Светлана Стрельцова. Понимание смысла

Уединившись в каюте, Светлана перечитывала письмо Дженнифер. Большое, удивительно тёплое и мягкое. В нём Дженни представала совсем другой: зрелой, ответственной, но в то же время — очень чуткой и искушённой. Она мало писала о самой себе — всё больше о своих воспитанниках. Подробно характеризовала каждого, высказывала осторожные предположения об их дальнейшем жизненном пути. Именно благодаря письму Дженни Светлана смогла выстроить взаимоотношения с прибывшими на «Волгу» студентами наиболее оптимально. Конечно, она и сама немало знала, могла и умела, но Дженни знала своих студентов лучше, чем кто-либо, за исключением разве что их родителей и родственников.

Сейчас, когда у троих студентов были свободные дни и они большую часть времени проводили на Цитадели, Светлана остро почувствовала, что до родов осталось совсем немного времени. Может быть несколько декад, максимум — месяц. Вряд ли намного больше. Алла заставляла её придерживаться режима и хмурилась, когда Стрельцова уделяла слишком много внимания службе и общению с гостями.

Всё или почти всё у Светланы проходило словно по учебнику. Алла дивилась и с удвоенной и утроенной энергией искала подвох. А Светлана постепенно обрела прежний аппетит, получила прежнюю энергетику, вернула себе прежний цвет кожи в проблемных для любой беременной женщины зонах. Четвёртый месяц стал последним месяцем, когда сроки ещё хоть как-то соответствовали обычным и книжным, а потом… Потом Светлана приняла решение резко ускорить процесс вынашивания. И ускорила совершенно самостоятельно, повергнув Селезневу в состояние глубокой задумчивости. Дети начали брыкаться сразу весьма ощутимо, но Светлана нашла возможность надолго успокаивать обоих, причём — без всяких медикаментов — простыми разговорами, спокойной музыкой и пением.

Здесь очень пригодились уроки игры на многих музыкальных инструментах, которые Стрельцова брала в юности, ещё учась в школе. Боли в позвоночнике также гасила без лекарств — внушением, соблюдением режима нагрузок. Да и природная программа родов позволяла избегать излишнего напряжения — обычно в этот период у большинства женщин состояние улучшалось до уровня, который существовал до беременности, так что Светлана смогла уделить больше внимания кораблю и экипажу.

Аппетит иногда, правда, пытался оказаться сильнее ограничений, накладываемых волей и разумом, но здесь Светлана стояла мёртво: помня о том, что она рожает первенцев и к тому же двойню, она категорически не желала идти на поводу у голода и ела ровно столько, сколько всегда — ни больше, ни меньше. Так что она счастливо избежала обычной картины — комнат, заставленных вскрытыми упаковками с пайками и столов, уставленных блюдами с недоеденными кушаниями.

Потом пришла усталость. Усталость от самого процесса беременности. Светлана и представить себе не могла, что это её так измотает. Да, умом она понимала, что первенцы, что в первый раз, что потом, возможно, будет легче. Но… эмоции и чувства бунтовали и приходилось прикладывать значительные усилия, чтобы держать себя в рамках. Её и так освободили от большинства функций и обязанностей командира корабля и главы экипажа и команды крейсера. Отступать дальше было бы просто глупо и Светлана держалась изо всех сил.

И тут её накрыло опасение за предстоящий процесс родов. Накрыло с головой. Так накрыло, что она засыпала ночью только уткнув лицо в подушку и закусив ткань зубами. Она очень боялась. Какая там дрожь — её колотило, будто вокруг было минус шестьдесят. Алла хмурилась, а Светлана испытывала жуткий страх за детей. Если она что-либо напортачит… От неё здесь очень многое зависит, а она ну совершенно не готова ко всему к этому. Да, она что-то там читала, да, она смотрела десятки видеороликов, закопалась в руководства, но как только она примеряла всё это к себе, она чувствовала, как слабеет и как земля уходит из под ног. Ей было очень страшно, ведь не только она ждала детей, их ждал и её Джон, её Джо. Она не молода… Почему ей так показалось — она и сама не сумела бы объяснить. Противный липкий страх охватывал, казалось, её всю.

Алла требовала ухаживать за грудью, готовить её к кормлению… А Светлана не верила, что дело дойдёт до кормления в принципе. Ей всё время казалось, что она родит уже мёртвых детей. Или детей, которым потребуется искусственное вскармливание. Холодный пот прошибал Светлану с регулярностью часового механизма. Когда каждый час, а когда каждые десять минут.

Душ в командирской каюте стал для Стрельцовой настоящим спасением — никогда ещё столь часто она не мылась и никогда ещё столь долго не занимала кабинку. Да, на крейсере разведки не существовало проблемы с водой — всё было приспособлено для длительного, очень длительного автономного существования. И, тем не менее, Светлана заставляла себя ограничивать потребление воды

Если бы не привычка к постоянным физическим нагрузкам, она бы получила полный комплект проблем с кожей. А так… Заставила себя пользоваться косметикой, носить обтягивающее бельё, делать регулярные упражнения, на которых столь упорно настаивала Алла. И дело сдвинулось. У неё был могучий стимул: она хотела остаться привлекательной для Джона, остаться красивой и самой самой лучшей и для Джона и для своих детей. Если она будет самой красивой для них троих, то она будет и самой красивой для всех остальных. Потому она часами пропадала у зеркала, выискивая всё новые и новые проблемные участки и делая всё, что только ей было доступно, чтобы эти участки как можно быстрее приходили в норму.

Дышать временами становилось всё труднее — Светлана понимала причину, поэтому старалась не напрягаться и всё чаще использовала кислородные баллоны, кислородные коктейли и пребывание в оранжерее крейсера. Это помогало снимать ощущение недостатка воздуха. К кислородному голоданию добавилась физическая усталость и быстрая утомляемость. Лёжа в очередной раз на кушетке — кровать Стрельцова старалась использовать только для ночного сна — она вспоминала о том, что Алла выдала ей предельный срок — восемь месяцев. И эти восемь месяцев, как ощущала Светлана, уже подходили к концу. Получалось, что она больше никогда не сможет иметь детей. И эти первенцы — мальчик и девочка станут её единственными родными детьми. От осознания неотвратимости темнело в глазах и холодели руки и ноги. Светлана ощущала нарастающую опустошённость и уже не обращала особого внимания ни на отекающие ноги, ни на боли в спине, ни на беспокойный сон.

Куда девалась её способность спать, сохраняя абсолютную неподвижность? Она вертелась в постели, сама не замечая, что каждый день просыпается с простынёй, съехавшей куда-то на пол и с полувынутым из пододеяльника одеялом. Где-то на задах сознания маячила мысль о том, что это всё — следствия беременности. А Стрельцова упорно забивала эту мысль куда подальше, заменяя её другой: она проживает последние дни, как женщина. Потом хорошо, если от неё, как от женщины, способной порождать жизнь, останется хотя бы что-нибудь. Только усилиями воли она заставляла себя держаться в форме и в рамках, только необходимость ежедневно выходить из каюты, делать командирские обходы, бывать на виду у сотен людей побуждали её делать всё, чтобы не развинтиться окончательно.

Были ночи, когда она лежала навзничь, откинув одеяло куда-то в сторону и не могла уснуть часами. В голову лезли самые неприятные мысли и она с трудом сдерживала их напор. Далеко не всегда это удавалось в полной мере. Она полюбила в такие ночи ходить по коридорам крейсера. Палуба за палубой, отсек за отсеком.

Страх за детей стал постоянным, он усилился. Светлана понимала, что Джон видит и чувствует её состояние и настроение. От него не укрылось напряжённое выражение лица Светланы. Ещё немного — и он попросит Андерсона отпустить его на «Волгу». Андерсон, конечно, согласится — он тоже очень глубоко понимает ситуацию. А как ей тогда пояснять Джону всё, что с ней происходит. Многое он понимает и без слов, но всё же словами придётся пояснять.

А у неё нет сил облекать всё это в слова. Она не привыкла жаловаться. Она не привыкла плакать, она не привыкла рыдать. Она честно пыталась несколько раз зареветь, но только страшной гримасой ненадолго исказила своё лицо. Слёз — не было, крика — не было, даже стона — не было.

Она разумом понимала, что если она уже бездетна, то это всё, никакими стенаниями, никакими рыданиями такому горю уже помочь невозможно. Нечего травить свою душу и рвать на куски душу Джона. Она слишком долго считала себя Скалой и недотрогой, слишком много положила сил и времени, чтобы достичь своего сегодняшнего статуса и положения. И что в результате? Она перестала быть женщиной… Она постарела, она подурнела… Она вдруг обнаружила, что ей не хватает способности отдаться своим переживаниям полностью… Это было страшно, это было неприятно… это воспринималось, как невозможное. Как она сможет воспитывать своих единственных родных детей, оставаясь такой сухаркой? Она столько лет держала себя в жесточайших рамках, что закрепилась на середине, оказавшись неспособной впадать в крайности. И это она, нашедшая свою любовь, свою единственную и лучшую любовь жизни?!

Она всё чаще со страхом смотрела на отекающие ноги, всё туже бинтовала их, носила всё более «сильное» стягивающее бельё, делала всё, чтобы не быть вынужденной при всём честном народе поднимать ноги чуть ли не на уровень головы.

Светлана не могла себя заставить приступить к приготовлениям условий для детей в своей каюте. Мысль о том, что это её первые и последние дети парализовывала её активность, заставляла опускаться на стул или в кресло и чувствовать слабость во всём теле. Думая о том, что она поступила плохо, принудив себя ускорить процесс вынашивания, Светлана склонна была к тотальному самокопанию, граничившему с самообвинением. Ей казалось, что нарушив природные сроки беременности, она совершила самую большую и самую грубую ошибку в своей жизни. Какая теперь разница, родятся дети у неё через месяц или через четыре, как положено? Теперь ей часто хотелось придти к Алле и упросить её сделать всё, чтобы замедлить процесс вынашивания. Она была готова сама всемерно способствовать этому замедлению.

Только мысль о том, что это — не только её дети, но и дети Джона останавливала Светлану от многих, слишком многих крайних действий. Хорошо хоть, что Шепард не мог каждый день лично бывать на крейсере и видеть её в полуразобранном, неприбранном состоянии. Теперь она понимала, почему издавна в России существовали ограничения и ритуалы специально для беременных женщин и их родственников — без них жизнь молодой матери превращалась в кошмар.