Глава 30

Я пришла в себя на широкой кровати в фургоне, Ким сидел рядом, стучали колеса, но не хватало чего-то очень важного. Все было неправильно. Навсегда. Ничто и никогда не будет как прежде, моя судьба — по-прежнему последний кусочек паззла, который почему-то не вставили в нужную картину. И впереди теперь тысячи других картин, сотни тысяч вариантов, и возможно, какие-то подойдут по цвету, а какие-то по форме, но уже никогда не найдется тот самый, безальтернативно верный.

Я села и посмотрела на руки. С запястий была свезена кожа, видимо наручниками, и там начинали наливаться огромные багровые синяки. Ногти оказались сломаны и ободраны, в одном месте сочилась кровь. У Кима руки выглядели также.

Предыдущие события сохранились в памяти с пронзительной отчетливостью, а вот абсурдная, бредовая мотивация отчаянного поступка, который я так рвалась совершить, постепенно выветривалась. Восхитительная убежденность в истинности намерений рассеивалась с каждой минутой, наваливался стыд, глубокий и обволакивающий. Укоризненно смотрел образ Эрина, падающего у костра с перекошенным лицом, Селены, безвольно оседающей на землю, но все еще спешащей отговорить от безумства… И все же уверенности не было больше ни в чем.

— Ты вывихнула плечо, — сказал Ким, не глядя в мою сторону. — Я поправил, нормально?

— Нормально, — я попробовала пошевелить руками, было больно, но терпимо.

— Хочешь? — спросил Ким, он наклонился и достал из-под кровати бутылку клюквенной настойки на спирту.

— Хочу, — согласилась я. Музыкант плеснул мутную, со взвесью, жидкость в походную кружку и мы молча выпили.

За пределами фургона хлестал бесконечный весенний дождь, холодный и неуютный, что-то скрипело, и я первый раз захотела оказаться в другом месте, которое не поедет вдаль именно в тот момент, когда нужно остаться.

— Что это было? — наконец спросила я.

— Твари. Полученная в ходе экспериментов в Институте биологически активная субстанция, которая то ли реагирует на мозговые волны, то ли наоборот воздействует. Они чувствуют убийство, формируются в присутствии виновного, — Ким задумался, машинально щелкнул пальцами.

— Я не чувствую вину, — возразила я.

— Не лги себе. Ты не испытываешь раскаяния, но это разные вещи.

Я не протестовала, слишком опустошенная для этических споров, лишь спросила отрывисто, имея в виду тварей:

— Зачем?

Ким понял.

— Оно задумывалось как универсальный страж, Институт помешан на порядке, — ответил Ким, — предполагалось, что твари абсолютно исключат убийц, и как следствие, убийства из Нелоуджа и окрестностей.

— Но? — спросила снова я, так как музыкант замолчал, опустив голову.

— Но они завязаны именно на чувстве вины за убийство. Как выяснилось, такое чувство вины часто испытывают акушерки, не сумевшие спасти ребенка или мать, хирурги, провалившие операцию, дочери, забывшие вовремя проверить своих престарелых родителей. А вот серийные убийцы такого чувства не испытывают. И тогда тварей убрали из города.

— А почему они здесь?

Ким усмехнулся:

— Очевидно, у тех, кому сказали их убрать, у самих было рыльце в пушку. Или просто не смогли. Так или иначе, твари сбежали в леса и иногда появляются здесь. В какой то мере, дороги чище благодаря им.

Мы снова замолчали, предоставляя бесконечному дождю вести свой монолог. Ким налил еще настойки и выпил в несколько глотков, как воду. Я держала кружку, стараясь найти идеальный баланс, чтобы жидкость не колебалась в такт колесам. У меня не получалось.

— Тварей было две, — наконец сказала я, — Наемник, и еще одна, которую я не помню.

— У меня одна тварь, — сказал Ким. — Я, разумеется, помню. Мы были детьми. Глупыми и неосторожными. Все решили, что я не виноват, даже его мать простила меня. Но я знаю, — он помолчал, — В старости я вернусь сюда, один, и позволю этой твари меня найти. Надеюсь, это будет еще возможно.

Я не ответила, он и не ждал ответа. Я знала, что это будет правильно, единственная по-настоящему правильная вещь в этом мире. Но я не могла сказать того же самого про себя.