46

«…А хотите наваять текст в “Дружинников-джедаев”?! — спросил Поплавский во время одного из наших разговоров по “Скайпу”. — Мансуров недавно вот опять предлагал». Если полтора года назад я решительно отверг эту затею, то сейчас призадумался. И осторожно поинтересовался: «А можно будет добавить вторую фамилию на обложку?» «Точно пока неясно, но Мансуров намекнул, что ДА». Я с радостью согласился. Была не была!

Первое, что нужно было сделать — написать синопсис. По традиции каждый автор выбирал какой-то район Москвы, вокруг которого будет крутиться основной сюжет. Название района по совместительству становилось названием романа. То есть книги обзывали таким чином: «Дружинники-джедаи. Владислав Протопопов. Измайлово». Но это правило можно было обойти и вместо района Москвы выбрать в качестве места действия другой город, в котором существует кремль или его аналог.

«А можно ли взять Владивосток? — спросил я. — У нас ведь есть Владивостокская крепость». «Какая такая крепость?» Выяснилось, что Поплавский ничего о ней не слышал раньше. А когда узнал, загорелся. «Блин, вы меня прямо увлекли этой Владивостокской крепостью, — признался он. — Она такая огроменная, это ж можно описать целую отдельную цивилизацию!» Тотчас же в диалоге начал рождаться замысел будущего сюжета. Так, слушайте меня внимательно, делайте пометки, если успеваете, сказал Сергей, герой — парень примерно вашего возраста, имя потом придумаем… Можно Макар, в шутку предложил я. Почему бы и нет, серьёзно ответил Поплавский. Макар с несколькими дружинниками втайне от начальства отправляется в рейд в пригород и набредает на какой-то дом, или, скорее, развалины дома. Подвал, сказал я, у нас в доме три подвала. Можете описать ваш дом. Пока возвращаются обратно, по пути кто-то погибает, тут можно добавить экшен. У Макара есть любимая девушка, она сдаёт его, за золото там, или за харчи, из-за чего, не суть важно. Героя бросают в темницу, но ему с друзьями удаётся бежать, и они отправляются на поиски московского Кремля. Они не уверены в его существовании, только слышали легенду. Во время побега им приходится вступить в схватку со стражниками и убить кого-то, так что путь назад отрезан. Вот вам, пожалуйста, готовый сюжет первой части. Долго же им придётся пешком топать от Владивостока до Москвы, заметил я. Ну, а кто сказал, что они дойдут, спросил Сергей. Слушайте, воскликнул он. Меня тут осенило. Китайская стена — это же тоже КРЕМЛЬ!!!

На такой приподнятой творческой волне шло обсуждение. Однако на следующий день Сергей вышел на связь явно подавленный, это чувствовалось по голосу. «Мансуров сообщил, что из-за падения продаж редактором было принято решение выпускать книги только про Москву». «Понятно… Что ж, жаль, что не получится написать про…» «Напишем, напишем, но ПОТОМ, — постарался утешить меня Поплавский. — А пока… вы уже решили, какой район Москвы вам больше по душе?» «Пусть будет Солнцево». Выбор был не особенно богатым, так как все самые интересные районы уже разобрали, а повторяться было нельзя. «Пишите синопсис. Начало можно оставить такое же». Однако я решил, что дважды в одну и ту же реку не входят, и стал придумывать фабулу с ноля. Сергей внёс в синопсис минимальные, по большей части стилистические правки и переслал файл Мансурову. Связь с Дмитрием у меня была только через Поплавского. «Вообще мне понравилось, вы постарались», — сказал Сергей. Мансуров отреагировал более сдержанно, но неагрессивно, хотя и прислал кучу замечаний. Многие были дельными, но попадались, например, и такие: «Слово “рейдеры” использовать нежелательно, оно носит негативный оттенок. Хотя по факту они действительно рейдеры, лучше называть их “дружинниками” или ещё какой-нибудь синоним подобрать».

В моём варианте сюжета речь шла о пришельце из другой вселенной, который попадает в мир «Джедаев…» с кучей футуристического оружия, которое может сильно изменить баланс сил, и вокруг которого-то и затевается весь сыр-бор. В синопсисе приводился примерный список оружия: лазерный пистолет; пушка, стреляющая молниями; магнитная винтовка… «Магнитная? — удивился Мансуров. — Что, прямо вырывает куски из тел врагов? А это не слишком?» Я объяснил, что всего лишь имел в виду, что пуля приводится в движение с помощью электромагнитных полей. «А, ну если вы научно такое обоснуете — без проблем». В следующем варианте синопсиса список оружия выглядел так: лазерный пистолет, пушка, стреляющая молниями.

Согласно вводным, часть Москвы была накрыта энергетическим Куполом, граница которого проходила примерно по линии МКАД. «А что насчёт осадков?» — поинтересовался я. «Дождь описывался, и не раз, — хмыкнул Мансуров. (Вообще-то Сергей переслал мне текст его ответа, и я не мог слышать, хмыкнул он или нет, но почему-то мне пришло в голову именно это.) — Наверное, Купол со временем сошёл на нет». Похоже было, что я серьёзно озадачил Мансурова своим вопросом. За много лет я был первым автором, который интересовался подобными тонкостями.

Наконец синопсис был согласован, все замечания учтены, и я мог приняться за работу. На этот раз мне нужно было написать «всего» триста пятьдесят тысяч знаков с пробелами. Требуемый объём был меньше, потому что значительное место (страниц пятьдесят) в конце книги занимал глоссарий, содержавший подробное описание мутантов, ловушек и прочих реалий «постапокалиптического» мира.

Вновь стал актуален вопрос о том, какой псевдоним ставить на обложку. Я предложил: Макар Мыслов. «Не расстраивайтесь, если будут обзывать Мусловым», — предупредил Сергей. «Ну, хорошо, вот вы только критикуете, а сами бы что предложили?» Сергей помолчал некоторое время и написал: «Я вычислил его… Авдеев! Эта фамилия всегда будет одной из первых в издательских списках». Я сначала был не в восторге, но потом согласился. Решил, что на этот раз не буду спорить с Сергеем, прежде я обычно делал по-своему и потом расплачивался. Почему бы и не Авдеев?

Четвёртую книгу я писал уже по-другому. Например, ещё в третьей в некоторых сценах присутствовала излишняя жестокость, без которой объективно текст вполне мог обойтись, и которая нужна была только для того, чтобы заигрывать с юной аудиторией, дескать, смотрите, у нас всё по-взрослому, без дураков. Если хотите завладеть симпатиями подростков, убедительно делайте вид, что принимаете их за взрослых. А где-то я не мог удержаться от искушения полюбоваться эстетикой оружия, насилия, крови. Многие (хотя не все) экшен-сцены напоминали скорее компьютерную игру, тир, где крутой неубиваемый герой гасит пачками врагов. Теперь я повзрослел. И начал подозревать, что вот это легкомысленное отношение к войне, к массовому убийству людей, которое культивировалось в неокрепших умах и душах «боевой фантастикой», отчасти и привело в итоге к событиям, которые сейчас, например, происходили на Донбассе. И что я как бы тоже прикладываю к этому руку, своим творчеством романтизируя насилие, формируя детское, несерьёзное восприятие темы. Пускай даже мой вклад и минимальный, но угрызения совести всё равно одолевали.

Новая книга стала своеобразным искуплением. Я постарался больше не играться, а создать максимально реалистичное, насколько было возможно в рамках данной серии, изображение войны. Где-то в середине второстепенному персонажу в бою отрывало руку, и дальше он продолжал путь уже одноруким. Сергей сделал этот момент ещё более жестким, добавив реплику главного героя, обращённую к пострадавшему напарнику: «Будешь ныть — вторую оторву!». А в концовке все погибали. Никаких счастливых финалов. Книга получилась не самой лучшей из того, что я писал, но она далась мне тяжелее всех, хотя была самой меньшей по объёму. Я физически чуть не умер, пока писал. Тут ещё сказывалась общая усталость на фоне всех жизненных обстоятельств, а также усталость от данного сеттинга и в целом от боевой фантастики. Состояние, похожее на вдохновение, когда текст идёт «сам», приходило, может, пару раз за всё время работы, остальное вымучивалось, выдавливалось по капле, вытягивалось клещами.

Пока я писал книгу для «Джедаев», Сергей решил в очередной раз попробовать сделать что-то с текстом второй книги, который я отправил ему ещё в две тысячи пятнадцатом году и который до сих пор не был опубликован.

На Сергея произвело впечатление описание золотого дождя, и он не преминул высказать всё, что думал по поводу. Я, в свою очередь, удивился, потому что в последнем, чистовом варианте, который я отсылал ему в августе пятнадцатого, никакого дождя не было. Оказалось, Сергей просто не заметил того письма и сейчас работал с ранней, совсем сырой версией файла. «Ничего, мне нормально, — успокоил он. — Перлы веселят». Посмотрев более позднюю версию, Сергей обрадовался и похвалил меня. «Ну вот, и золотой дождь сыграл свою роль», — сыронизировал он.

Как ни странно, Поплавский в корне изменил мнение и сказал, что даже в первом варианте всё оказалось не так ужасно, как выглядело поначалу, и он берёт назад слова о том, что это безнадёжный текст. А многие «пасторальные» эпизоды про утопический город будущего, как оказалось, даже затмевали собой вторую, «остросюжетную» линию. «А может, то, что нам кажется важным — это неважно, а то, что нам кажется второстепенным — главное и есть…» Помимо существенной работы над языком и того, что с моих четыреста пятидесяти тысяч знаков с пробелами текст вырос до шестисот, Сергей привнёс ещё нечто очень важное — концовку, которая наполняла смыслом всё происходившее до неё. Тогда как в моём варианте финал был, в общем-то, довольно невыразительным, «ни о чём». В доработанной версии Сергея развязка не только получилась яркой и осмысленной, но и умело вплетала книгу в общую канву цикла (при этом не умаляя её ценности как самостоятельного произведения). За что Сергею можно было только поаплодировать…

Постепенно я начал здороваться с родителями. Каждый раз, когда мы сталкивались с ними на кухне или в коридоре, они первые говорили «сынок, привет» или «доброе утро», и молчать в ответ было дико неудобно. Но я всё ещё категорически возражал, чтобы мама называла меня «зайчик», «медвежонок», «котик» или «дружочек». Со скрипом был согласен на уменьшительно-ласкательные формы Макарка и Макарушка, образованные от моего имени. Мама печально сказала, что теперь понимает Глафиру Петровну, моего детского врача, которая года два назад посоветовала ей наслаждаться, пока есть время, потому что «ещё пару лет — и он даже не даст себя обнять». (У Глафиры Петровны самой был сын взрослого возраста.)

Но вообще отношения с родителями стали потихонечку налаживаться. Я снова стал есть дома. Мама, узнав, что я решил отказаться от мяса, охотно готовила мне разные вегетарианские блюда. Она любила готовить, и у неё очень вкусно получалось.

Я рассказал маме про Сергея Поплавского и про то, что написал с ним в соавторстве три книги, и они даже были опубликованы, правда, без указания моего авторства. На удивление, мама поверила и отнеслась к новой для неё информации нормально. Я сказал, что мне какое-то время нужно сидеть дома и не ходить в школу, чтобы дописать новую книгу для «Дружинников-джедаев», потому что продажи падают, серию могут вот-вот закрыть, и тогда роман не успеет выйти. Но если успеет, то возможно, со вторым псевдонимом на обложке. Мама пошла навстречу. Я поневоле задумался — а может, и раньше так можно было? Может, я напрасно столько усилий и времени тратил на борьбу, и надо было сразу всё выложить родителям как есть?

Отец вообще испарился, и некоторое время я не ощущал его присутствия в своей жизни, только иногда слышал его шаги на лестнице или внизу.

В школе делать было совершенно нечего, безумие, которое там творилось, достигло своего апогея. На уроке МХК учительница однажды дала задание подготовить короткий устный доклад о каком-нибудь великом учёном и его вкладе в науку. Мой сосед по парте выдумал имя учёного и поведал классу о его несуществующих достижениях, и это прокатило. Учительница с умным видом кивала, пока он рассказывал.

На уроках китайского мы просто сидели. То есть даже не нужно было имитировать никакую деятельность. К одиннадцатому классу стало ясно, что переводчиков с китайского и специалистов по восточной культуре из нас не выйдет, и учительница разрешила нам просто ничего не делать. Ясное дело, почти вся группа стояла на голове, а я читал книжку, пытаясь как-то рационально использовать это время. За весну я так прочитал «Осень патриарха» Маркеса. Кстати, я понял, что скорочтение — не для меня. Мой нормальный темп — где-то одна книга в два месяца.

А на математике как-то раз, когда все писали самостоятельную работу, я сидел на задней парте и трудился над описанием местности для своей книги. Со стороны было не видно, что я там пишу на вырванном тетрадном листе, а подходить и заглядывать через плечо, как это могло быть раньше, в младших классах, учительница теперь бы не стала, меня для неё как бы не существовало, ну и слава богу. Мне было всё равно, что я не сдам работу и получу двойку. Трояк в четверти и так поставят, а выше тройки при всём старании не светит.

Когда звенел звонок, если нас сразу не отпускали, я вставал и уходил, чем приводил некоторых учителей в тихое бешенство. Вначале было сложно сломать психологический барьер. Вдвойне сложнее из-за того, что я был один, белая ворона. Но я знал, что если остался бы, то мне стало бы совсем невыносимо тошно. Уж лучше победить страх. Я считал, что урок не должен длиться дольше того времени, которое положено по расписанию, перемены и так слишком короткие. Тем более, учителя часто опаздывают, говорят не по теме урока, а потом задерживают нас и крадут время на отдых. Я надеялся, что мой пример как бы вдохновит остальных тоже вставать и покидать класс, но нет. Все сидели и молчали в тряпочку. Я не понимал, почему.

…Впрочем, нет, не совсем так, многие делали то же самое, что и я: уходили сразу после звонка, даже если учитель ещё не отпускал, демонстративно ели чипсы и пили «Колу», слушали музыку в наушниках на задней парте, пререкались с преподавателями, — но только по отношению к тем учителям, которых считали слабыми. А с теми, которые имели репутацию строгих, они себе такого не позволяли, и иногда даже осуждающе смотрели на меня, если я позволял.

Я принял решение, что, если, например, прихожу в школу и вдруг чувствую желание сегодня не ходить на уроки, а пойти погулять, сходить в книжный магазин — так и поступать. Бродить по городу, слушать музыку в наушниках, дышать свежим весенним воздухом, любоваться небом. Как правило, я чувствовал вину и тревогу, но пересиливал себя и всё равно шёл. Я думал — а вдруг именно сегодня, если пойду гулять, случится так, что судьба сведёт меня с девушкой моей мечты? С той самой Единственной, которую я ищу, с которой пока не знаком, но чей смутный образ всегда присутствовал в подсознании… А если не пойду, струшу — то так никогда и не встречу её?

В результате под конец одиннадцатого класса Елена Викторовна сказала, что школа не может допустить меня до ЕГЭ — слишком много пропусков без уважительной причины. Диму Леонтьева, кстати, незадолго до окончания школы отчислили как раз из-за систематических прогулов. Дима, в каком-то смысле, меня «спас». Дело в том, что он был единственным человеком, который прогуливал больше, чем я. Если бы Димы не существовало в природе, тогда, вероятно, отчислили бы меня.

На помощь пришла Глафира Петровна. Мама объяснила ей ситуацию как есть, что я писал книгу, и из-за этого у меня получилось много прогулов к концу года. Пока мама говорила, я сидел рядом и с умным видом всё подтверждал. Глафира Петровна вошла в положение, поохала, поахала и выписала справки на нужные числа, как будто бы я болел. Вообще она и весь её вид, её лицо, когда она слушала, всё создавало впечатление человека, способного на эмпатию. Она была женщиной высокой, солидной, почти огромной, и этим, своей внушительной комплекцией, слегка даже напоминала Елену Викторовну, не к ночи будь помянута.

Когда Поплавский отправил мне отредактированный файл новой книги, готовившейся к выходу, я сразу смекнул: что-то не то. «Джедаев-дружинников» закрыли месяц назад, подтвердил Сергей. Текст, который писался для проекта, но не успел выйти, удалось «пристроить» в другой проект, угадайте, какой. Да, в ту самую злополучную серию, с которой всё начиналось. И теперь в заглавии книги вместо «Джедаи-дружинники из далёкого будущего: Солнцево» стоял «Знак чёрного солнца». И плакала моя вторая фамилия на обложке, ради которой во многом всё затевалось, канула в небытие следом за «Джедаями». После того, как роман вышел без указания моего авторства, я спросил Поплавского, почему он ничего не сказал об этом, и Сергей ответил: «Язык не повернулся».

Отношение родителей к школе и учителям со временем менялось. Если раньше в конфликтах они обыкновенно принимали сторону «системы», то теперь мне удалось заронить зерно сомнения, причём во многом этому помогли сами учителя. Например, у папы как-то раз состоялся разговор по телефону с учительницей биологии, примерно такой:

— Значит, так, дорогой товарищ…

— Я вам не «дорогой товарищ».

— …

— А к Макару вы тоже так обращаетесь, «дорогой товарищ»?

В другой раз ему посреди рабочего дня позвонила завуч и закатила истерику из-за того, что я был замечен ею стоящим в коридоре во время урока. А отец терпеть не мог истерик и громких сцен, не только от посторонних людей, а вообще, но от посторонних тем более. После длинного экзальтированного монолога завуча он только спокойно спросил: «Что вы от меня хотите?» «Приезжайте, заберите его, или позвоните, скажите, чтобы он не стоял в коридоре». «Я не могу сейчас его забрать, я на работе. Указывать, что делать, я ему тоже не могу, мой сын взрослый человек. Если стоит в коридоре, значит, ему это нужно зачем-то». Такой ответ привёл женщину в замешательство. Больше она папе не звонила. Вечером за столом отец, рассказывая о данном инциденте, подвёл итог: «Эта дура там полчаса орала в трубку. Так хотелось её послать на три буквы, еле сдержался».

Когда мне нужно было получить от школы характеристику для военкомата, и Елена Викторовна спросила, чем я увлекаюсь, какое у меня хобби, я ответил «вышивание крестиком». Характеристику она написала не то, чтоб прям очень лестную. Помню только, что там было «склонен к конфликтам». Дома папа сказал, что с такой рекомендацией меня отправят прямиком в ВДВ. Они с мамой вначале советовали попробовать подойти к Елене Викторовне и попросить переделать характеристику (папа, по его словам, когда учился в бурсе, в аналогичных ситуациях поступал так), но я убедил их, что не стоит этого делать.

…Зато Сергей, когда я отправил ему фотографию характеристики, похвалил меня и резюмировал: «Наш человек!»

Медкомиссия в военкомате. Девушка-психиатр задаёт мне деликатный вопрос. У неё на столе лежит «Всадник без головы» Майн Рида. В армию меня не берут из-за зрения — можно выдохнуть спокойно…

…Как-то раз, обычным, ничем не примечательным днём, я был в школе и отправил Сергею какой-то обычный, ничем не примечательный тупой мем (я делал так иногда). Сергей ответил, что сейчас не в подходящем настроении для юмора. У него погиб друг в АТО. Я извинился за то, что оказался некстати со своими шутками, выразил сочувствие и сказал, что мне очень жаль его друга. Сергей ответил: «Вам не за что извиняться».

Чтобы как-то поддержать Сергея, я отправил ему песню группы «Би-2», «Держаться за воздух». Музыка и слова показались мне подходящими по настроению к ситуации. «Держаться за воздух, за острые звёзды, огромного неба коснуться рукой… Держаться за воздух, за острые звёзды, и там над землёю дышать им с тобой…» «Спасибо», — ответил Сергей. «За что?» — удивился я. «За песню, как минимум».

А ещё, конечно, не в этот же день, а вообще, я в невероятных количествах слал ему свои стихи. Мы договорились, что, если у меня получится то, что в понимании Сергея является настоящей поэзией, он скажет, а если нет, то имеет право молчать. Я слал и слал, а Поплавский всё молчал и молчал, и каждый раз я надеялся, что он что-то скажет, и когда видел, что сообщение прочитано, отмечено белым цветом, а не синим, но ответа не приходило, это становилось для меня трагедией, концом света, но я практически сразу же садился писать что-то новое. Лишь изредка, один раз из ста Сергей отвечал что-то вроде: «ВОТ ЭТО СТИХИ!!!», или менее эмоционально: «Получилось».

Как-то, когда мы говорили по «Скайпу», Сергей осторожно высказал предположение, что, возможно, мне стоит лучше уделять время и энергию, которые я трачу на написание стихов, работе над четвёртой книгой. Я заверил его, что моё внимание полностью сосредоточено на книге, а стишки я пописываю так, впроброс, если остаётся свободное время.

Тут уж Сергей не выдержал и вскричал:

— Десять штук в день?!

Вообще, конечно, я врал, стихам я уделял очень много внимания, и иногда мог два-три дня лежать и думать над одной строчкой, доводя себя до полного морального истощения, или пытаться вспомнить какое-нибудь слово, которое забыл, но про которое знал, что оно существует. Когда я наконец врубился, что такое стихотворный размер, ямб, хорей и так далее, то очень расстроился из-за того, что буквально сотни моих стихов оказались ни на что не годны, и соответственно, сотни часов и куча сил потрачены впустую. Я-то думал, что ритм, размер — что-то такое необязательное, главное в стихе — рифма, и тут вдруг увидел, что то самое, что мне казалось второстепенным, есть буквально ВЕЗДЕ, даже у Пушкина, который казался таким простым и понятным, даже в «буря мглою небо кроет» и «я помню чудное мгновенье». Если бы я знал раньше или мне кто-то объяснил бы, возможно, я написал бы гораздо, гораздо больше хороших стихов. У меня были запал, муза, азарт, а теперь ничего из этого практически не осталось, только разочарование. Но самое удивительное, что в некоторых ранних стихах, тех, про которые Сергей, скрепя сердце и скрестив пальцы за спиной, как он сам один раз выразился, сказал «получилось», так вот, в некоторых таких стихах ритм присутствовал сам по себе, я умудрился его выдержать интуитивно, даже в строчках было одинаковое количество слогов (а вот чередование мужских и женских рифм не везде соблюдалось). Сергей вообще очень мало обсуждал со мной технические моменты (типа чередования мужских и женских рифм), аргументируя своё нежелание тем, что я, мол, буду с ним спорить. Поспорить я действительно был не прочь, но в отличие от него считал, что это нормально.

Сергей говорил, что я так задолбал его, что у него уже от одних слов «поэзия», «стихи» возникает рвотный рефлекс. Вместо того, чтобы уделять время собственно разбору моих текстов (хотя и разбор он тоже делал, два или три раза), Сергей сотни раз твердил, что я — не поэт. Если я просил объяснить, что не так с тем или иным конкретным стихотворением, отделывался общими формулировками в духе «всё слишком банально, вторично». И добавлял: «Поэзии невозможно научиться. Это или есть, или нет. Вам не нужно писать стихи, ваше — проза. И слава богу. Даже врагу, и то такого несчастья не пожелаешь — мир оголённой душою чувствовать… Поэзия — это проклятье, люди стараются всю жизнь от него избавиться, а вы, наоборот, хотите заполучить на свою голову…» Но, как ни парадоксально, чем больше Сергей так говорил, тем больше мне хотелось доказать ему, что он ошибается, и я — поэт.

К тому же, меня мотивировало то, что как-то Сергей случайно обмолвился, дескать, что-то такое просверкивает во многих моих текстах, но мимолётно. Искра есть. И подчёркивал, что по отдельности попадаются строчки почти гениальные, и он знает авторов, у которых вроде бы и размер, и рифма, всё в порядке, а таких крутых моментов нет в принципе. («Значит, нужно превратить искру в огонь, и сделать так, чтобы тексты состояли ТОЛЬКО из крутых моментов, — рассуждал я. — Всего делов-то!»)

Я клятвенно пообещал Сергею, что исправлюсь и смогу осилить нелёгкую ношу поэта. «Надеюсь, что не осилите, — сказал он. — Не хочется потом из петли вынимать».

Он поведал мне печальную историю про одну знакомую женщину. У неё был сын, которому она якобы не уделяла достаточно внимания из-за того, что постоянно писала стихи. «Когда стихи идут — их нужно писать», — загадочно сказал Сергей. В итоге ребёнок повзрослел, обвинил поэтессу в том, что та проводила с ним мало времени и заявил, что ему не нужна такая мать. Женщина не выдержала отречения родного сына и покончила с собой.

Мне было искренне жаль знакомую Сергея, но я был слишком решительно настроен, чтобы десять или даже сто подобных предостережений заставили меня свернуть с избранной тропы. Я воображал себе, будто упрямство — одно из непременных качеств, которыми должен обладать настоящий поэт.

…В другой раз Сергей опять с горькой иронией сказал, что настоящие поэты вешаются и прыгают с крыш. А я незадолго до этого прочитал статью «Бедлам, или что такое настоящая поэзия». Там говорилось, что настоящая поэзия обладает заклинательной силой. И, мол, кто-то процитировал строчку из Шекспира про то, что крысы негодные бойцы, и несколько крыс тут же пало замертво. То, о чём написано в стихах, как бы приравнивается к тому, что происходило на самом деле. И я написал шуточное стихотворение о том, как якобы совершаю самоубийство: вешаюсь и прыгаю с крыши, уверенный, что уж теперь-то Сергей вынужден будет признать меня истинным поэтом. Сергей стихотворение не забраковал, «дал добро», и я даже решил в итоге, что пусть оно будет посвящено ему, ведь его реплика послужила толчком к написанию. Сергей был против, но я настоял. Не забраковал, одобрил, но поэтом признавать меня отказался. Сказал, что вдобавок к повешению и прыжку с крыши нужно ещё непременно застрелиться и утопиться, иначе не проканает.

Небо — серый потолок,

Встану на табуретку, завяжу узелок.

Постелю газетку, читая между строк.

В углу розетка, в ней — ток.

Вот вам и смысл, и форма,

Под ногами — пол, над ним потолок,

Такое для поэта — норма,

А для вас урок.

Ноги держат неровно,

Верёвку покрепче затяну,

Конечно, это всё условно,

Опору — прочь я пну,

И буду висеть, задыхаясь,

В светлый рай отправляясь

Уже поэтом.

Или вот на крышу забираюсь,

Поближе к краю наклоняюсь,

И вот уже вниз срываюсь

И об землю разбиваюсь

Этого равнодушного, безумного города,

Моего любимого города.

Прощайте! Теперь я поэт!

Надеюсь, возражений больше нет!

…Сергей потом даже прочитал данное стихотворение на собрании литературного клуба, который он вёл у себя в Николаеве. Я спросил, объяснял ли Сергей другим участникам предысторию появления стихотворения, и как они отреагировали. Он сказал, что не рассказывал предысторию, но «все всё поняли». «Стихи не нужно объяснять».

Сам Поплавский стихов не писал, во всяком случае, очень давно. На вопрос, считает ли себя поэтом, он в разное время давал противоречащие друг другу ответы: «мне было дано, но я отказался», «не знаю», «страдал фигнёй, думая, что поэт». Версии, почему перестал писать стихи, тоже были разные. Один раз он говорил, мол, в какой-то момент понял, что уже написал свои самые лучшие стихотворные тексты, и пора остановиться, потому что дальше неизбежно начнётся вторичность, посредственность. В другой раз сказал, что, мол, решил отказаться от поэтического дара, потому что понял, что это — проклятье, пришёл к знакомому поэту и попросил того взять написанные Сергеем тексты себе. Опубликовать ли под своим именем, или не публиковать — неважно, в любом случае, забрать. Когда я удивился, что тот поэт не отклонил столь странную просьбу (а как же плагиат и всё такое?..), Сергей ответил, что был в ТАКОМ состоянии, что отказать было невозможно. «Какой там нафиг плагиат…»