34-39

Часть третья

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

34

Пары в университете закончились, и я шёл по улице 1-ой Военной мимо Народного сада по направлению к Центральному проспекту. На плече у меня болталась лёгкая синяя сумка; в ней лежали распечатки для семинаров, толстая тетрадь для конспектов и упаковка влажных салфеток. Книги все были в телефоне.

Стояла глубокая осень, канун Хэллоуина. Небо было глубокого синего цвета, на горизонте справа охапка белых облаков. Тут и там на пути встречались бродячие собаки, такие же трепетные и неприкаянные, как эти облака. Деревьям словно было тесно в границах парка, и они стремились вырваться на свободу из-за чёрного решётчатого забора, чтобы наконец-то вздохнуть вольготно. Ветви наклонялись низко-низко над тротуаром и почти доставали до голов прохожих. Трамвайные пути кое-где были скрыты травой. Новые трамваи напоминали крашеные пасхальные яйца: жёлтые, красные, зелёные… На некоторых трамваях краска была ещё совсем свежая, а на некоторых уже начала облупляться, один в один треснувшая яичная скорлупа. А когда раздавался трамвайный звонок, это как будто бы яйца бились друг об друга.

Через пятнадцать минут у меня была назначена встреча с поэтессой Анной Шехтер. Про Анну я узнал давно, когда читал один из ранних романов Сергея, опубликованный ещё в начале нулевых. В книге использовались стихи разных поэтов, в том числе Анны. Я написал Анне посредством «ВКонтакте» сообщение, в котором восторгался её талантом. Шло время, а ответа всё не было и не было. Анна уже несколько месяцев не заходила в эту соцсеть, а последние записи на её странице были сделаны больше двух лет назад. И вдруг, когда я почти разуверился, она ответила и выразила восхищение тем, что я «общаюсь с таким светилом, как Сергей».

Большую часть времени Анна жила не в Николаеве, а в Киеве, но периодически наездами бывала в Херсоне, своём родном городе, а от Херсона было рукой подать до Николаева, так что она и в Николаев иногда заглядывала. Слово за слово, и мы договорились о встрече. Мы решили сделать сюрприз Сергею. Они с Анной были давними знакомыми, но не общались уже очень много лет.

Надо сказать, что наше общение с Сергеем к тому времени начало идти на спад. И я сомневался, правильно ли поступил, что вообще написал Ане. Тогда, когда мне, по идее, нужно было прекращать знакомства со знакомыми Сергея, выходить из его окружения, я, получается, сделал шаг в обратном направлении. Но что сделано, то сделано. Не мог же я отказаться от предложения Анны, когда она сказала, что скоро собирается в Херсон, и может заехать в Николаев и увидеться со мной. Анна была интересна мне как девушка и как поэт. Но скорее всего, она быстро разочаруется, как только поймёт, что у нас с Сергеем сейчас, мягко говоря, прохладные отношения (уже был один похожий прецедент).

Так что я решил воспринимать всё происходящее как игровую ситуацию. Решил вначале произвести на Анну впечатление такого уверенного в себе мачо, экстраверта. А потом, когда Анна встретится с Сергеем, и он ей наговорит всякого, пронаблюдать, как будет меняться отношение девушки ко мне. В общем, я предвкушал, что сегодня вечером вдоволь повеселюсь. А уж как Сергей-то удивится, когда я появлюсь вместе с его знакомой, которую он не видел столько времени!..

Мы договорились встретиться с Анной возле танка на Шестой слободской. Я заметил её первым, прошёл несколько шагов следом за ней, и хотел было окликнуть, но замешкался. И тут Анна сама обернулась, увидела меня и заулыбалась. У неё были длинные каштановые волосы, прекрасные голубые глаза, а на голове — вязаная чёрная шляпа с каким-то разноцветным странным узором. Анна вся излучала тепло, спокойствие и мудрость, прямо как осень.

Мы пошли в «Челентано», лучшее кафе в городе, и там пили чай. Анна сняла кроссовки и забралась с ногами на диван. Она могла себе это позволить, она была маленькая и худенькая, в отличие от Сергея, который, наоборот, был шарообразным, как Винни-Пух, и огромным, как великан Гаргантюа.

Мы с Анной говорили о поэзии. Анна зарабатывала на жизнь тем, что учила детей английскому языку, но помимо этого ещё плотно занималась йогой и медитацией. И я спросил, не может ли случиться так, что когда человек достигнет полной гармонии с самим собой и окружающим миром (что предполагалось как цель йоги), то больше не сможет писать стихи? Может быть, внутренние противоречия, «тараканы в голове» — как раз то, что позволяет ему творить? Анна ответила, что если стихи для человека были способом решить какие-то внутренние проблемы, преодолеть травму, то, когда он достигнет условного просветления, действительно может не захотеть больше заниматься поэзией. А если поэзия — его основной способ общения со Вселенной, то это никуда не денется. Такой ответ меня вполне устроил.

Анна предложила поиграть в игру. Вначале попросила меня назвать три слова, которые первыми придут в голову. «Ангел», «колбаса» и «водка». Дальше Анна сказала, что каждому из нас нужно за две минуты написать стихотворение, в котором будут присутствовать все перечисленные слова. Аня справилась с задачей быстро, а я сидел и долго ломал голову, две минуты давно истекли. Я решил написать о походе в супермаркет, но пытался придумать какие-то оригинальные образы, вывернуть обычную бытовую ситуацию и показать её с непривычной стороны. Получалось не особо. Я плохо писал стихи «под заказ» и плохо импровизировал. Когда я дал Анне прочитать то, что получилось, она долго хмурилась, глядя на салфетку, на которой я всё это писал; щурилась, пытаясь разглядеть мой мелкий почерк, и наконец изрекла:

— Но ты ведь понимаешь, что это не поэзия?

— Почему?

— В этом нет энергии. А вот здесь в самом низу что написано, не могу разобрать?

— «Я сходил за колбасой и ушёл в закат босой».

— Вот это поэзия!

Оказалось, что смысл игры был в том, что то, что я напишу — мол, и будет моё поэтическое кредо. Знать бы ещё, что означало данное кредо, про покупку колбасы и последующий уход босиком в закат.

У Анны же получилось такое стихотворение, на порядок лучше моего:

Ангел устал от себя.

Ангелу хочется водки,

Девочек лапать

Да колбасы закупить.

Только вот крылья до пят,

Да невесомость походки,

Нимб в виде шляпы

Номер мешают забыть.

Мы вышли из «Челентано» и направились к библиотеке имени Кропивницкого, где Сергей вёл литературную студию. Изначально предполагалось, что мы с Аней подойдём к началу встречи, и возможно, мне придётся оставить девушку там, потому что мне там вряд ли будут рады. Но в итоге мы засиделись в кафе, заговорились, и, так как уже было поздно, надеялись, что успеем перехватить Сергея на обратной дороге, когда тот будет идти на маршрутку из библиотеки. По пути я сказал:

— Сергей говорил, что все поэты несчастливы в мирской жизни. Что они обычно вешаются или рано умирают трагической смертью.

— Глупости, — ответила Анна. — Я поэт, и у меня счастливая жизнь, я всем довольна. У Сергея просто была неудачная выборка. У него была девушка, она писала стихи, и она потом покончила жизнь самоубийством…

…Тут-то как раз мы и заметили Сергея, идущего нам навстречу.

35

Когда я в первый раз приехал в гости к Сергею в Николаев, вначале меня ждал подчёркнуто доброжелательный приём. Сергей заявил, что я чуть ли не самый долгожданный человек за всю жизнь, и что он так не ждал даже Алису, другую преданную читательницу. Впрочем, он обмолвился, что с Алисой в реальной жизни, не по интернету у них общение почему-то не заладилось (позже я узнал, почему). Также Сергей великодушно разрешил перестать называть его на «вы». Мол, с теми, кто до него добирался в реале, он переходил на «ты». Хотя обращение на «вы», тем более к взрослому человеку, который был гораздо старше, меня не смущало, я согласился на предложение Сергея. Хозяин — барин.

Сергей действительно был, как барин, русский барин, и фактурой напоминал Ивана Андреевича Крылова, если вы понимаете, о чём я. Намного выше меня ростом, значительно выше моего папы. Ходил он, тяжело переваливаясь с ноги на ногу. Чтобы поместиться в маршрутке, ему приходилось сгибаться в три погибели. Не позавидуешь. Впрочем, нельзя сказать, что внушительные габариты доставляли Сергею одни лишь проблемы, было в его внешности и что-то необъяснимо притягательное, что-то былинное, что-то от богатыря-великана Святогора.

Поплавский жил на первом этаже небольшого двухэтажного дома, в котором находилось ещё несколько квартир помимо той, что принадлежала самому писателю. Подъезд выглядел на удивление цивильно — никаких тебе запаха мочи или матерных надписей, как в подъезде дома, где жила бабушка Люда. В самой квартире было очень много вещей, но больше всего, пожалуй, книг. Шкафы с книгами стояли не только в кабинете Сергея, но и в других комнатах. Мебель была довольно старая, но ещё не разваливалась. Повсюду лежали какие-то провода. Не сказать, что в квартире царил полный бардак, но и порядком это не назвать; не грязно, но и не стерильная чистота, как у бабушки. В кабинете имелась дверь на улицу, в палисадник.

Вечером мы поужинали вместе с Сергеем и его женой, сидя в кабинете Поплавского. Я почти ничего не говорил, так как пока что стеснялся, и мне нужно было время, чтобы раскрепоститься. Было лёгкое чувство, что от меня чего-то ждут, за мной наблюдают, изучают; впрочем, это неудивительно, я ведь буквально свалился с неба. Для них человек, который приехал из Владивостока, был всё равно, что марсианин. Ещё, когда Сергей один раз затронул какую-то вроде бы безобидную тему в разговоре (так что я даже не запомнил, какую именно), его жена вдруг тяжело и часто задышала, покраснела, как будто еле сдерживает злость и сейчас вот-вот взорвётся, потом сказала сквозь зубы: «Я ведь просила не упоминать эту тему». Сергей замолчал, жена быстро отошла, ужин продолжился как ни в чём не бывало. В целом всё прошло достаточно спокойно и мило.

Но уже на следующий день я почувствовал разительный контраст. Сергей показывал мне город. Я нёс всякую чушь, говорил всё, что придёт в голову. Когда я ехал в Николаев, то заранее не составлял в голове список тем, которые хотел бы обсудить с Сергеем, решил, что по ходу станет ясно. Главное — просто быть собой. Конечно, я не мог обойти стороной и мою любимую тему стихов. (Мне и не с кем было больше поговорить об этом, родители стихов особо не читали, не с Димой же Ветровым я бы стал говорить о Бродском или о Рыжем.) Сергей намекнул, что тему поэзии мы обсудим после, а пока лучше отвлечься, но я не унимался. Уже через несколько минут я размечтался вслух о том, как было бы здорово встречаться с девушкой-поэтессой.

— Не дай бог, — отрезал Сергей. — Потому что рядом с девушками-поэтами мужчины сходят с ума. Два поэта в семье — это беда.

Я был не согласен с таким пессимизмом и фатализмом.

Нужно оговориться, что у меня вообще было несколько нетипичное чувство юмора. Я любил юмор на грани, абсурд, кринж, шутки про секс, вагины, шутки с матом, про говно и так далее. Ещё я не всегда чувствовал грань, где следует остановиться, не чувствовал, когда, например, у человека плохое настроение, и к нему не следует лезть с шутками. Поэтому, почувствовав, что Сергей избегает темы поэзии, я начал, наоборот, его подкалывать этим, подзуживать. Конечно, если бы я знал про трагическую историю из его прошлого, про которую позже рассказала Анна, я бы так не делал, но я этого не знал. Впрочем, ничего такого уж крамольного или обидного я не говорил, и потому, когда Сергей остановился посреди улицы и буквально взбеленился, я испытал лёгкий шок.

— БЛЯДЬ!!! Я НЕНАВИЖУ ПОЭЗИЮ!!! БУДЬ ОНА ПРОКЛЯТА, ЭТА ПОЭЗИЯ!!! — кричал он. — Зачем вы мне всё это говорите?! Неужели вы не понимаете, что у меня здесь, в этих местах было много воспоминаний, связанных именно с девушками-поэтами?! Зачем сыплете соль на раны?!

Поорав минут десять, он успокоился. Мы стояли на аллее, идущей, кажется, вдоль проспекта Мира. Высоко над нами умиротворённо шумели кроны пирамидальных тополей. Впереди и позади нас больше не было ни души. Сергею стало нехорошо; мы сели на скамейку. Я был ошарашен волной агрессии, внезапно обрушившейся на меня, и поэтому не знал, как себя вести: обижаться или стараться делать вид, что всё в порядке. У меня мелькнула мысль сказать «извини», но я не решился, так как не был уверен, что это правильно. Пока я колебался и собирался, Сергей уже немного пришёл в себя и сказал: «Пошли». Дальше он показал мне снаружи завод, на котором работал в молодости, вход в зоопарк, располагавшийся неподалёку (в сам зоопарк мы не сворачивали). Но день всё равно был безнадёжно испорчен.

Позже оказалось, что это лишь цветочки. Проблема, к сожалению, заключалась не в поэзии. Если бы загвоздка была только в ней, всё решалось бы просто: не затрагивать эту тему. Но дело в том, что Сергей по любому, самому незначительному поводу начинал орать так, что весь дом сотрясался. Каждый раз, когда орал, он при этом ещё и оскорблял меня, посылал на хуй, называл долбоёбом, кретином, уродом, мудаком и другими словами, которые не очень красиво смотрятся в печатном тексте. Он ни разу не извинялся.

(Жены, как правило, в такие моменты, когда Сергей орал, не было рядом, днём она уходила то ли на работу, то ли на какие-то курсы, но, кажется, иногда она была на кухне или в другой комнате и могла очень хорошо слышать происходящее.)

Любое противоречие, любое расхождение во мнениях Сергей воспринимал как конфликт, а любой конфликт — как разрыв отношений, предательство, удар в спину с моей стороны. Сергей неоднократно повторял, что он больной пожилой человек, и у него уже не осталось энергии на споры, это в молодости он мог позволить себе тратить силы на подобную ерунду. Он также говорил, что нельзя всё время препираться, должен быть кто-то, кто остановится первым. Мысль здравая, но этим кем-то почему-то всегда должен был быть я. Видимо, потому, что я младше. Сам Сергей не останавливался, только кричал мне: «Всё!!! Стоп!!! Хватит!!!» Когда же я продолжал спокойно и монотонно стоять на своём, он ещё больше свирепел, угрожал, что убьёт. Надо сказать, что я спорил тихо, никогда не повышал на него голос.

Доходило до абсурда — один раз скандал вспыхнул из-за того, что я попросил не класть хлеб в мокрую тарелку.

— А оттого, что хлеб будет мокрым, он не станет менее полезным! — закричал Сергей. — Ты же веган, за здоровый образ жизни! Вот и ешь! Ничего страшного не случится!

Готовили кушать всегда он или его жена, но не потому, что я не хотел или не умел, а потому, что доступ на кухню мне был закрыт. Там жила собака Ласка, которая раньше принадлежала старшему брату Сергея и слетела с катушек, когда бывший хозяин уехал. Она злобно лаяла на меня и рвалась с привязи каждый раз, когда я проходил по коридору мимо кухни, в ванную. Я стремился пробежать этот отрезок как можно быстрее, Сергей даже подшучивал надо мной; я лучше него знал, что бывает, когда собака срывается, отец рассказывал мне, что Джек сделал со строителем. Нормально Ласка реагировала только на Сергея и его жену Леру. Другая их собака, глухой пёс по имени Граф, которого они взяли с улицы, был образцом спокойствия и адекватности, и поэтому свободно гулял по всему дому. С Графом мы легко находили общий язык.

Кроме того, у Сергея было какое-то маниакальное желание всё контролировать. Один раз он вручил мне нож и сказал, чтобы я порезал хлеб сам. Но едва я начал это делать, как Сергей выхватил нож, мол, я неправильно его держу, и стал резать. В другой раз он сказал, что я не с той стороны ем булку. Лучше начинать есть с того конца, где больше теста, чтобы напоследок осталась сторона, с которой больше начинки. Я раньше даже не задумывался о том, что существуют подобные тонкости, просто ел и всё.

Почему я терпел такое обращение со стороны Сергея? Ну, во-первых, я приехал к нему в гости, в незнакомый город, в чужую страну (хоть тут все и знали русский язык), и не мог просто уйти. Во-вторых, и это немаловажно — у меня самого с детства были проблемы с контролем агрессии. Бабушка рассказывала, что я ломал все игрушки, которые получал в подарок. Раз в одиннадцатом классе мама позвонила мне за полчаса, чтобы напомнить про какую-то важную то ли контрольную, то ли экзамен, то ли консультацию, и тем самым лишила меня последних драгоценных минут сна, хотя я перед тем всю ночь не спал, и ровно на пятнадцать минут позже был заведён будильник. Меня вообще очень злила, если не сказать бесила, гиперопёка со стороны родителей, но этот звонок (несмотря на многократные просьбы так не делать) стал последней каплей. Маме я, конечно, ни слова не сказал, но расколошматил стены кулаками в квартире так, что мать испугалась, когда увидела мои руки, а отец на кухне только подмигнул и не стал допытываться, откуда ссадины. Он всё понял по-своему — подрался, мол. Кроме того, я во время того припадка разбил раму у висевшей на стене картины и потом ещё две недели её склеивал. Получилось кое-как, картина висела кривовато, но родители ничего не заметили. Как с тем светильником.

Про то, что я кричал на бабушку, и в моменты злости мог сыпать проклятьями в адрес всех подряд, я уже упоминал. Но после каждого такого раза я потом испытывал муки совести. Родители внушили мне в детстве, что злоба — это что-то плохое. Папа рассказывал про невидимых энергетических сущностей, которые питаются отрицательными эмоциями. Мол, человек дал волю гневу, сорвался и чувствует упадок сил, а там, на астральном уровне, какая-то тварь, наоборот, подкрепилась, наелась.

Когда знаешь, что у тебя самого есть недостатки, то и к чужим порокам относишься более снисходительно. Поэтому поначалу я даже не то, чтобы ожидал извинений от Сергея. Я думал: ну, разозлился человек, вышел из себя, с кем не бывает. Но Сергей кричал постоянно, двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Я приезжал на две недели, и все эти две недели он только и делал, что орал и унижал меня словесно.

Я не повышал голос в ответ, не потому, что не умел — если бы я начал по-настоящему на него орать, все его бабские верещания показались бы цветочками на фоне — а потому, что, во-первых, очень долго учился сдерживать свою агрессию и контролировать себя, и если бы сейчас сорвался, то весь прогресс пошёл бы насмарку. Но дело было не только в этом, а и в том, что, во-вторых, у меня не получалось по-настоящему на него разозлиться. Если на бабушку я злился из-за её ограниченного кругозора, обывательской простоты, даже недалёкости, то Сергея я тогда ещё слишком уважал как человека, он в моих глазах действительно был этаким «светилом», как охарактеризовала его Анна. И наконец, в-третьих, я попросту был в шоке. Когда я ехал к нему в гости, я ожидал чего угодно, только не такого. Я бы меньше удивился, если бы оказалось, что Сергей — гей, и столько лет возился со мной, чтобы в конце концов охомутать.

Кроме того, Сергей объяснял постоянные приступы ярости болезнью, дескать, у него какая-то там повышенная то ли проводимость, то ли возбудимость то ли электронов, то ли нейронов, и ему лучше выкричаться, выплеснуться, потому что если он будет копить отрицательные эмоции внутри, то просто-напросто умрёт. Правда, когда мы общались по интернету, Сергей о такой своей особенности не предупреждал. Но я всё равно сомневался — а вдруг человек действительно болен, а я на него ещё бочку качу? Если какому-нибудь Денису Муслову я мог просто снести башку, то с Сергеем так было нельзя. Он же как бы инвалид.

Дело в том, что, чтобы Сергей не кричал, требовалось беспрекословное подчинение и поддакивание ему во всём. Но это было невозможно. Недаром говорят, что в споре рождается истина. Творчество, тем более совместное творчество, не может обойтись без обсуждений, а следовательно, и противоречий, дискуссий. Учёные всё время ведут полемику между собой. Другой вопрос, что корректно вести дискуссию тоже надо учиться, и не скажу, что я сильно преуспел в искусстве спора, но совсем без конфликтов тоже нельзя обойтись. И что бы я смог написать, если бы был «серой мышкой», которая во всём соглашается со взрослыми? Когда я спорил, например, со Светланой Николаевной, то делал это потому, что спрашивал себя, как бы на моём месте поступили Есенин, Тургенев, Грибоедов. И если бы Тургенев никогда не спорил, молчал там, где нужно встать и сказать «нет», написал ли он тогда бы «Отцов и детей»? Чтобы быть писателем или поэтом, нужно прежде всего в жизни быть им.

А если я буду во всём подчиняться Сергею, то это будет означать, что я принимаю такое его поведение как норму. И когда сделаюсь известным маститым писателем, и у меня появятся ученики, то я стану также требовать от них слушаться безропотно, чуть что буду выплёскивать свой гнев. Называть их уродами, долбоёбами и далее по тексту. Действительно ли я хочу, чтобы так было?

Незадолго до моего отъезда Сергей резюмировал:

— Я долго пытался увидеть в тебе человека, которому мог бы передать своё наследие, но увы…

— Ну, значит, не передашь, — скептически пожал плечами я.

«Наследие» у Сергея было чем-то вроде приманки. Он очень много раз произносил это слово, но очень мало речь шла собственно о литературе. Поплавский в основном только редактировал мои тексты, считая, что я всему должен научиться сам, но никогда или почти никогда не объяснял, почему так, а не этак. Механической передачи знаний из уст в уста не происходило. Очень мало он говорил и о своей жизни, а если что-то и говорил, это обыкновенно была какая-нибудь поучительная история с очевидной моралью. Например, Сергей рассказывал об одном своём бывшем ученике, которому очень старался помочь, но который его не послушал и в итоге «ушёл в тупик».

Любопытно, что когда-то давно, когда я жаловался Сергею на то, что у нас с родителями слишком разные интересы, мне интересно искусство, а им — материальное благополучие, и они не понимают моей тяги к творчеству, то Сергей сказал: «Вы ещё даже не представляете, каким разочарованием для них станете». Но в итоге-то получилось так, что разочарованием я стал именно для него.

(Как и его ребёнок от одного из предыдущих браков, с которым они не общались.)

Когда я побыл у Сергея две недели и уехал, то через некоторое время извинился перед ним. Я обдумал и осмыслил всё произошедшее, придя к выводу, что в некоторых ситуациях действительно был не совсем прав, как тогда, когда Сергей не хотел говорить про поэзию, а я настаивал и доставал его. Сергей принял мои извинения и оттаял, наши отношения ненадолго улучшились.

Я решил, что в следующий раз, когда поеду к нему в гости, буду делать всё так, как он скажет, не буду спорить. Я решил полностью довериться ему и посмотреть, к чему это приведёт.

36

…Сергей с Анной шли по тротуару мимо Центрального проспекта и болтали, а я шёл немного позади них. Вдвоём они напоминали Винни-Пуха и Пятачка: большой и маленький, толстый и тонкий. Беседа проходила вполне мирно. Правда, вначале, когда Анна сказала, что это я её нашёл в сети и напомнил о Сергее, побудил приехать в Николаев навестить его, Сергей коротко обмолвился, что меня по совокупности всех моих деяний давно надо уже убить, но дальше тему не развивал.

Я увидел магазин с вывеской, на которой большими красными буквами было написано: «КОЛБАСА», сразу вспомнил про нашу с Анной игру в кафе и дёрнул её за рукав:

— Смотри!

Анна поняла, что я имел в виду.

— А чего это тебя колбаса интересует? — спросил Сергей. — Ты же веганом был.

— Так я уже снова начал есть мясо, — сказал я. — Это я год назад был. А потом вдруг как с цепи сорвался: колбаса, бекон, шашлык, жареная курица, сало, гусиная печень, баранья нога…

— Какой ужас!

— Он шутит, — сказала Анна. — Ты разве не понимаешь?

Сергей не понимал, когда я шутил, а когда говорил серьёзно.

Анна осталась ночевать у меня. Я тогда ещё учился на первом курсе и жил в частном секторе на Южной, арендовал гостевой домик, располагавшийся на участке у одного дедушки, Валентина Николаевича. Дедушку этого помог мне найти Сергей. Домик имел много недостатков: отсутствие горячей воды, сырость, плесень. Но все их компенсировала цена, 1500 гривен в месяц (примерно 4500 рублей по тогдашнему курсу). Да и дедушка был вроде вменяемый, хотя, конечно, со своими причудами.

И вот Анна пришла ко мне в гости. Я открыл калитку своим ключом. Валентина Николаевича мы не застали во дворе, он был дома (его дом стоял аккурат напротив моего). Сначала мы с Анной сидели на кухне. Я предложил ей к чаю голландские медовые вафли, которые всё время покупал.

— Мои любимые вафли!.. Как ты угадал?

Также я сказал, что если она голодна, то в холодильнике есть борщ без мяса (который я сам приготовил).

— Ещё и борщ!..

На самом деле, я не то, чтобы был очень хозяйственным. Говоря откровенно, в быту я был полнейшей свиньёй. Помню, в старших классах, ещё в период жизни с родителями, когда писал книгу, у меня в комнате неделями накапливались пустые кружки из-под чая, и мама просила спустить их на кухню и помыть, потому что ей попросту не из чего было пить.

Но когда Анна в первый раз пришла ко мне, так получилось, что я несколько дней назад старательно наводил генеральную уборку и вылизал хату практически до блеска. Причём, когда делал уборку, я ещё не знал, что Анна будет в гостях, об этом стало известно чуть ли не в самый последний момент. Всё совпало как бы само собой. Может, это и есть судьба?..

Мы с Анной перешли в спальню. Спать было больше негде, кроме как на раскладном диване. Я сказал, что, если что, могу спать на полу, но Анна ответила, мол, нет необходимости. На диване действительно было достаточно места для двух человек. Трое уже бы с трудом поместились, а вот двое — как раз.

Мы не сразу легли спать, а ещё долго говорили. Я про себя отметил, что отношение Анны ко мне не изменилось после реплики Сергея.

Оказалось, что Аня так же страстно, как и я, любила фантастику! Только если у меня в подростковом возрасте случился сильный перекос в боевик и постапокалипсис (правда, позже наступило горькое похмелье), то она больше читала фантастику с интеллектуальным уклоном, разных там Олди. Ещё она посоветовала мне прекрасную, как я потом смог убедиться, книжку Петра Бормора «Игры демиургов».

Я прочитал Анне кое-что из своих последних стихов. Она сказала, что неплохо, кое-где есть ритмические сбои, но они вроде бы оправданны. А у меня до этого был большой, около года, перерыв с написанием стихов. Я решил, что буду только читать поэзию, узнавать о том, что уже написано до меня. В поэзии я значительно сильнее, чем в прозе, ощущал нехватку культурного багажа, начитанности. Злую шутку со мной сыграл русский рок, долгое время принимаемый за эталон современной поэзии. Все эти рифмы вроде «свет» — «ответ», «бег» — «разбег», использовавшиеся людьми, которых я считал своими кумирами, и зачастую весьма примитивные образы дурно на меня повлияли. Хотя в то же время был и положительный эффект. Много раз переслушивая любимые песни и выискивая в них скрытый смысл, я научился читать, или хотя бы пытаться читать между строк и видеть подтекст даже там, где его подчас не закладывалось.

Я рассказал Анне о своих трудностях в общении с Сергеем. Выяснилось, что с ней он никогда не разговаривал так, как со мной, не повышал голос и не оскорблял. Но у них никогда и не было подлинно близких отношений, они приходились друг другу скорее приятелями, а последнее время и вовсе виделись редко, раз в два-три года. Я сказал, что Сергей своё поведение объясняет своим диагнозом, и что если он не будет кричать, то якобы умрёт.

— А ты уверен, что этот диагноз вообще существует? — огорошила меня Анна. — Он тебе показывал справку от врача?

— Нет, но…

— Он тебе показывал справку?

Я крепко задумался.

Потом я высказал предположение, что, возможно, Сергей не кричал на неё потому, что, когда они общались на постоянной основе, он был моложе. А сейчас из-за непризнания, отвержения, ужасного материального положения, проблем со здоровьем обозлился на весь белый свет. Анна заверила меня, что он и в молодости был таким. Она рассказала историю о своей подруге, Зое. Зоя тоже была поэтом, и её стихи я читал в той же самой книге Сергея, из которой узнал и про Анины стихи. Зоя некоторое время близко общалась с Сергеем, встречалась с ним, но потом буквально сбежала. Когда Сергей попросил Анну передать ей подарок в знак примирения, та сказала дословно: «Забери это!!! И ничего не передавай мне от него! Он — псих!» Сергей потом якобы ещё писал Зое, что умрёт без неё, ссылаясь на болезнь, но Зоя, по словам Анны, имела математический склад ума, рациональное мышление, и не повелась на его манипуляции.

Я, в свою очередь, поведал Ане свою историю, про то, как был в депрессии, хотел покончить с жизнью и убить всех родственников, но меня спасла собака. История произвела на неё впечатление. Анна сказала, что я обязательно должен написать об этом рассказ.

Наконец мы заснули рядом, под одним большим одеялом. Я всё ещё стеснялся Анны. Утром я проснулся и обнаружил, что мы лежим в обнимку. Анна потом рассказала, что я ночью во сне якобы обнял её, а она не стала убирать руку. Я этого совершенно не помнил и только диву давался.

…Ещё позже, когда мы уже встречались, Анна призналась, что тогда, вечером, сама хотела первая меня обнять, но побоялась, что у меня случится эрекция.

Также она призналась, что всегда спит голая, потому что так привыкла с детства, и иначе ей неудобно. И что той ночью, дождавшись, пока я усну, Анна тоже потихоньку сняла трусики, а утром незаметно под одеялом их надела…

…Но тогда, тем самым утром, я ещё ничего этого не знал. Я проводил Анну на автобус до Херсона, и потом весь день чувствовал себя как будто окрылённым. Меня ничего не мучило, мне было легко и светло. Это был первый раз за несколько месяцев учёбы, первый раз в жизни, когда я разрешил себе не идти на пары. Просто не хотелось в таком чудесном невесомом состоянии ничего делать, а тем более вставать и тащиться в университет, хотелось просто лежать на диване и витать где-то в облаках.

Анна скоро уехала обратно в Киев, но мы продолжали с ней переписываться по «Телеграму». Довольно быстро она призналась, что такой сильной духовной близости, как со мной, не чувствовала никогда и ни с кем за всю жизнь. Я не мог упустить своего шанса и написал: «Будь моей девушкой!»

Анна согласилась.

37

…Когда я приехал к Сергею во второй раз, какое-то время всё было более-менее тихо. Я не лез перечить Сергею через каждое слово и, даже если был не вполне с ним согласен в чём-то, предпочитал прикусить язык, а не вступать в спор. Сергей, видя это, тоже подуспокоился. Он предложил мне остаться учиться в Николаеве, привёл к декану института филологии.

— Знакомься, это Александр Викторович Пронкевич.

Декан дал своё согласие на моё обучение. Похоже, они с Сергеем были приятелями в некотором роде. Правда, мне показалось, что Александр Викторович не совсем разделял мой восторг относительно литературного таланта Поплавского…

Родителям очень тяжело далось решение отпустить сына в Украину. Не знаю, каким чудом они согласились. Так как они опасались, что я задумал замаскированный переезд в Николаев под видом учёбы (может, отчасти и было так), то поставили условие, что в зачётке у меня должны быть только четвёрки и пятёрки. Что ж, родители имели право что-то требовать — учился-то я за их счёт. Я, правда, сразу прямо им заявил, что не потяну (хотя и постараюсь сделать всё, что смогу), и впоследствии не раз нарушал условие, да и вообще оно доставило мне массу хлопот и переживаний, но это уже совсем другая история…

Пока я был в Николаеве, то общался с родителями, которые остались в России, в основном по переписке в «Telegram». Мама или папа раз в неделю писали: «Как дела?», мы обменивались смайликами, скидывали друг другу ссылки на статьи и видео про политику, порой спорили, но даже споры получались не очень жаркими: всё же дискуссия по переписке давала возможность лучше обдумать ответ, взвесить каждое слово, перечитать несколько раз предыдущее сообщение собеседника. Меня такое общение с безопасного расстояния полностью устраивало. Никаких скандалов, долгих расспросов, нотаций по два часа — идеально.

Играть перед Сергеем роль пай-мальчика меня хватило ненадолго.

Когда Поплавский узнал о том, что мой старенький пятый айфон, купленный ещё в две тысячи двенадцатом году, уже почти не держит заряд и на холоде моментально садится, то дал совет:

— Я бы на твоём месте сказал родителям, что у тебя сломался телефон, и попросил денег на новый.

— Как же это так, солгать родителям?

Сергей сильно удивился, когда я сообщил, что мама с папой учили меня никогда их не обманывать.

— И что, они прямо сами тебе никогда не врали? — спросил он.

Я призадумался, пытаясь вспомнить случаи явного злонамеренного вранья со стороны родителей.

— Нет, — сказал я.

Так как обманывать маму с папой я отказался, было найдено другое решение проблемы — на уже имеющиеся средства купить дешёвый кнопочный телефон в качестве запасного. Вначале мы очень долго выбирали модель. Сергей считал, что нужно сравнить все преимущества и недостатки разных моделей, долго общался с продавцом, хотя разница в цене была чисто символическая, а набор функций примерно одинаковый. А я терпеть не мог терять время попусту. Телефон выбирался с такой тщательностью, как будто речь шла о супердорогом смартфоне. Но это ещё полбеды. Когда мы пришли домой, Сергей сел и стал вместе со мной «разбираться» в телефоне. По мне, так нечего там было разбираться, обыкновенный «кирпич». Я хотел поскорее пойти в душ. Сергей вообще оказался очень занудным. Он мог полчаса распространяться о тарифах сотовой связи и преимуществах одного тарифа перед другим. Он как будто видел, что мне неинтересно слушать, и продолжал говорить назло. Если б он только так же упоённо говорил о литературе! (Но куда уж мне быть достойным разговора о литературе.)

В «Кентерберийских рассказах» в одной из историй рассказывалось о муже, который подвергает жену разным мучительным испытаниям, вплоть до отлучения от детей, чтобы убедиться, что она беспрекословно во всём будет его слушаться, проверить на прочность её любовь (слушается — значит любит), и в конце, когда убеждается, объясняет, что это розыгрыш, и оборачивается идеальным супругом. Вот Сергей был кем-то вроде того мужа и ждал, что окружающие люди будут послушно исполнять его прихоти.

Когда я всё-таки прервал увлекательнейший процесс копания в настройках телефона и выразил намерение пойти помыться, Сергей обвинил меня в неуважении к нему. Как следствие: крик, скандал…

…Помню, в самом начале, когда только-только зашла речь о том, чтобы я остался в Николаеве, Сергей был настроен чрезвычайно оптимистично. Его вообще постоянно метало из крайности в крайность, из чрезмерного оптимизма в абсолютный деструктив и обратно.

— Жить в одном городе, считай, почти в соседних домах с человеком, которому можно дать почитать свои тексты и получить отзыв — это очень ценно, — сказал он. — Не у каждого есть такая возможность.

Он имел в виду, что если я буду учиться в Николаеве и что-то напишу, то смогу дать ему, Сергею, на оценку. Но я был далёк от оптимизма. Мне уже тогда стало ясно, что, когда перееду в Николаев, мы с Сергеем либо не будем общаться вообще, либо будем видеться очень редко. Так и получилось в итоге.

Один раз, когда Сергей начал кричать, я решил просто встать и уйти. Поплавский тут же бросился за мной вдогонку, и, когда я был уже на пороге, заявил, что, если я сейчас уйду, между нами всё кончено.

На вопрос, почему он только со мной разговаривает в повышенном тоне и оскорбляет, Сергей ответил:

— Неправда! С Лерой я вчера так разговаривал. — Кроме жены, он назвал имя ещё одной общей знакомой.

Больше мне возразить было нечего. Я только стоял со скрещенными на груди руками и саркастической улыбочкой и слушал его излияния.

— Вот эта твоя улыбочка тебе не идёт, — сказал Сергей. — У тебя и так крысиная мордочка, а тут ещё эта улыбка…

Вообще, надо сказать, Сергей постоянно критиковал мою внешность. Не так хожу, не так смеюсь, не так улыбаюсь. «Научись нормально смеяться». Я вроде бы ни разу не позволял себе отпускать замечаний о его внешности, хотя уж он-то был ох как далёк от общепринятых стандартов красоты. Мне казалось, что третировать человека из-за внешности или, например, лишнего веса — это что-то за гранью добра и зла.

— Тебя послушать, так я уж прямо совсем урод какой-то… — однажды сказал я Сергею.

— Ты не урод, но ведёшь себя, как урод.

В конце концов, я начал подозревать, что Сергей просто-напросто завидовал мне. Не знаю, возможно, он думал, что если бы в молодости выглядел, как я, то имел бы несравненно больший успех у девушек. Неслучайно же он сказал как-то: «Я был один по объективным причинам, а ты по своей вине». Ещё, скажем, я привык вытирать посуду полотенцем, потому что родители всегда так делали, а Сергей считал, что посуду не надо вытирать, она сама высохнет. Полотенце?! На нём же куча микробов собирается! Сергея сильно раздражало, если он видел, что меня в чём-то родители с детства учили делать по-другому, а не так, как привык Сергей. Видимо, он втайне завидовал тому, что я вырос в более обеспеченной семье, и у меня были финансовые возможности, которых не было у него. Я бы на твоём месте не покупал новую сковородку в магазине, а купил на блошином рынке! Сладости здесь покупать нельзя, они очень дорогие! Я знаю, где подешевле! И вообще, ты же веган, какие сладости! Его злило, что я обычно не сравнивал цены на конфеты в разных магазинах и не трясся над каждой копейкой. Это в его глазах выглядело непозволительным расточительством. Он всё время называл меня мажором. Только потому, что я вырос в обеспеченной семье, Сергей считал меня тепличным ребёнком, маменькиным сынком, но не потому, что я был им на самом деле, а потому, что Сергею хотелось меня таким видеть, беспомощным, избалованным. По правде же говоря, он не посетил и десяти процентов от того количества городов, которые объездил я, он не грёб на байдарке по реке, не погружался под воду на тридцать метров, не катался до рассвета на квадроцикле по заброшенным рисовым полям, не рассекал на снегоходе. Он ошибочно принимал мою стеснительность (что не означает скромности) и замкнутость (вообще постоянный ор не располагает к особой откровенности) за симптомы того, что я не нюхал настоящей жизни.

Принято считать, что обычно люди ссорятся и расходятся из-за каких-то непреодолимых идеологических разногласий. Но на практике те же ватники могут спокойно уживаться с либералами. А самые громкие скандалы происходят из-за на первый взгляд незначительных бытовых мелочей, вроде хлеба в мокрой тарелке или привычки вытирать посуду красным полотенцем, а не, например, синим.

Ещё один инцидент произошёл из-за того, что Сергей скинул мне ссылку на «умные часы» в интернет-магазине и посоветовал купить. Я, исходя из своего бюджета на тот момент, счёл подобную трату нерациональной. Я вполне мог обойтись и без умных часов. А раз я мог без них обойтись, значит, они мне были и не нужны. Особенно учитывая, что денег у меня тогда было не сильно много, родители переводили ровно на месяц, я не голодал, но и не шиковал, старался тратить в меру.

Когда я отказался покупать часы, Сергей отреагировал так: «Воистину, не всем дано видеть дальше своего носа».

Я ответил что-то вроде: «Без традиционной порции хамства, конечно же, не обошлось».

Сергей ответил: «Идиот! Хотя бы сегодня мог промолчать. Сегодня пятница 13-е!»

На следующий день, когда я заглянул к нему, Сергей прямо с порога сунул мне какие-то вещи второстепенной важности, которые остались с того времени, когда я ещё жил у него дома, а не снимал жильё у дедушки.

— А что, это обязательно забирать сейчас?

— А больше ты не придёшь.

— Почему?

— Потому что надо было вовремя остановиться.

Я обратил внимание Сергея на то, что конфликт начал он, когда сказал, что мне не дано видеть дальше своего носа. Тот ответил:

— Я предупреждал, что я так иногда иронизирую.

Почему-то, когда иронизировали в его адрес, Поплавскому не нравилось.

…Ещё в тот раз, когда Сергей начал скандал, я порывался уйти, а он догнал меня в коридоре и продолжал орать, я спросил:

— Вот ты столько раз твердил, что я мудак. А сам-то ты сейчас разве не ведёшь себя, как мудак?!

— Что? Ты назвал меня мудаком…

И конечно, после он рассказал нашим общим знакомым, как сильно я его обидел и каким именно словом назвал. Хотя я прежде не цитировал никому из этих знакомых нелестные эпитеты, которыми Сергей щедро меня одаривал, предпочитая не вмешивать других людей в наши отношения. Сергей много и часто любил всем расписывать, сколько он делает для Макара, какое хорошее жильё для съёма ему подыскал и т.п.

В глазах непосвящённого наблюдателя правым обычно выглядит тот, кто более горячо доказывает свою правоту, или тот, кто имеет больший авторитет. Сергей пользовался тем, что я был неуверенным в себе. Уж ему-то уверенности, там, где она не нужна, было не занимать. В глазах обывателя: не уверен, сомневаешься — значит, лузер по жизни. За это Сергей мне мстил беспощадно. За то, что я не выглядел, как человек, который добьётся оглушительного успеха в жизни. Он-то возлагал на меня очень большие надежды и думал, что за счёт моего успеха оправдает все свои собственные жизненные ошибки, а не тут-то было. Я приехал, и оказалось, что я робкий, вежливый, спокойный мальчик, которого родители учили каждый раз, вставая из-за стола, говорить «спасибо».

С точки зрения Сергея я не выглядел, как человек, который обладает качествами, необходимыми для того, чтобы добиться успеха. В каком-то смысле я его «кинул». Когда мы общались по переписке, у Сергея сложилось одно впечатление обо мне, а в реальности я произвёл на него совсем иное. Впрочем, и он также меня обманул, искусно ввёл в заблуждение.

Как-то раз я спросил у Сергея:

— Давай я тоже буду на тебя орать, раз ты всё время так разговариваешь?

— А тебе-то с какой стати на меня кричать? — живо поинтересовался он. — Это ты ко мне приехал. Я у себя дома, делаю, что хочу.

Сергей был прав. Я вспомнил, что сказала та девочка: «Ты не там ищешь друзей». И вдруг понял, что столько лет, по сути, навязывался к постороннему взрослому человеку. По своей инициативе приехал к нему в гости. Он не возражал, но и не зазывал меня в Николаев. Я первый написал ему во «ВКонтакте». Это я захотел писать вторую книгу в соавторстве. Я считал Сергея лучшим другом, но хотел ли он сам, чтобы я так считал? Часто ли признавался в дружеских чувствах ко мне?

Проблема заключалась в том, что если бы я решил закончить общение с Сергеем, то, вероятно, сделал бы ему очень плохо, больно, а, учитывая болезнь, Поплавскому нельзя было сильно расстраиваться. Он говорил, что по прогнозам врачей вообще должен был давно умереть. Но, общаясь со мной, он тоже постоянно расстраивался. Как тогда, когда он стал кричать, а я ушёл, и Сергей через два дня сообщил, что у него после моего ухода случился приступ, вызывали скорую. Чтобы его не расстраивать, мне нужно было не просто не спорить с Сергеем, а стать Сергеем. Но это невозможно. Получается, что неважно, ушёл бы я или остался — Сергей в любом случае страдал бы.

Чего я ждал от него? Чтобы человек в пятьдесят лет изменился и понял, что хлеб в мокрой тарелке — слишком незначительный повод, чтобы ругаться и злиться? Люди в таком возрасте уже не меняются. А каким бы я стал, если бы никто, ни отец, ни бабушка никогда со мной не спорили, а наоборот, с четырнадцати лет все окружающие потакали мне из-за болезни, мнимой ли, действительной ли… В какое чудовище я бы превратился?

У меня возникло также предположение, что Сергей сначала рушит всё, портит отношения с человеком, а потом, чтобы искупить вину, пишет книгу. Что чувство вины выступает как бы топливом для творчества, стимулом. И если это действительно правда, то пытаться сломать паттерн, по которому Сергей существовал всю свою жизнь, пытаться разрушить налаженную систему, было бы по меньшей мере наивно. Исходя из всего вышесказанного, становилось очевидным, что продолжать общение с Сергеем не имело смысла. Общение исчерпало себя. Дальше оно пошло бы только во вред обоим. Ну не переделаю я Сергея, а если даже и переделаю, и он перестанет кричать по любому поводу, то это будет уже не он, не настоящий Сергей, а какой тогда смысл? Просто нужно смириться с тем, что он — не мой человек.

Иногда, если мы по-настоящему хотим помочь кому-то, то единственная вещь, которую мы можем сделать для человека — это оставить его…

38

…Через несколько дней после того знакового вечера, когда мы гуляли втроём с Анной и Сергеем, Анна позвонила мне и сообщила, что ей звонил Сергей. И говорил что-то вроде: «Я хочу тебя предупредить насчёт Макара. С ним очень сложно общаться…»

Анна искренне сокрушалась и недоумевала.

— Почему Сергей не понимает, что ваше общение было равноценным?!

Я не знал, что ей на это ответить, и мямлил что-то неопределённое.

Первые месяцы, когда мы только начали встречаться, Анна каждый день звонила (или я набирал её), и мы подолгу болтали. Она знала, сколько у меня пар в какой день недели, и выучила наизусть расписание перемен. Даже я не всегда помнил, сколько пар в тот или иной конкретный день. Мы делились друг с другом самыми сокровенными секретами. Я рассказал, что написал несколько книг в соавторстве с Сергеем, но редактор не разрешил добавить вторую фамилию на обложку. Анна была в восхищении от моего «послужного списка». Кажется, даже обширная творческая биография Сергея не восхищала её так, как скромная моя. Вообще Анне писать прозу давалось намного труднее, чем поэзию. Она говорила, что, когда пишет стих, строки приходят как бы сами собой, а когда пытается написать рассказ, все слова из головы куда-то вылетают. У меня было наоборот.

Анна выразила сомнение в том, что редактор не разрешил вторую фамилию. Она сказала, что уже общалась с другими авторами, которые обвиняли Сергея в плагиате.

— Они звонили редактору, спрашивали, и тот сказал, что можно было добавить псевдоним на обложку.

Я не то чтобы принял на веру рассказ Анны, но взял её слова на заметку. С одной стороны, я прекрасно знал, что такое «испорченный телефон». Может, Анна что-то не так поняла или преувеличила. А может быть, те авторы попросту лгали, чтобы очернить Сергея. Но с другой стороны, неприятный осадочек от рассказа Анны всё-таки остался. Это был ещё один повод усомниться во всей той информации, которую я получал от Сергея, особенно после его совета солгать родителям.

Впрочем, сама Анна тут же оговорилась, что считает Сергея «искренним человеком», и что у неё ни разу не было повода уличить его в корыстных намерениях. Похоже, она не до конца определилась в своём отношении к Сергею. Анна добавила, что Сергей относится к творчеству, как к мессианству, и возможно, что он решил не добавлять вторую фамилию потому, что считал, что новое незнакомое читателю имя на обложке может плохо сказаться на продажах. Мне, правда, от её ремарки не стало легче. Всё-таки я потратил на эти книги годы своей жизни и пожертвовал отношениями со многими людьми ради того, чтобы их написать.

Также Анна рассказала историю про николаевского поэта Т. Это был поэт уникального дарования, настоящий бриллиант. Когда-то я увидел у Сергея на полке сборник его стихотворений, прочитал парочку и поспешил поделиться восторгом с Поплавским. «Мне тоже нравится, — сказал Поплавский. — Но автор как человек — мудак». (У него вообще оказывались мудаками все, с кем он был в контрах, то есть почти все люди.)

Так вот, Анна рассказала, что Т. был в обиде на Сергея, так как считал, что тот украл у него то ли энергию, то ли идею, то ли ещё что-то. Когда-то они дружили. Анна утверждала, что роман «Вечная война», который я считал одной из лучших, если не лучшей из опубликованных книг Сергея, писал Т. Его жена видела, как он писал «Вечную войну». Сергей должен был её отредактировать. Но Т. посчитал, что Поплавский испортил его текст, и в конце концов запретил ставить своё имя на обложку.

Я подумал, что, возможно, Сергей именно поэтому возился со мной столько времени и приводил в читабельный вид некоторые мои тексты, особенно ранние, которые были, мягко говоря, далеки от совершенства. Как он сам сказал, «если бы кто-то из коллег узнал, что я для вас делаю, покрутил бы пальцем у виска». Может быть, Сергей чувствовал вину за тот случай с Т., и хотел как бы символически искупить это?

…Я прислал Анне подборку стихов. Она сказала, что я действительно очень талантлив, и сделала подробный разбор текстов. Аня указала на множество моментов, которым я раньше не уделял должного внимания, например, простым человеческим языком объяснила, что такое нагромождение согласных на стыках слов. За пару бесед с ней я узнал больше о технике, чем за всё время общения с Сергеем. «А что, так можно было?»

Вспомнив, как Сергей неоднократно повторял, что у меня нет поэтического дарования, я рассказал об этом Анне и выразил сомнение, мол, быть может, так оно и есть?

— Да нет, — сказала Анна. — Ты просто как человек с нормальным зрением, который всю жизнь провёл среди дальтоников и думал, что есть только чёрный и белый. И тут тебе объяснили, что ещё есть, оказывается, красный, зелёный и синий цвета. Конечно, сразу ты не научишься их различать, тебе понадобится некоторое время, чтобы приноровиться…

Также я дал Анне почитать несколько своих рассказов. Она пришла в восторг и сказала, что они понравились ей сильнее, чем стихи. Я был немного задет. Всё-таки на стихи я потратил намного больше времени и сил, а рассказы (кроме, пожалуй, одного) писал на расслабоне, левой задней ногой. Впрочем, Анна оговорилась, что последний мой поэтический текст был прекрасен.

Отжило индейское лето,

Всерьёз потянуло прохладой.

В сознании слов трафареты.

Снаружи — молчанье цикады.

Посмотришь Дидоной горячей.

Ты предана мне и ретива.

Постмодернизм, корячась,

Рисует свои коррективы.

Прощания — пошлость, клише.

Мы выше, мы им неподвластны.

И чёрствость натуры страшней

Ударов судьбы безучастной.

Никто не уйдёт обиженным,

Но счастье похоже на маятник.

Секреты потрёпанных книжек

Оставим себе на память.

Мы верим — вернётся, вернётся

Босяцкое, смелое лето,

И нам сам Господь улыбнётся,

Любовь отогреет планету.

…После фразы: «Будь моей девушкой!» нас ждала целая жизнь.

Помню, как, например, ехал всю ночь в автобусе из Николаева в Киев. Как мы с Анной гуляли мимо памятника Булгакову. Говорят, есть примета, что, если потереть ботинок Булгакова и загадать в этот момент желание, оно обязательно исполнится. Я загадал всегда быть вместе с Аней. А в музее имени Михаила Афанасьевича мне подарили открытку с его портретом. Это была большая честь для меня.

Поплавскому мы, конечно, не объявляли о начале наших отношений. При Сергее старательно «делали лицо кирпичом», как говорил папа. Ни с чем не сравнимое наслаждение — обманывать обманщика, перехитрить хитреца, водить за нос любителя водить людей за нос…

Анна рассказала мне про своего однокурсника, с которым они вместе смеялись над преподавателями. Он был очень скромным. Аня подозревала, что нравилась ему, но тот не говорил ничего открыто и не делал никаких намёков. Только один раз попросил разрешения поцеловать её в плечико, и это умилило Анну.

И вот, когда мы с Анной оказались в павильоне, где стояли банкоматы, потому что ей понадобилось снять деньги, и кроме нас в помещении никого не наблюдалось, я спросил у Анны разрешения поцеловать её в плечико (на ней было летнее платье без рукавов, выставлявшее на обозрение красивые загорелые руки). Она согласилась, приготовилась и закрыла глаза в предвкушении. Я поцеловал её в губы. Это был наш первый поцелуй, правда, он получился коротким.

— …Пойдём, — засмеялась она и взяла меня за руку. — В углу на потолке камера. Или ты хочешь, чтобы охранник, глядя на нас, снимал под столом напряжение?..

На новогодних каникулах Анна приехала ко мне, уже в новую съёмную квартиру с ванной и горячей водой, и у нас произошла первая ночь любви. Во время того, как доставлял удовольствие девушке оральными ласками, я кончил сам, и, когда сказал Анне об этом, она так обрадовалась, что снова и снова влюблённо целовала меня в губы.

…А на другую встречу в Киеве она привела двоих детей. Святослав, 10 лет, и Ася, 6 лет. Что за славные ребятишки! Вначале я был немного сконфужен, так как, хотя и знал, что у неё есть дети, не ожидал, что Анна возьмёт с собой их именно сегодня. Но, кажется, проверку я выдержал. Пока ехали в метро все вместе, мы со Святославом играли в игру: он называл столицы, а я должен был угадывать страны, которым они принадлежат. В свои десять он намного лучше меня разбирался в географии.

…А вот у нас с Аней вспыхнула первая крупная ссора, и я уже кричал на неё, не помня себя, забывая, как сам недавно критиковал Сергея за то, что тот всё время орёт.

…Когда мы с любимой лежали под одеялом в темноте, обнявшись, она много рассказывала мне о своей жизни.

Рассказывала про отца Аси, как на какой-то вечеринке он приревновал Анну к другим участникам, которых называл раздражающими и тупыми, а Аня веселилась вместе со всеми, звала его к ним, но он лишь молчал и подбрасывал ветки в костёр. В итоге он подошёл и ударил её два раза ногой по голове. Рассказывала, как однажды он забыл выключить газ, когда был под кайфом; как курил траву, пил и в состоянии белой горячки впадал в неконтролируемую ярость. Как душил Святослава, когда тому было пять лет (мальчик не нравился отцу Аси, потому что постоянно с ним спорил). Анна ушла из дома, что-то забыла, вернулась, он услышал шаги и перестал душить, а иначе бы задушил.

Рассказывала, как давным-давно, в детстве с подругой они ловили в банку каких-то невидимых существ, и девочке Ане казалось, что там действительно кто-то был. Потом Аня, уже когда стала взрослой, поймала одного такого невидимку в сети (которые специально для этого растягивала по всей квартире) и попросила влюбить в себя парня, который ей нравился, но был к ней холоден. Всё получилось. Но, когда Анна узнала парня поближе, оказалось, что он поверхностный, хвастливый, и она быстро потеряла к нему интерес. Потом ей рассказывали, как он ещё через пять лет шатался пьяным по улицам Херсона и кричал: «Аня, я люблю тебя!»

Рассказывала, что у неё на год раньше, чем родился я, мог появиться брат, но он умер ещё до рождения. Рассказывала, как однажды давно видела сон. Анна легла на кровать в своей комнате, закрыла глаза и перенеслась в совершенно другое помещение. Там был интерьер, как в каком-нибудь девятнадцатом веке, и освещение только за счёт свечей, а за столом, окружённый со всех сторон книгами, сидел парень с длинными волосами, парень, лицо которого было до странности похожим на моё. Вдруг он схватился за голову и истошно закричал: «Ну почему я?! Почему именно я должен…» Что должен, Анна уже не смогла разобрать, так как проснулась.

Рассказывала про другого парня, гопника, которому она нравилась. Он тоже пытался писать стихи, но у него получалось что-то совсем примитивное. Он не подходил Ане, так как был слишком простым и необразованным для неё, но долго пытался ухаживать, ходил, как хвостик, через друзей выяснил, где она живёт, приходил к ней домой и подолгу сидел, так что она в конце концов перестала обращать внимание, он был чем-то вроде стула или комода, и Аня чуть ли даже не переодевалась при нём.

Рассказывала, как несколько лет не писала стихи, потому что все поэты в её окружении производили отталкивающее впечатление, и Аня не хотела быть похожей на них. Но потом она заметила, что дела не клеятся. Условно говоря, в день, когда Аня писала стихотворение, она успевала на встречу, просыпалась вовремя, автобус приходил именно тот, который нужен, и так далее. А в день, когда не писала, всё происходило наоборот.

Рассказывала, что из-за того, что она в свои сорок выглядела на двадцать-двадцать пять, и внешне совсем не старела (чему во многом способствовали регулярное посещение бани, купание в проруби, занятия йогой, отказ от мяса и алкоголя), Ане даже дали прозвище — «херсонская аномалия»…

Вообще в Украине я, можно сказать, наслаждался жизнью. Повсюду — в университете, на улице, в кафе и магазинах, на почте — меня окружали красивые девушки, на которых хотелось любоваться. Еда здесь оказалась вкуснее, чем в России, где, например, днём с огнём было не сыскать нормальный сыр без пальмового масла. А здесь — пожалуйста, сколько хочешь, да ещё и, в придачу к продуктам собственного производства: французские сыры, польские сладости, литовская сметана, и так далее.

Даже на занятиях в университете не было так скучно, как ожидалось: я-то думал, что будет такой же маразм, как в школе (и согласился поступать сюда по большей части из-за Сергея), а оказалось, что в реальности всё по-другому, многие преподаватели очень крутые.

Конечно, из-за того, что обучение велось преимущественно на украинском языке, мне, особенно в первый год, приходилось немного тяжелее, чем остальным. Большинство ребят здесь были билингвами. На переменах между собой общались по-русски, на паре отвечали по-украински. Но, честно говоря, украинский оказался не таким уж сложным. При наличии хотя бы минимального желания и прилежности овладеть мовой на базовом уровне было вполне реально. Да и преподаватели относились с пониманием, не придирались ко мне сильно. И уж точно украинский был намного проще для русского человека, чем тот же английский с его двенадцатью временами, неправильными глаголами и гигантским количеством синонимов. Многие слова (хотя не все) являлись общими для русского и украинского. Больше, чем эти два языка, были похожи по лексическому составу, кажется, английский и голландский.

…Я сидел на паре по истории искусств, которую вела Ольга Леонидовна Полищук. Она жила в Донецке до 2014 года, но уехала в Николаев, когда в Донецк пришла Россия. Ольга Леонидовна рассказывала нам про Гогена и Ван Гога, и про то, что Гогену было сложно общаться с Ван Гогом, потому что последний «не умел вовремя останавливаться» и мог часами говорить и говорить, изматывая собеседника. Она рассказывала, а мне мерещилась здесь наша история с Поплавским. На экране, где была презентация, появился слайд с автопортретом Гогена. С картины на меня смотрел Сергей.

Когда-то давно, когда мы шли по городу с Сергеем (то был период шаткого перемирия), то я рассказывал историю про Дюма-старшего и его соавтора, который помогал Дюма писать «Трёх мушкетёров» и «Графа Монте-Кристо», и в шутку (?) предположил, что это были мы в одной из прошлых жизней.

— Может быть, — сказал Сергей. — Как там его звали, этого соавтора… Мокка?

Имени я не помнил, там было что-то заковыристое на французском. Но после того разговора полез в интернет и узнал, что соавтора звали Огюст Маке. Оказалось, что его имя представляло собой анаграмму моего: Огюст Маке — Макар Костюк.

Бывают ли такие совпадения?

…Ещё у меня на парах иногда выпадало свободное время. В частности, на парах по английскому, когда мы выполняли упражнения, и каждый по очереди читал по одному примеру, то после того, как я делал свой, читало ещё человек двенадцать перед тем, как очередь снова доходила до меня. В это время я мог переключить вкладку с учебником в телефоне на что-то другое. Так что я умудрялся параллельно почитывать книги.

Сергей как-то упрекнул, что я мало читал его творчество. Через год, может, через полтора после того, как мы начали общаться. Тогда это было правдой. Он сказал: «Если бы я на вашем месте вот так познакомился с писателем, то прочитал бы его книги все и сразу». Я подловил Сергея на слове и попросил скинуть всё, когда-либо им написанное. И он действительно прислал все свои тексты, включая неопубликованные романы.

И вот сейчас наконец-то дошла очередь до них. Я начал читать те тексты, которые он сам считал настоящими. И оказался потрясён. Они были прекрасны! Мне нравились и многие опубликованные книги Сергея, но с этими текстами те просто не шли ни в какое сравнение. Романы, которые он писал «в серию», как будто были написаны совершенно другим человеком. Теперь я понял, что Сергей имел в виду, когда говорил, что ни одна его настоящая книга не издана.

Большинство рукописей оказались незавершёнными, но это почти не портило впечатление. Главное, самое ценное, что было в текстах — дух свободы, чистого творчества, безудержный полёт фантазии.

Сергей как-то говорил, что перестал писать стихи потому, что уже написал свои самые сильные поэтические тексты, и если бы продолжил, то неизбежно деградировал бы, ушёл в самоповторы. Я подумал, что что-то подобное с ним в итоге и произошло, но только в прозе.

В фильме «Сталкер» Тарковского герои весь фильм искали заветную Комнату, но в конце не решились войти в неё, повернули обратно в шаге от цели.

Так и Сергей — нашёл свою Комнату, написал настоящие книги, но ему не хватило решимости, чтобы, во-первых, закончить большинство из них, а во-вторых, добиться того, чтобы они были изданы и обрели читателей.

Что я могу сделать?

Выложить тексты в интернет и поделиться ими со всем миром я против воли автора не имею права.

Помочь Сергею раскрутиться и издать их тоже не могу. Невозможно помочь тому, кто сам не хочет себе помогать и отчаянно сопротивляется попыткам других это сделать.

Но я могу попытаться забрать то самое ощущение внутренней свободы, которое присутствовало в ранних неопубликованных романах Сергея, и попытаться передать его в своих книгах, чтобы хотя бы так, опосредованно, поделиться.

И ещё могу не идти на компромисс с читателем, не снижать планку сознательно, не повторять ошибок уходящего поколения… Только вперёд и вверх. Пусть даже мои тексты никогда нигде не будут опубликованы, кроме сети, и я всю жизнь проработаю учителем английского за гроши, это всё равно лучше, чем…

39

…Последний раз я виделся с Сергеем на летних каникулах, когда вернулся в Николаев из поездки домой, к родственникам, и он встречал меня на новом вокзале. Полтора месяца я провёл во Владивостоке, а на обратном пути, когда был проездом в Москве, прихватил для Сергея пакет с авторскими экземплярами его книг. Этот-то пакет я и вручил Поплавскому, как только его увидел. Авторские давно не отправляли по почте за границу, тем более в Украину, не считая нужным раскошеливаться на лишние расходы, а потому книги могли годами пылиться на складе издательства.

Сергей был в более-менее хорошем настроении (таким я видел его нечасто). Пока мы ехали в маршрутке, Поплавский, нарушив собственный принцип не говорить о текстах, которые ещё не написаны, охотно поведал мне о книге, над которой сейчас работал. Книга должна была стать последней, написанной им в злосчастный межавторский проект, и закончить многострадальный цикл. Что-то подобное я уже слышал несколько лет назад. Но теперь всё было всерьёз. Сергей заверил, что новая часть будет не просто последней, а САМОЙ-САМОЙ ПОСЛЕДНЕЙ, без базара.

— Хорошо, что ты отказался написать эпизод для неё, когда я предлагал, — сказал он. — Эту книгу я должен закончить в одиночку. Начал цикл сам, сам и закончу. — Сергей добавил, что жалеет о том, что затевал эксперименты с соавторами, потому что все они понимали его неправильно. Но тут же спохватился и сделал оговорку: — Ну, ты-то хотя бы пытался меня понять…

Через несколько дней, когда Сергей прислал текст на вычитку, у нас возникли разногласия из-за аннотации. Я считал, что у книги есть потенциал стать хитом, но аннотация показалась мне слишком туманной, слишком философской, не раскрывающей ничего о завязке сюжета. Я набросал и предложил свой вариант. Сергей отмахнулся от меня, сказал, что мой вариант фигня, однако я всё-таки решил попытаться переубедить его. Сергей долго спорил, потом признался, что аннотация уже утверждена в издательстве, и он и сам бы хотел её поменять, но не может. После этого Сергей обвинил меня в том, что я опять втянул его в «гнилой базар» и заставил выйти из себя, разозлиться.

И тут я посмел зайти в ОБЛАСТЬ ЗАПРЕТНОГО. Я спросил, действительно ли аннотация такой значительный повод, чтобы из-за неё злиться. И добавил что-то в духе, что не прошу его совсем никогда не злиться и не кричать, но может быть, стоит пересмотреть своё отношение к некоторым вещам и признать, что не каждая мелочь достойна того, чтобы из-за неё размахивать кулаками. Этим я «добил» Сергея. Ему ведь никто никогда ничего подобного не говорил. Все либо молча терпели его поведение, либо уходили, по собственной воле или не по собственной.

Сергей назвал меня «двадцатилетним аутистом, ни рубля за всю жизнь не заработавшим» и сказал, что теперь я ОДИН в чужом городе и могу больше никогда не показываться ему на глаза. Тогда я резонно напомнил Сергею (впервые за всё время общения), что помогал ему финансово, даже когда у нас были сложные отношения. В ответ на что Сергей сказал, что я попрекнул его деньгами, и добавил, что вся моя помощь не стоит и одной десятой нервов, которые на меня потрачены. Последними словами Поплавского, обращёнными ко мне, были: «Изыди, исчадие».

Я выполнил его просьбу.

…Чара умерла. Но не как Джек, старым и больным, а в самом расцвете сил. Мама рассказывала, что ещё вечером Чара была подвижная, в весёлом настроении, а утром, когда папа вышел её кормить, уже спала под деревом беспробудным сном. Родители подозревали, что Чару отравили, что-то перебросили через забор; у неё был очень непоседливый характер, и некоторые соседи жаловались на громкие звуки по ночам и днём.

Когда я приезжал домой на каникулах, Чара была ещё жива. Но я не пришёл к ней — мне было стыдно за то, что оставил её и уехал, считай, навсегда, в неизвестную даль. Я считал, что лучше уж совсем больше не появляться ей на глаза, это будет честнее, чем один раз прийти, а потом опять исчезнуть. Причём, когда я был дома, Чара что-то подозревала. Она не видела меня — я прошёл через передние ворота, а Чара тогда уже жила на заднем дворе. Но когда сидел в своей комнате, то слышал, как она лаяла за окном, словно в обиде за то, что я не заглянул к ней.

…Чем больше времени проходило с момента нашего разрыва с Сергеем, тем больше менялось моё отношение к нему. Я не читал теперь его книги на парах. Некоторые файлы так и остались недочитанными, а я ведь обещал когда-то, что прочитаю ВСЁ. Но, хотя мне и было любопытно, я решил, что вряд ли ему нужен читатель мудак и аутист, каковым он меня полагает.

А если человек считает кого-то моральным уродом, мудаком, аутистом и прочая, но в то же время поддерживает общение с ним, значит, этот человек не уважает себя, как минимум.

Так получилось, что я всерьёз заинтересовался темой деструктивных тоталитарных сект. Самое смешное, что сам Поплавский косвенно меня к этому подтолкнул. Когда мы только познакомились, я выразил опасение, что если буду долго сидеть за компьютером и писать книгу, то моё зрение ещё сильнее упадёт (то есть произойдёт, собственно, то, чего так боялись родители). Сергей сказал, что зрение, если что, можно восстановить. Например, занимаясь по системе Норбекова.

Позднее я действительно начал заниматься по этой «системе», прочитал книгу Норбекова. На протяжении месяца или чуть больше каждый день честно выполнял все упражнения. Не помогло. Тогда я стал искать информацию о Норбекове в интернете, и выяснилось, что его организация — обыкновенная секта. Система Норбекова была построена по принципу: чтобы помогло, нужно верить, а если результата нет, значит, сам виноват, недостаточно сильно верил. Тема меня увлекла. Я начал читать и про другие тоталитарные секты, например, «лайф спринг», наткнулся на статью Елены Костюченко про так называемые тренинги личностного роста, где так называемые капитаны постоянно орали на участников и оскорбляли их. Что-то мне это напомнило. Я прочитал, что один из капитанов успешно имитировал психическое расстройство якобы в результате травмы головы, полученной на войне в Чечне. Впоследствии выяснилось, что он не воевал. Я снова усомнился в версии с болезнью, которую рассказывал мне Сергей.

Главным отличительным признаком, общим для всех тоталитарных сект, было то, что запретным считалось любое мнение, отличное от мнения «пророка». Когда я поделился своими подозрениями с одной нашей общей с Сергеем знакомой, она согласно закивала и сказала: «Ты обратил внимание, что с Поплавским особо-то никто и не общается? К нему обычно приходят, если хотят одолжить денег». Последнее стало для меня открытием.

Я заново прокрутил в голове всю историю своего общения с Сергеем и взглянул на неё под другим углом.

Что, если он просто нашёл доброго, но наивного мальчика из обеспеченной семьи, богатенького буратино, и начал в красках рассказывать про свою якобы болезнь, зная, что тот, скорее всего, не останется равнодушным и захочет помочь?

Я лихорадочно пытался вспомнить хоть что-то о Сергее, что доказывало бы, что он не манипулятор и психопат, что-то человечное. На ум пришла история про девушку, которая покончила жизнь самоубийством, речи Сергея про то, что писать стихи — это не дар, а проклятье, и его упорные попытки меня отвадить от занятий поэзией. Я было успокоился, но тут же вспомнил статью про «лайф спринг», в которой говорилось, что одна из участниц «тренинга» в итоге совершила суицид. Подозрения снова вернулись. Я ведь слышал историю про поэтессу только в той версии, которую рассказывали Сергей и Анна, но что, если на самом деле там что-то было по-другому?

Зачем говорить человеку, у которого и так низкая самооценка, нет друзей, и который находится в хронической депрессии, что он аутист, у него крысиная мордочка и так далее? Может быть, чтобы довести этого человека до самоубийства? Я вспомнил, как Сергей вначале сказал ничего не делать, чтобы добиться Полину, а потом, когда было уже поздно, посоветовал встретиться с ней и всё высказать, и только сейчас задумался, что, может быть, что-то в этой конструкции подстроено специально. Вспомнил, как, когда мне только-только удалось с кем-то подружиться здесь, в Украине, он позвонил Анне и сказал, что с Макаром очень сложно общаться. После такого разговора она вообще могла прекратить любые контакты со мной. Сергей как будто хотел меня изолировать, хотел, чтобы я остался один. Я вспомнил, как он говорил, что поэты вешаются и прыгают с крыш. Тогда это воспринималось как шутка, но что, если он как бы исподволь внушал мне эту идею, как бы подзуживал, чтобы я доказал ему, что могу так же?

Чем больше я читал книг и чем шире становился мой кругозор, тем больше я начинал подозревать Сергея в плагиате, но не в том, что касалось текстов, а в том, что касалось его воззрений, жизненных установок, модели поведения. Причём речь шла не только о пресловутом культе «лайф спринг». Образ свободного художника, как Сергей сам себя называл, человека «не от мира сего», непонятого гения, был, казалось, скопирован из «Чёрного принца» Айрис Мёрдок. Тут я не был до конца уверен, но почему-то подозревал, что Сергей как минимум читал эту книгу и что-то из неё позаимствовал. У меня были все основания так полагать, так как он был достаточно начитан, а произведение было известным. Концепцию деления поэзии на настоящую и ненастоящую он содрал у Грейвса. А громкие речи про то, что поэзия — это проклятье, которыми Поплавский эпатировал тогда ещё неискушённый юношеский ум, и которые звучали для меня как что-то новое, пересекались с Полем Верленом и его «проклятыми поэтами».

Действительно ли Сергей изучал деятельность тоталитарных культов типа «лайф спринг» и специально позаимствовал что-то из их методик контроля над сознанием, или просто неосознанно воспроизводил деструктивную модель поведения, которую когда-то усвоил в детстве и в молодости, оставалось до конца неясным. Но если первый вариант был правдой, и Сергей являлся осознанным манипулятором, то обидно было не столько то, что он на меня кричал, сколько то, что считал достаточно глупым для того, чтобы подобные техники на меня подействовали. С другой стороны, может, я и был глупым, раз столько лет общался с Поплавским?

Я испытал разочарование. Когда я учился в школе, Сергей казался мне единственным нормальным взрослым из тех, с кем я общался, этаким проблеском разума. И вдруг я приехал и увидел обыкновенного тирана. В майке-алкашке, с мешками под глазами, дурно пахнущего и вечно всем недовольного. Я сам когда-то в своей голове вознёс Поплавского на вершину и теперь сам же его низвергнул. Сказано же, не сотвори себе кумира. Свет погасили, не осталось даже проблеска, и я оказался растерянный в полной темноте, где не было никаких констант и авторитетов. От взрослых мне очень хотелось адекватности, поддержки, доброго совета, примера того, каким человеком нужно быть. Я и сам знал, что неидеален; так покажите, как нужно. Вместо этого одни как угорелые носились с георгиевскими ленточками, другие, чуть что, кричали матом.

…А, нет, вру! Темнота была не кромешной. В ней горела одна свечка, маленькая, но яркая. Анна. Значит, ещё не всё было потеряно!

…Я прогуливался по Соборной и пил кофе из бумажного стаканчика. В кармане лежала смятая одноразовая маска, которую я надевал уже множество дней, когда заходил в магазин, например. Хотя я недавно вакцинировался, но всё равно предпочитал, когда нужно, пользоваться маской, просто чтобы лишний раз не нервировать людей. Пускай в маске мне и было не совсем удобно — в ней быстро запотевали очки.

На углу улицы стоял какой-то незнакомый мужчина с телефоном, и я по пути краем уха услышал обрывок разговора:

— У Серёжи всегда всё плохо. Его послушать, так он всегда умирает. Этот Серёжа ещё нас с тобой переживёт…

Смысл сказанного я осознал, только когда уже прошёл мимо. Что это было, кем был тот человек и о каком Серёже говорил, о том, котором подумал я, или о ком-то другом — так навсегда и осталось тайной…

…Кто знает, может быть, я несколько перебарщивал насчёт Поплавского, а может быть, наоборот, недооценивал его. В итоге я понял только одно: то, что ничего не знал о нём наверняка. Так или иначе, теперь всё это осталось в прошлом. Надо было постараться абстрагироваться от Сергея и жить дальше. К тому же, всё-таки, каким бы сложным и неоднозначным человеком ни был Поплавский, я был благодарен ему за Анну, любовь всей моей жизни, вторую половинку, самое дорогое, что у меня было. Ведь именно Сергей свёл нас, сам того не желая. Именно из книги Сергея я узнал о ней. Он выступил этаким Соединителем, как в том своём самом первом, законченном, но не опубликованном романе. И в итоге оказалось, что именно Анна, а не Полина, как я считал раньше, была третьей, недостающей вершиной Звёздного Треугольника. Клад скрывался совсем не там, где я ожидал его найти.

Старый вокзал Николаева был практически заброшенным, дверь в здание заперта, сухую листву на платформе никто не подметал, но традиционный вокзальный запах, граничащий с вонью, ещё витал в воздухе, а может, это мне уже просто мерещилось.

Я стоял, с надеждой глядя в даль, и ждал поезда до Херсона. В наушниках играла песня «The Smiths — There Is a Light That Never Goes Out». День выдался погожий, почти что летний. Спину мне припекали лучи заходящего солнца, в лицо дул ветерок, ещё не холодный, но уже и не тёплый, скорее бодрящий, освежающий. Поодаль лежали, блаженно прищурив глаза, местные завсегдатаи, бродячие собаки, давно ставшие привычными взгляду. Собакам тоже было в кайф после изнурительной летней жары ощутить волны прохладного осеннего ветерка.

Впереди ждали долгих три дня выходных, в университет было не нужно, а потому я собрался ехать с ночёвкой к Анне, девушке с самыми прекрасными глазами на Земле, глазами цвета чистого водоёма. Я был счастлив и совершенно беспечен. И вот наконец на горизонте замаячил приближающийся поезд…

Это был октябрь две тысячи двадцать первого года.

31 декабря 2019 — 1 января 2020

17 июля — 28 сентября 2021

10 июля — 23 августа 2023

Николаев, Украина — Бар, Черногория