Апокалипсис. После

Люди умерли первыми. Кроме атомного и химического оружия, которое убивало всё живое или специализировалось только на животных организмах, было бактериологическое, волновое, лазерное, обычные боеприпасы отслеживали движущихся людей по лицам и формам тела. Изуродованная земля осталась животным и растениям, которые пытаются выживать в разрушенных экосообществах, среди лесов, превратившихся в выжженные пустыни, в отравленных реках, в радиоактивных степях. И медленно умирают, уже без людей. Города превратились в руины, на душистые травы полей осела радиоактивная пыль, наполнявшая атмосферу несколько дней. Пыль смыл кислотно-радиоактивный дождь. С годами, в основном низшие формы животных и растений, стали постепенно приспосабливаться, эволюционировать, восстанавливаться. Произошла смена биогеоценозов, там, где раньше была тайга, влажные тропические леса, рощи и дубравы, теперь простирается одна бесконечная ветреная степь.

В мире наступили тишина. В тишине раздаётся иногда грохот и треск грозы, и шелест падающих капель мягко наполняет пространство. Иногда завоет ветер, а в безветренную ночь застрекочет сверчок, теперь его стрёкот — песнь торжества жизни. А иногда случается такое безмолвие, которое просто не представимо на Земле, тем, кто не был здесь, невозможно это даже представить. Кажется, сейчас истончится сама ткань этого безмолвного пространства, и сквозь него на нас хлынет безмолвие самого космоса. Но вот журчит горная река, спускающаяся с заснеженной вершины, возвышающейся над облаками. Пожалуй, сейчас это самая чистая река на земле, до вершины не добрался смог и даже не долетели облака, несущие химически-радиоактивную смерть. К реке спускается индус, волосы и борода его спускаются почти до земли, рёбра проступают на исхудалом теле, истрёпан его старый хитон из мешковины, а глаза так светлы, будто в них отражается вся бесконечность миров. Сделав несколько глотков ледяной воды, он встаёт и исчезает за поворотом горной тропы.

Вот руины городов. Упавшие, накренившиеся и полуразрушенные скелеты небоскрёбов порастают травой, формируя вертикальные сообщества выживших организмов, возрождающиеся птицы облюбовали высокие, рукотворные, поросшие растениями скалы. Крысы, кошки, одичавшие собаки, превращающиеся снова в волков, поддерживают баланс этого мира. В тёплый солнечный день на смотрящий в небо угол бетонной плиты, виднеющийся среди высокой травы, вылезла погреться на солнышке змея. Стрижи наполнили воздух свистом. В застоявшихся озерцах, возникших в воронках от взрывов, вовсю размножаются комары, так что стрижам здесь раздолье. По главной улице города идёт парочка прилично одетых людей. Они осторожно обходят ржавые остовы автомобилей и автобусов, куски упавших конструкций. Животные на них не реагируют, только кошки равнодушно поворачивают на секунду к ним голову. Они всегда были среди нас, но мы их не замечали. Теперь в пустоте они ходят тут одни, будто ничего не случилось. Дойдя до конца центральной улицы города и ступив туда, где раньше был Downtown, они превращаются в похожие на свечи вытянутые и светящиеся тусклым светом формы, которые медленно растворяются в пространстве.

Степь. В степи стоит небольшая скала с плоской вершиной. На скале танцующий индеец. Это странный танец, он прост и величественен, движения эти не встретить ни в каком другом танце, но они, при этом, узнаваемы, будто их рождает сама жизнь. Кажется, он говорит своим танцем с миром, и мир отвечает ему своим безмолвием. Тишина, закат, величественная безбрежность степи — словно обрамление его танца. Чем дольше смотришь на его танец, тем больше проникаешься внутренней силой, скрытой в его движениях, и вскоре возникает чувство, что он наполняет тебя жизнью, миром и вечностью. Кажется, что любой танец может быть только таким, что это самый совершенный танец, который ты видел в своей жизни и который можешь себе только представить. Каждое движение индейца когда-то было результатом битвы силы, в каждом история его жизни и его пути. Он говорит в нём о своей борьбе, о тех битвах, которые выиграл, и о тех, которые проиграл. О тех чудесах, которые встретил на своём пути и о радости, которую накопил. Заходящее солнце заливает его, не обжигая, ветер мягкий и тающий, а вершина скалы дрожит под воздействием его силы. Танец был долгим, очень долгим. А когда он подошёл к концу, индеец взглянул на солнце, и тогда показалось, будто тень приблизилась вплотную к нему из-за правого плеча, и он исчез.

Берег неподвижного моря. Раньше море было синим, теперь оно зелено-коричневое. Запах моря когда-то сменился зловонием. Потом запах исчез вообще. Теперь запах моря постепенно возвращается. В зарослях водорослей ползают беспозвоночные, но новые раковины почти никогда не выносит прибой на берег. Только маленькие крабики рыщут в зоне прибоя. В небе появляется точка, которая перемещается мгновенно, будто гравитации не существует. За секунду она пересекает горизонт, замирает, меняет направление движения, превратившись в шар, зависает над берегом. Несколько сверкающих фигур спускаются из шара на тонкой округлой платформе. Они касаются почвы кончиками тёмных тросточек. Потом берут немного песка в пиалу. Они разговаривают на будто человеческом, но не понятном языке. Платформа с фигурами исчезает снова в шаре, шар, продрейфовав несколько секунд над побережьем, мгновенно скрывается за горизонтом.

Пустыня. Пыльная буря превращает солнце в кроваво-красный бледный диск, ветер перемещает дюны, пересыпая песочек через хребет пылевого холма. Пелена песка то собирается в воздухе в густые тяжи, то снова рассыпается в мутную взвесь. Тут ветер внезапно прекращается, вокруг становится удивительно тихо. Удивляет резкость перехода настроения природы. Буря будто осела вниз, осыпавшись поднятым ею песком. Лёгкий прохладный ветерок будто принёс с собой нездешний аромат, который почувствовал бы любой человек, если бы оказался сейчас здесь, будто это ветерок только что мгновенно переместился сюда из совсем другого края, неся с собой дух той неведомой среды, в которой он зародился. Порыв прохладного ветра, пролетевшая прям над землёй птица, шелест песка, будто мимо проползла невидимая змейка, на секунду ушедшее за облачко солнце. Всё складывается в какую-то череду событий, будто связных друг с другом, будто это всё — знаки, и мир замер в ожидании того, предтечей чего они являются. И тут на горизонте появляется путник. Откуда он появился среди пустыни мёртвого мира? Даже если бы мир был жив, путнику нужно было пройти сотни километров до ближайшей воды, укрытия и тех мест, где жили люди. Хитон бедуина чист и опрятен, будто он и не прошёл весь этот путь, лица не видно. За путником бежит собака. Воздух наполняется запахом уюта и свежести, высоты и умиротворения. На минуту будто мир становится другим. Будто ты просыпаешься и только сейчас в удивлении осматриваешься по сторонам. Нет ни мёртвой пустыни, ни смерти, ни катастрофы, нет этого безжизненного и безнадёжного пространства. Вроде бы ничего не изменилось, пустыня не исчезла, но это уже другая пустыня, другой мир, другая жизнь. Окажись здесь сейчас человек, он вспоминал бы впоследствии это, как чудесное путешествие, которое он совершил, не сходя с места, иной мир сам прошёл мимо него. Но путник проходит мимо, нотки воздуха пустыни борются некоторое время с нездешним ароматом и наконец растворяют его в себе. Наваждение проходит, будто в голове только что играла прекрасная музыка, и вот она замолчала, и ты только что заметил, что она играла, как раз потому, что наступила тишина. Издали приближается шум бури, первые песчинки врезаются в дюны и всё больше их, больше, и вот пустыня снова погружается во мрак…

Средь полей Аризоны стоит большой дом. Дом вдали от больших городов, и ударные волны атомных грибов его не затронули. В пустом доме будто замерло прошлое. Там всё так, как было когда-то, когда в нём ещё были люди. Ветер ещё не выбил стёкла и не раскидал бумаги на дубовом столе, мыши ещё не погрызли его полы, только почернел рис в стеклянной банке в кладовке, и истлели в прах пирожные в холодильнике, только пауки оплетают пространство комнат паутиной, только толстый слой пыли материализует его пустоту и многолетнюю неподвижность. Восходит солнце, и первые лучи пробиваются сквозь грязные стекла в дом. В полумраке проступают, словно тени, фигуры людей, сидящих неподвижно, кто за столом, кто на кровати. Со второго этажа раздаётся детский смех и удаляющийся топот, где-то едва слышно играет музыка. Тени отделяются от предметов и мелькают в пространстве, или это обман зрения? Паучок срывается с паутинки и скользит испуганно вниз, кто-то тронул музыку ветра, лёгкий звон пронёсся по дому, или это сквозняк? Раз в году дом оживает. И будет оживать, пока целы стены и обстановка дома. А когда время сравняет дом с полем, с миром, с ветром, со звёздами, что станет с его призрачными жителями? Когда ветер, ворвавшись через разбитые окна, превратит комнаты в хаос и заглушит его тихие голоса, когда дождь зальёт истлевающие вещи, и пыль станет землёй и примет в себя первые прорастающие семена. Когда обвалится крыша, и даже сваи дома перестанут виднеться в траве? В какие миры уйдут его обитатели, и останется ли им место в этой Вселенной вообще? Может, они вместе с пылью, с ворвавшимся ветром развеются, может, растворятся в свете луны и звёзд, может, растают в запахе трав, сольются с шелестом травы, и только Вечность сохранит память о тех годах, когда жили они и когда были так счастливы, что не могут покинуть этот дом и сейчас, продолжая жить в нём после смерти мира, будто ничего не случилось?

Люди за тысячи лет своего существования, познания и творчества проникли дальше и глубже, чем можно себе представить. Сейчас, когда их человеческий мир разрушен, умерли ли они? Они жили бок о бок с жителями иных миров, но в своей человеческой самопоглощённости не видели их, лишь немногие имели смелость и волю выйти из зоны комфорта человеческого мира и достичь безбрежности. Теперь стена между миром людей и миром Вселенной разрушена, остались те, кто уже были за чертой, те, кто и раньше был представителем мира людей на перекрёстках безбрежности, остались лишь путники. Так быть может только сейчас, когда колыбель человечества перестала существовать, оно начинает своё настоящее зрелое, вечное и неуничтожимое бытиё, как равноправный представитель бесконечный вереницы миров безбрежности? Быть может только сейчас упала с человеческого мира пелена субъективности и искусственности, и сознание человеческого мира стало частью реальности за гранью субъективного и объективного. Быть может именно здесь, за порогом мира обывателей, мир людей стал зрим и един с мирами иных форм жизни и разума. И мы продолжаем свой путь.

Из книги «Миры».