Глава 18

Часть вторая

Дорога

Я оказалась хорошим водителем и уверенно держала всю колонну в движении. Мне нравилось сидеть в кабине, смотреть, как вокруг мелькает лес, и я даже иногда тихо напевала себе под нос, когда была уверена, что никто из друзей-музыкантов меня не слышит. Мне нравилось ехать, наблюдая, как изменяется природа за пределами фургона, заниматься любовью под размеренный стук колес. Ким никогда не дарил цветов, и это мне нравилось тоже.

Мне нравилось сидеть вечерами у костра, неторопливо, как будто в этом мире не существует времени, будильников, сроков. Нравилось пить воду, которая обладала своим новым, неповторимым вкусом каждый новый вечер. Кто говорил, что вода не имеет вкуса и запаха? Вода разная в каждом новом месте, она пахнет железом и деревом, она бывает солоноватая, как кровь, и сладкая, как нектар, свежая, как утренняя роса и тяжелая, как туман над болотом. Готова поспорить, что могла бы определить местонахождение по глотку воды.

Мы ехали на север, и в этом было строгое очарование неизвестности. Дни становились короче, небо мрачнее, часто по стеклам фургона вопреки законам гравитации ползли вверх капли. Иногда были грозы, и воздух пах озоном. Дороги становились заброшенными, и порой мы за целый день могли не встретить ни единого живого существа, не считая горделивых птиц, выписывающих восхитительные пируэты в сером небе. Мы ехали медленнее, порой колеса целиком уходили в глубокие грязевые лужи на дорогах, порой приходилось убирать упавшие деревья или вытаскивать намертво застрявшие фургоны.

Иногда заброшенная и залитая водой колея переходила в настоящую мощеную дорогу, и мы оказывались в деревне, расположенной посреди глухой чащи. Только что нас окружали деревья, насколько хватало глаз тянулся лес и заболоченная грунтовая дорога, присыпанная хвоей. А за очередным поворотом фургоны выезжают на широкую мостовую, окруженную несколькими покосившимися домиками с изящными резными наличниками. Домов в таких деревнях было не больше десятка, а за околицей вдруг открывалось поле с колосящейся пшеницей.

Поначалу деревня казалась опустевшей, но мы всегда останавливались на окраине и разбивали лагерь, разжигали костер. Потихоньку из пары домов выходили старушки и старики, с лицами и руками изборожденными морщинками. Они угощали нас вареньем и картошкой, которую мы запекали на костре, один раз для нас испекли пирог — большой, со смородиновым вареньем и с румяной хрустящей корочкой. Нам стоило усилий не наброситься на него сразу же, не поблагодарив хозяйку, ведь это было нечто невероятное в нашей кочевой жизни.

Жителей таких деревень не интересовали песни, на самом деле, разве что самые лиричные и содержательные. Они приходили поговорить — узнать, что творится в городе, в мире. В каком состоянии дороги? Не видели ли мы девушку, вот такую, невысокую, с родинкой на левой щеке — она уехала в Институт пять лет назад и ни разу не приезжала. Может быть, ей удалось пройти, и она работает над закрытым проектом? Старушки уговаривали нас остаться на недельку — музыкантов ждали тут давно, длинными, одинокими месяцами, с прошлого раза, когда маршрут артистов пролегал здесь — года четыре назад? Или пять? Это был тот самый год, когда у Кирвинов уродилась кукуруза, значит точно четыре года. Они до сих пор вспоминают. Кстати, не хотите кукурузы? свежий вареный початок с солью? А с собой? Мы хотели, конечно.

Кима, в свою очередь, интересовали их истории. Он умел разговорить даже самых угрюмых и отстраненных старейшин, чьи рты были как будто отмечены невидимой печатью молчания. Но Ким задавал вопросы — правильные вопросы — он рассказывал сам, не жалея фактов и не останавливаясь на полуслове, и выяснялось, что он уже знал много, и не хватало ему совсем чуть-чуть, чтобы история была закончена.

И, конечно, он бывал неправ, и получал суровые отповеди из заржавевших от долгого молчания уст: "Нет, вот здесь, молодой человек, вы ошибаетесь. Да кто сказал вам такую ересь? Мы всегда, всегда сражались под знаменами герцога Аргюсского, и даже когда он умер мы остались ему верны. Неужели вы думаете, что мы бы жили здесь сейчас в таком забвении, если бы переметнулись на сторону победителя, как это сделали все остальные?"

И часто Ким бывал прав, и в очередной раз выяснялось, что именно здесь, в этой богом забытой деревеньке, жил тот самый герой. Достойный песни.

Нас было пятеро — Ким, я, гитарист Эрин, барабанщик Рой и его мать Селена Стелен. Они были разными на первый взгляд, как будто прибыли с разных континентов на музыкальный фестиваль и нечаянно остались вместе. Рой — коренастый, угрюмый шатен с загорелой красноватой кожей постоянно упрекал окружающих в чем-то, впрочем, довольно добродушно. Эрин, привлекательный, общительный блондин с волосами до плеч и ростом до потолка неизменно привлекал к нашему костру разнообразных весело щебечущих девушек. И, наконец, Селена — мудрая, нравоучительная, и при этом удивительно незаметная, ничуть не смущающая молодежную компанию. Незаменимая и стабильная, как дедушкин сундук, на котором сначала играют в карты, а потом играют дети. Я слегка завидовала ей. Это была та жизнь, та старость, которую я хотела бы себе. Все время в дороге, окруженная жизнью, приключениями, но спокойная и непоколебимая среди всего этого, каждый день обеспечивающая быт и уют в центре шторма — разве это не та судьба, о которой мечтает каждый?

Что-то подсказывало, что мои шансы на такую старость оставляют желать лучшего. И при всех различиях музыканты невероятно походили друг на друга в чем-то более важном, что сложно заметить с первого взгляда. Но стоит провести в совместном пути пару недель, и станет ясно, что даже слова-паразиты у друзей одинаковые. Если один начинал фразу другой запросто мог её закончить, если один замолкал — второй уже точно знал, почему. Они стали семьей, давно свыкшейся с привычками друг друга, крепкой и веселой.

Мы ехали в осень, и солнце становилось все дальше и холоднее, а местность — все более неровной. Мир стал трехцветным, оранжевым, темно-зеленым и серым, как будто остальные цвета проиграли битву в борьбе с осенью. Дорога подчас проходила в низине, окруженная с двух сторон, как стенами, каменистой породой, едва прикрытой тонким слоем земли, который было хорошо видно на срезе. Деревья здесь были невысокие и кривые, толщиной с мою руку, и я с трудом узнавала в них все те же бесконечные сосны.

В те дни, когда наш маршрут не пересекал никакой населенный пункт, мы останавливались на поляне неподалеку от дороги и зажигали привычный костер. Я бегала и разминала уставшие от сидения ноги, Селена готовила ужин, а потом мы болтали обо всем и ни о чем. Разговоры в группе отличались от тех, к которым я привыкла в реабилитационном центре — здесь не торговались, не менялись информацией — музыканты получали достаточно ресурса в пути, каждая минута открывала новые горизонты, причем для всех одновременно. Иногда мы просто молчали, вслушивались в лесной ветер, роняющий шишки, смотрели, как он поднимает пыль на дороге, свободный от ограничивающих деревьев, стен, гор, той свободой, которую дарит только дорога.

В один из таких вечеров мы сидели на небольшой поляне в паре метров над дорогой. Под нашими ногами росла красная сочная брусника, я собирала ее и ела, остальные проявляли к ягоде возмутительное равнодушие. Рой отделывал проволокой очень достоверную модель небольшой рыбки — очевидно, наживки. Сетчатая серебристая чешуя играла на солнце, глаза заманчиво сверкали. Я бы клюнула.

Эрин срезал сучья с какого-то дерева, Ким задумчиво перебирал струны гитары, тихо, деликатно подстраиваясь под шум ветра.

— Что это у тебя, Эрин? — вдруг прервался Ким.

— Сердечная сосна, — ответил тот.

— Кинь сюда на минутку, — попросил Ким.

— Держи.

Кусок неприглядного узловатого дерева, как будто покрытого бородавками и перекрученного, оказался у Кима в руках. Он достал из сумки небольшой походный нож с зазубринами, в несколько уверенных движений отпилил от бруска овальный медальон в палец толщиной.

— Смотри, — сказал он. — Понимаешь, за что ее так назвали?

Я кивнула:

— Теперь понимаю. Красиво.

На срезе странного корявого дерева годичные кольца образовывали четкий и красивый узор — сердце.

— Триста лет назад здесь, километрах в десяти на юг, — Ким махнул рукой в направлении большого просвета между деревьями, где блестел какой-то водоем, — состоялось одно из самых масштабных и кровопролитных сражений в нашей истории. В схватке погибло около девятисот тысяч человек, её прозвали лакерской мясорубкой. Ходят слухи, что так получилось из-за предательства одного из первых офицеров. Ведь изначально численное преимущество было у Лакерии. Но противник напал неожиданно и сзади, и это изменило исход боя. После сражения кто-то решил вместе с похоронками разослать семьям погибших по срезу такой сосны.

Ким остановился, повертел медальон в руках и передал срез мне:

— А сейчас такие медальоны очень ценятся за пределами Лакерии как подарки влюбленным и сувениры. Никто не знает историю.

— Я знаю, — сказал Эрин. — Но это недорого и романтично, — гитарист аккуратно разделывал оставшийся брусок дерева на медальоны. — Я всегда беру с собой не меньше дюжины на всякий случай. А то подарков не напасешься.

Я сидела молча какое-то время, перебирая обрывки своих воспоминаний. Ничего, совсем ничего, пусто. Какая-то неполноценность и неуверенность напрашивалась заполнить этот вакуум. К ботинку прилип темный осенний лист, я аккуратно взялась за черенок, очистила ботинок и вытерла пальцы об мох. Музыканты молчали, только треск костра разбавлял тишину.

— А я ведь совсем не знаю историю, — призналась я наконец. — Не помню, или никогда не знала. Расскажите хотя бы про Нелоудж.

— Нелоудж — единственный город, у которого нет истории. Проклятый город, обреченный вновь и вновь повторять собственную судьбу, — мрачно ответил Ким. — Все рассказы расходятся, литературных источников нет, я не говорю об исторических книгах. Мифология и невнятный героический эпос не в счет. Нельзя найти ничего определенного за ближайшие пятьсот лет, есть лишь пара известных личностей.

— Как такое может быть? — удивилась я.

Вместо Кима ответила Селена, грустно усмехнулась:

— Кори, ты правда не понимаешь? Как ты — Ты, — женщина акцентировала это слово, — можешь задавать такие вопросы? Ты вершила историю, ты и твои друзья из реабилитационного центра. Твои подруги записывали ее. Но вы проиграли, вас стерли, и историю написали другие. Их тоже сотрут, не переживай, это самое неблагодарное дело — писать и вершить историю. Хочешь помнить прошлое, хочешь передавать знание внукам — пеки булочки с корицей. Говорят, их рецепт передается веками, из поколения в поколение.

Ветер замолк, пока она говорила, а затем продолжил свою вечную песню. Он был с ней согласен, возможно, но это не имело значения. Ничего не имело значения там, где есть дорога, где есть свобода.