать хотя бы резинку, якобы из-за вшей, которые ходили по школе. На самом деле, я думаю, что причина, по которой Елена Викторовна докапывалась к девочкам из-за таких мелочей — банальная женская зависть.

Елене Викторовне было лет пятьдесят, при этом она всячески молодилась, любила косметику, украшения и ярко-красную губную помаду (остальным девочкам разрешалась только помада бледных тонов). Она была высокого роста, любила носить вечерние платья и туфли на высоком каблуке. Платье плотно обтягивало огромный заплывший живот.

В общем, теперь должно быть понятно, почему я так «любил» ходить в школу. Как я уже говорил, после уроков меня забирал папа. При встрече, перед тем как сесть в машину, он обязательно пожимал мне руку. Сразу же после рукопожатия отец спрашивал, как дела. На самом деле, этот вопрос не подразумевал в действительности «как дела», а служил своеобразной кодовой фразой, после произнесения которой я должен был сообщить ему обо всех плохих оценках, двойках и тройках, полученных за день. О хороших оценках, четвёрках и пятёрках, разрешалось не сообщать, а о плохих обязательно. Причём если я сообщил о тройке, допустим, не сразу, а вечером или на следующий день, отец считал, что я его обманул. Ведь это значило, что на вопрос «как дела» я ответил: «Всё нормально». А если я получил тройку, то в таком случае, по мнению отца, дела у меня не могли идти нормально. За «обман» ждала суровая кара ремнём.

Если меня, не дай бог, угораздило получить тройку за какую-нибудь самостоятельную работу по математике, то всю дорогу до дома речь шла только об этом. Отец допытывался, за что конкретно получена такая оценка, в каком именно примере я допустил ошибку, и какие выводы сделаю на будущее. Если на следующий день я опять приносил тройку, то чувствовал себя так, как будто обманул его. И всё повторялось заново. «Разбор полётов» не всегда ограничивался лишь дорогой до дома, иногда, заехав во двор, отец ещё часа полтора мог разглагольствовать в припаркованной машине. Девяносто девять процентов времени говорил он, а я должен был молчать в тряпочку и лишь изредка отвечать на вопросы, на которые не знал, что ответить. Уйма энергии, которую я мог направить на учёбу и домашнее задание, не говоря уже о книге, растрачивалась на эти бесполезные изнурительные разговоры.

Мой стандартный день выглядел примерно так. В шесть часов подъём, ехать в школу. В школе посидел-подеградировал (к процессу получения знаний происходившее там не имело никакого реального отношения). Прибавим сюда регулярные «нравоучительные беседы» с папой на два-три часа, после которых я чувствовал себя абсолютно разбитым. Приехал домой, поужинал, сделал уроки. Глядишь — а уже и спать пора. Осознав, что так происходит, я очень разозлился, но разорвать этот замкнутый круг не мог.

До отбоя обычно оставался примерно час-полтора, которые можно было потратить либо на просмотр телевизора, либо на написание книги, как в моём случае. Телевизор я не смотрел примерно с осени прошлого, две тысячи тринадцатого года. Потому что разумно прикинул, что на час просмотра приходится минут 15 рекламы, считай, впустую выкинутого времени. Все действительно интересные сериалы и фильмы давно можно было посмотреть в интернете и без рекламы. Так зачем нужен телевизор?.. К тому же, 99% сериалов, которые крутили по «СТС» и «ТНТ», сами оказались, как я теперь понял, бессмысленной тратой времени сродни просмотру рекламы. Раньше же у нас с родителями по вечерам была традиция смотреть вместе сериалы. Теперь они смотрели «Кухню», «Ворониных», «Интернов» одни, пока я наверху в своей комнате писал роман.

А ещё они смотрели новости. Как-то я убирал у морской свинки, клетка которой как раз стояла в гостиной, и в этот момент по телевизору шли новости. Я невольно услышал несколько фрагментов, и у меня уши в трубочку свернулись. То, что там говорили об Украине, было страшно слушать. Украинцы представали не иначе как прямыми наследниками фашистов, а Украина филиалом ада на Земле. Кажется, телеведущие совсем забыли про такое понятие, как объективность, о том, что вообще-то они не должны высказывать оценочные суждения, а должны просто нейтрально освещать новости, предоставляя зрителю самому решать, как к ним относиться и делать выводы.

А о понятии журналистская этика они, похоже, вообще никогда и не слышали.

Ведущие говорили с такой убеждённостью, что, послушав их, я испугался, а не являюсь ли сам фашистом потому, что не поддерживаю всеобщего азарта по поводу завоевания Крыма. Может быть, со мной что-то не так, раз я не разделяю «официальную» точку зрения?

Не всегда мы с папой после школы сразу отправлялись домой, иногда сначала ехали на катер. Ведь в сентябре в Приморье стояла ещё тёплая, почти августовская погода. С катера мы возвращались уже совсем поздним вечером, и возможности для творчества в такие дни у меня не оставалось. Что характерно, во время этих прогулок на катере мы с отцом почти не разговаривали. Либо он что-то рассказывал, а я молчал. Либо все разговоры, опять же, сводились к учёбе.

Учитывая такой дефицит времени, и то, что часто от меня за полтора-два часа требовалось выдать десять тысяч знаков, текст получался очень сырым. Мне приходила в голову какая-то мысль, но не хватало времени, чтобы подумать, как лучше её выразить, сформулировать, подыскать точные слова. Грубо говоря, я писал, как бог на душу положит…