Глава 48

Работа с профессором Илином была интересной. Я практиковалась в изменении вероятности днем, решая методом направленного подбора громоздкие уравнения, и упражнялась вечером, когда мы с группой и друзьями из других отделов собирались в опустевшей институтской столовой играть в покер.

Илин тасовал колоду с грацией фокусника, перекидывал карты фантастическим веером и, наконец, давал подснять направо. Лира морщила лоб, стараясь изменить вероятностное поле, заданное Илином, Тони щелкал пальцами, темноволосая серьезная девушка из отдела теории игр прикрывала глаза, словно погружаясь в транс.

Мы с остальными лаборантами иногда сговаривались и играли против рыжего профессора вместе. Несмотря на коллективные усилия, выигрывали совсем редко. И даже в тех уникальных раздачах, когда карты принимали нашу сторону, мне всегда казалось — Илин просто поддается, чтобы соперники не потеряли интереса.

Я, впрочем, смогла найти свою стратегию, которая помогала не разориться вконец. Местные противники не были хорошими картежниками, несмотря на изумительную силу. На лицах ученых отчетливо читалось разочарование, когда выпавшие карты не хотели складываться в нужную комбинацию. Во время раздачи я направляла всю силу на то, чтобы создать помехи в уже основательно нестабильном вероятностном поле, особенно старалась заглушить волю Илина. Выпадающие карты уже не складывались в топовые комбинации. В определенном смысле я возвращала раздаче случайность, хаотичность.

Мои противники привыкли играть по картам. Если вместо ожидаемого фулл-хауза они оказывались с парой на руках, на лицах отражалось разочарование, а в ставках — растерянность и неуверенность. Тогда я и начинала блефовать. Отчаянно и до конца, чтобы не пришлось вскрывать свои карты. Довольно часто противники пасовали перед моим напором. Умные исследователи, сильные маги, но слишком честные люди для хороших игроков.

Мы много разговаривали за игрой. Ученые любили и умели разговаривать — про научные парадоксы, про предстоящий семинар, про отчетный концерт. О, это было целое событие, оказывается, почти все молодые сотрудницы хотели участвовать в ежегодном выступлении, но предстоял очень напряженный кастинг. Про жизнь за пределами Института говорили мало и как-то неуверенно, как про жизнь наг на дне океана. Вроде, всем известно, что наги там есть, что королевство какое-то имеется, и даже социальное устройство, но вот какое — все покрыто толщей воды и негостеприимством упомянутых обитателей. Ученые не были глупы, впрочем, скорее просто равнодушны. Неприятно поразило сходство подобной отстраненной жизненной позиции с моей собственной.

В большинстве своем сотрудники проходили Испытание в юности и оставались жить на территории Института. Неподалеку располагалось общежитие для молодежи, корпуса для семейных, отлично обустроенная спортивная площадка, амфитеатр для демонстрации интересных научных опытов. Дирекция Института три раза в год устраивала туристические поездки с собственным гидом. Отличные, комфортные поездки, участников которых телепортировали в специально выбранные места на карте. Рядом с уютными гостиницами на морском побережье красовались специально расчищенные и украшенные достопримечательности, отполированные миллионами скучающих глаз. Постоянные участники таких поездок ухитрялись посещать самые разнообразные уголки мира и при этом не узнавать абсолютно ничего. Увенчанные научными регалиями туристы привозили с севера и юга одинаковые сувениры, сделанные на фабриках Нелоуджа, но маркированные символикой далеких стран. Холеные путешественники умели сказать "привет" на десяти разных языках, но не могли объясниться дальше ни на одном. Были уверены, что мир везде чист, утеплен, кондиционирован и утомительно однообразен.

Лабораторные опыты предоставляли больше простора для их воображения, чем тщательно отрежиссированные поездки. Когда казалось, что науки мало и хотелось экстрима — можно было посмотреть угрожающие вступительные фантазии успешных новичков, и при желании испытать любую из них. Я поразилась, насколько популярной стала стрельба в условиях измененной гравитации и обжигающей поверхности под ногами после моего поступления. А вот испытание с озером успеха не имело, как слишком затянутое.

Илин во время бесед о мире обычно отмалчивался. Казалось, он имеет свое, глубокое и странное понимание, но не желает об этом говорить. Профессор слушал рассуждения лаборантов несколько минут со странной усмешкой, перебирая в левой руке игральные кости. Я тоже молчала, вспоминала стук колес, запах ветра, бесконечные города и лица.

А потом Илин поднимал руку и говорил: "А теперь простые игры. Давайте в дурака". И мы играли в дурака, а после кона рыжеволосый профессор аккуратно собирал сыгранные карты. И мы вспоминали их по одной, на скорость, медленно открывая всю колоду. Лира проявляла настоящий талант, помнила все сыгранные карты подряд и не задумывалась ни на мгновение. Соревноваться с ней было бессмысленно — мы сражались за второе место.

В рабочее время профессор Илин показал странные растения, выведенные в рабочей лаборатории, состояния клеток которых зависели от классических и измененных вероятностей. Эти растения определяли изоморфизм графов за линейное время и факторизовали числа с десятками тысяч знаков за десять минут.

— Смотри! — пафосно разводил руками Илин.

— Зачем это нужно? — спрашивала я.

— Странный вопрос. Это дает ресурс, — отвечал он, и загадочно моргал светлыми, почти белыми ресницами, как делал всегда, когда приходил в благодушное настроение. — Много. Чувствуешь?

Я чувствовала. Растения действительно представляли размах изобретательской мысли, но чего-то не хватало.

Смысла.

По утрам я стала снова ходить на семинары. Мне было хорошо работать с профессором Илином, полезно и интересно, но на самом деле я не хотела полезно работать.

Забавно, впрочем — с тех пор, как Испытание осталось позади, мысли о детективном расследовании своего прошлого казались глупыми и смешными. Детскими сказками звучали истории, из которых родилась мечта в Реабилитационном центре.

Возможно, сказывались разговоры в столовой, за покерным столом — везде. Сотрудники Института относились к интригам с памятью со здоровым скептицизмом. Стертых воспринимали как любопытное природное явление. «Как так? Ты помнишь, как решать уравнения в полных дифференциалах, но не помнишь, как звали твою маму?» Нас не замалчивали. Наоборот, вели горячие дискуссии о личности, как о совокупности привычек и воспоминаний, и о роли первого фактора при отсутствии второго. Много расспрашивали, тыкали в нос потрепанными библиотечными томами, описывающими случаи стирания памяти в первом столетии от Нарисованного знания.

Задавать вопросы с подтекстом почему-то просто не хотелось. Как будто все подозрения, терзавшие меня раньше, оказались глупыми и не требующими внимания суевериями. А сейчас, с высоты опыта признанного сотрудника, прошедшего испытания, эти плоды воспаленной от умственного безделья фантазии вызывали только легкое смущение.

Я только все еще хотела уехать отсюда, чтобы уже больше никогда не покидать дорогу, но для этого требовалось что-то узнать. Немного о прошлом, чуть-чуть о настоящем. Понять, что мне грозит, если я просто возьму и уеду.

До сих пор не знаю этого, если честно. Как сложилась бы жизнь, если бы я уехала тогда, просто встала бы утром и вышла за ворота? Может быть, мне бы никто не помешал, ведь я не собиралась мешать им. Встретила бы снова музыкантов, и Кима, заняла бы свое место в фургоне.

Иногда ты оглядываешься назад и понимаешь, что шанс все-таки был. Небольшой такой, призрачный шанс, как лотерейный билет. Но ты не смогла, не захотела, или не решилась им воспользоваться. Мозг заботливо убрал все воспоминания о возможном просроченном варианте в самый дальний закоулок памяти, и ты почти поверила, что от тебя ничего не зависело.

Но он все-таки был. И, скорее всего, больше он уже никогда не выпадет, потому что обстоятельства переменились. Потому что ты уже его упустила, этот шанс.