Железная дорога

Я пробираюсь через лесную тьму, все предметы, невидимые сейчас глазом, образуют вокруг себя воздушные подушки, даже паутина, если быть сосредоточенным и заметить лёгкую паутинную турбулентность от взмаха моих крыльев. Правда, когда почувствуешь паутину, бывает уже поздно, лапка или крылышко могут её коснуться и, если паутина ещё свежая, тут же прилипнуть. Тогда главное — не поддаваться панике, или тут же отрываешься и улетаешь, или по инерции стукаешься о паутинное покрывало всем телом, и конец жизни превращается в ужас мрака, щетинистые лапы и жало спускаются будто из неоткуда, липкая масса окутывает всё тело, которое вращается, теряя ориентацию в пространстве, будто подвешенное посреди чёрной бесконечности, прикосновения сильных щетинистых лап и мандибул, пронизывающая парализующая боль, медленно уходящее вместе с кровью сознание, отблески в темноте нескольких стеклянных глаз над животом и запах его дыхания, запах ада.

Но паутиной пока не пахнет. В неподвижном воздухе тёплого влажного ночного леса отчётливо ощущается каждый мимолётный запах, я чувствую, мимо какого дерева пролетаю, какая трава растёт подо мной, где притаился клоп, где мышиное гнездо, а где птичье. Обострённые чувства существа достигшего расцвета своей жизни, находящегося на пике своей активности в одну из самых тёплых летних ночей, создают в моём разуме не осознаваемую мной картину такого сложного, но такого знакомого окружающего мира. Уже издали я начинаю чувствовать этот запах, его нет больше нигде в лесу, он есть только на этой поляне, вытянутой, как змея, и узкой, такой, что я пересекаю её за несколько секунд. Запах тяжёлый, не живой, запах, который обычно бывает у неподвижного мира. Но этот мир змеевидной поляны неподвижен лишь отчасти. Вот и теперь я завис над серединой поляны и вдали слышу нарастающий гул. Скоро появляется далёкий свет, лишь только он доходит до моего сознания, как свет уже полностью ослепил меня, и гигантская неживая громада ударяет по мне потоком горячего вонючего воздуха. Меня закружило, завертело и унесло далеко в сторону. Пронёсшаяся громада затихает вдали. А я, ориентируясь по запаху и луне, отыскиваю свой путь. Эта поляна существовала всегда, она уже есть в наследственной памяти нашего рода, мы её не боимся и знаем, что на ней нельзя надолго задерживается. Те, кто пренебрегает этой памятью, чаще всего погибает.

Я зародился на плохой земле, не все могут здесь расти, только такие как я, но и их много. Над нами всегда есть солнце, потому что здесь мы не вырастаем такими большими, чтоб заслонить его. Это хорошо. Если ты способен расти на каменистой земле, пропитанной каким-то чужеродным ядом, то в подарок тебе будет солнце. Ты никогда не вырастишь большим, но тебе никогда не нужно будет бороться с таким количеством себеподобных, стена которых возвышается в нескольких метрах от нас. Камни в земле, длинный сверкающий камень над землёй, в солнечную погоду он сверкает, как второе солнце, даёт нам больше света. Если осмелишься вырасти больше, то придёт наказание. Оно проносится над нами, и только пока мы маленькие, оно не может достать нас. Вибрации его мы чувствуем уже издалека. И хоть привыкли к ним, всё равно начинаем волноваться. Мы помним, как это бывает, мы всё хорошо помним. Гул нарастает, пока не превращается в бурю, огромный камень прокатывается над нами, сотрясая землю и закрывая собой солнце. Гул его подобен молнии, ударившей прям над нами, ветер его подобен ветру самой сильной бури. А ночью он даже светом подобен молнии. Прокатывающийся камень подобен грозе и буре не только этим. Он живёт. Но живёт какой-то другой жизнью, мы чувствуем его жизнь, это, как жизнь молнии. Это поля, они есть у молнии, и есть у него. Будто молния окаменела. Если вырастишь слишком большим, несущийся камень снесёт тебя, если осмелишься простираться над длинным сверкающим камнем, несущийся камень отрежет простирающуюся часть тебя. Но мы маленькие и коренастые. Мы выжили. Нас не достать. Это наш мир.

Проклятая спина, сколько время-то? Опять полдня проспал, уже неделю пути нормально обойти не могу. Опять солнце, ну ещё три дня дождя не будет, и в поле точно всё посохнет, зря весной горбатились. Почему муха, тварь, если уж решила садиться на лицо, то не отступит, у меня что, голова мёдом намазана?

— — Машка, а чё, холодной воды нет что ли? Чего? Чего, не слышу!? Я не могу, у меня спина болит. Да, с моё бы по рельсам походила! Петрович гвозди принёс?

Опять не принёс, алкаш мелкий. Вот авария на нашем участке случится, будем знать. Всем достанется.

Он умылся, позавтракал большой кружкой холодного кваса с хлебом, освежающий квас с утра лучше всего помогал ему проснуться и отойти от похмелья, оделся и, взяв большую тяжёлую кувалду для подбивания гвоздей в деревянных шпалах, поплёлся на пути, по ходу заглянув в трансформаторную будку. Предобеденное солнце разогрело железнодорожную насыпь, и запах пятен пролитой солярки и смолы, которой были пропитаны шпалы, смешивался с запахом леса, травы, лесных цветов и деревьев. Только здесь он, наконец, вдохнул полной грудью. Ему было уже тяжело управляться с этими кувалдами, ломами, лопатами и прочим станционным хозяйством, но он любил этот воздух, этот лес, этот путь, проложенный человеком через чащу в неизведанную даль. Он не хотел на пенсию. Этот воздух лечил его лучше холодного кваса, он придавал ему сил, звал куда-то вдаль и будто что-то обещал впереди, что-то настоящее, как сам этот лес, со всеми его звуками и запахами, как этот ветер, как этот вид, уходящий в горизонт. Он, бывало, уходил в лес на много часов пути, не чувствуя усталости. Что могло быть у него впереди, у старика-то? Но это чувство обещанного, чувство чего-то неизведанного и прекрасного, что ждало его впереди, не уходило. И он всё шёл и шёл, забыв о времени и расстоянии, любуясь формами облаков и очертаниями леса, внимательно посматривая под ноги, чтоб не наступить на греющуюся на шпалах змейку, изредка пропуская товарняки и пассажирские поезда и время от времени объявляя лесу о своём присутствии громкими звонкими ударами молота по особенно сильно выбившимся из шпалы гвоздям.

Бесконечная стена леса постепенно погрузилась во мрак, а поезд всё шёл, и впереди было ещё несколько часов пути. Колыбельным постукиванием стучали колёса. Во тьме промелькнул огонёк какой-то маленькой станции зачем-то поставленной тут, среди леса. Промелькнул и снова тьма, снова лес. Неужели тут кто-то живёт? Я прислонился к стеклу и закрыл глаза. В плеере отыграла одна папка и начала играть другая. Вот я еду сейчас в удобном вагоне, отгородившись от него стеной своих мыслей и звуков, если есть у этого поезда его собственный дух, то я так и останусь непричастен к нему, меня же здесь будто и не было. Мой дух, как резинка, растягивается между местом отправления и местом прибытия. А между ними пространственно-временная чёрная дыра, в которой меня как бы не существует. Я заполняю его миром станции отправления и прибытия, которые несу беспрерывно в себе, миром этой музыки, миром своего сна и своей непричастности. Я открыл глаза и тут же увидел, как в приоткрытое окно вагона ветром занесло ночную бабочку, и та залетала вокруг лампы. Интересно, как они умудряются влетать в вагон на такой скорости и оставаться целыми? И как эта бабочка отнесётся к тому, что вылетит назад за сотню километров отсюда? Поймёт ли она каким-нибудь образом, что так далеко переместилась от места своего обитания? А может она так и не выберется и умрёт где-нибудь под лавкой в этом чуждом ей мире вагона, и уборщица смахнёт её тельце тряпкой. Даже полёт этой бабочки, вся её жизнь и смерть окрашивались звуками музыки, в которую был погружён сейчас мой мир. Это был мой мир и моя бабочка, и я подозревал, что мир этот не имеет ничего общего с миром самой бабочки, с её реальной жизнью и смертью. Я снова закрыл глаза и задремал.

Снова был солнечный день, снова овод кружил над нами, ища каплю тёплой крови и, не найдя, исчезал над лесом. Снова вдали нарастал гул несущегося камня, и снова мы чувствовали его вибрации и поля. Но тут лес замер. Даже нарастающий гул несущегося камня не заглушил этого безмолвия. Мы все знаем мгновения такой тишины, как бездверные двери в потустороннее, они вдруг наполняют пространство, и мы вибрируем в ознобе неведомого. Но такие мгновения всегда неуловимо коротки. Это же продолжалось долго, слишком долго. Жук успел сесть и сложить крылья, ошеломлённый. Будто волна откатывалась перед тем, как вернуться и затопить всё живое. Всё живое чувствовало, что свершается что-то важное. Всё замерло. И волна вернулась. Лес залило невидимым светом, далёкий гул, ещё более бескрайний и величественный, чем гул несущегося камня наполнил лес. И поле, пришедшее со стороны, поле молнии, поле нездешней жизни, такое бескрайнее, что мы не чувствовали, где оно начинается и где заканчивается. Оно накрыло лес и небеса. И оно убило несущийся камень. Камень докатился до нас и медленно остановился. Мы оказались в тени, он накрыл солнце и стоял. Я чувствовал тепло исходящее от него, я чувствовал ядовитый запах, которым пропитана наша поляна, и которым был пропитан он сам, но я не чувствовал его полей. Он был мёртв. С того дня всё изменилось. Гигантский катящийся камень остался скалой нависшей над нами, и больше никогда мы не слышали катящихся камней. Только грозы приносили нам такой шум, и лишь их поля напоминали нам об эпохе катящихся камней, память о которых постепенно исчезала в нашей памяти. Теперь мы могли расти. Лианы обвивали застывший катящийся камень и плелись по нему, красные капли ржавчины капали во время дождя с катящегося камня и напитывали нашу землю. Из леса пришли мыши. Змеи использовали пространство под катящимся камнем, как ущелье. Ядовитые пятна, которыми когда-то пропитывали землю несущиеся камни, постепенно растворились, и семена деревьев проросли вокруг нас, изогнувшись, выглянули из-под камня навстречу солнцу. Лес покрыл насыпь слоем земли, застывший катящийся камень покрылся мхом, и наша поляна стала исчезать в лесу. Но когда я дорос до отверстий в катящемся камне, я почувствовал — в нём когда-то была жизнь. Настоящая жизнь. Камень нёс существ таких же, какие живут в нашем лесу. Возможно, они были из какого-то иного леса, а может они когда-то были одними из нас. Но их предки ушли и отгородились от нас стеной камней. И теперь их нет. Где-то далеко случилось что-то важное, мы все, весь лес, чувствовали это. Мы не знали, и никогда не смогли бы узнать — что, мы могли знать лишь то, что касается нашего мира, но мы чувствовали, что, по-видимому, мир, из которого пришёл он, чтоб остаться тут навеки, перестал существовать. Какой-то из миров там вдали — умер.

Из книги «Миры».