Постапокалипсис. Дети

Всё началось ночью. На улице шум и вой серен, я проснулся от того, что родители бегали по квартире, кричали, мама очень сильно волновалась, даже заплакала, папа кому-то позвонил и очень громко разговаривал. Я привстал, но не вылезал из-под одеяла, чтоб им не мешать. Наконец, мама подошла ко мне и ласково, как будто что-то нехорошее уже произошло, сказала мне, что нам надо собираться, мы едем в бомбоубежище. Пока я заправлял постель и одевался, мама с папой очень быстро собирали вещи в две большие сумки и обсуждали, в какое бомбоубежище лучше пойти: в то, что возле дома, но там нет ничего, или в то, которое далеко, но там удобнее будет с детьми, и есть припасы, которые будут нужны, если нам нужно будет пожить там подольше. Выиграл папа, и мы поехали в то, которое дальше, но в котором всё есть. Часть дороги мы проехали на машине, но потом стало очень людно, дороги забились машинами и людьми, и нам пришлось бросить машину и идти пешком. Папа нёс на плече свою тяжёлую сумку, но мама свою на плече нести не могла, и ей было очень тяжело. Пока мы дошли, даже я устал, хотя у меня была только сумочка с игрушками. Я не мог им помочь, потому что их сумки были мне по пояс, и я очень волновался за них — смогут ли они дойти с такими тяжёлыми сумками до убежища, особенно мама. Но мы, наконец, дошли. Около бомбоубежища была толпа, все толкались, пытаясь поскорее попасть внутрь. Меня со всех сторон сжимали, но мама всем громко говорила: «Осторожнее, тут ребёнок!» и поэтому меня не раздавили насмерть. Рядом со мной шла девочка, она была очень серьёзной, как и я. В толпе я не видел ничего кроме сумок, ног и спин, поэтому я смотрел на эту девочку. Время от времени я замечал других детей, но они все проходили мимо, и их становилось не видно за спинами взрослых, да и мне самому нравилось смотреть именно на эту девочку, поэтому я смотрел на неё.

Убежище оказалось очень большим, целый город. Мы шли, шли, шли, из зала в зал, и всё было переполнено людьми. В одном из залов мы все примостились на одну свободную кровать. А люди за нами продолжали идти дальше. Скоро стало совсем много народа. Люди стояли около стен, и им уже не было смысла куда-то идти. Где-то плакали маленькие дети. Ненавижу, когда плачут маленькие дети. Честно говоря, хочется их прибить, хотя так говорить вслух нельзя. Специальные люди в форме бегали взад и вперёд, кричали тем, кто стоял, чтоб освободили проход и вообще они смотрели, кто как устроился. Потом людей оказалось так много, что они начали предлагать стоящим у стен перейти в другое убежище. Люди отказывались, тогда люди в форме кричали им, что будут выводить силой тех, у кого нет места на кроватях. Тогда мамы начали просить их, чтоб они разрешили оставить их детей. Люди в форме отвечали, что только если они найдут взрослого с койкой, который выйдет сам и освободит на койке место для ребёнка. Тогда мамы начали просить тех, кто сидел на кроватях. Первыми начали выходить мужчины, вскоре и папа уступил место какому-то мальчику, обнял маму и ушёл. Но детей оказалось слишком много, так что мамы начали тоже освобождать свои места и уходить. Тех мам, которые только привели своих детей, сопровождали люди в форме, они следили, чтоб мама нашла место своему ребёнку и вышла назад. Скоро и моей маме стало неловко оставаться со мной, она крепко меня обняла, сказала, что когда всё закончится, чтоб я сам никуда не уходил, она сама меня тут найдёт и уведёт. Она сказала, что всё будет хорошо, чтоб я не скучал и не беспокоился, что они с папой переждут в другом убежище, в том, что для взрослых. Мама поставила рядом с кроватью ту сумку, которую несла, вытащила из неё несколько своих вещей и объяснила мне, с какой стороны в сумке, что можно найти, если мне что-то понадобится. Потом она вытащила из глубины и положила сверху пирожки и термос и сказала, что если я захочу кушать, то вот тут они лежат. Я пообещал, что не уйду отсюда и беспокоиться не буду. Да и куда бы я ушёл с такой сумкой, только до соседней кровати. Но я не хотел, чтоб она уходила, хотя и не сказал ей об этом, просто смотрел, как она уходит, пока её было видно и ещё некоторое время после этого, на случай, если она на секундочку опять появится в толпе. Потом я заметил в соседнем зале ту девочку, с которой мы входили в убежище, её постоянно загораживали, но время от времени её становилось видно, она сидела, сжавшись, в уголке кровати среди других детей и тихо плакала. Хорошо жить на одной кровати с такой маленькой девочкой, подумал я, она совсем не занимает места. Со мной же сидели какие-то пацаны, которые то и дело задевали меня локтями, ненавижу таких.

Вокруг совсем не осталось взрослых, кроме людей в форме, которые теперь все занимались детьми, но и их теперь бегало всё меньше, хотя детей больше не приводили, все кровати уже давно были заняты, на каждой сидело по три ребёнка. Тут на весь зал что-то громко стали говорить по микрофону, оставшиеся люди в форме бросили детей и особенно взволновано забегали, перенося как-то приборы, что-то друг у друга спрашивая и друг другу крича. Тут случилось землетрясение. С потолка посыпалась известка, по залам разнёсся гул. Потом ещё и ещё. Люди в форме перестали бегать, встали каждый посреди зала и начали говорить нам, чтобы мы сели на кровати и не волновались. Но я и не думал волноваться, я очень хорошо знаю, что такое землетрясение и давно хотел в нём побывать. Другие тоже больше волновались не из-за землетрясения, а из-за того, что остались тут без родителей. Я услышал, как старшие пацаны говорили между собой, что это не землетрясение, а бомбы. Что ж, может быть, но по-настоящему я поверю только родителям или хотя бы взрослым людям в форме. А этих пацанов что слушать, может правда, а может и нет, пусть себе говорят. Потом землетрясение или бомбы прекратились, и взрослые в форме стали разносить нам постельное бельё и одеяла. Стало жарко, и включились кондиционеры. В соседнем зале из щелей прям над кроватью стала лететь пыль, и от этого стало вонять дымом. Взрослые в форме очень заволновались по этому поводу и стали решать, что делать. А дети, сидевшие на кровати под этим местом, закашлялись и не прекращали кашлять. А потом у одного мальчика пошла изо рта кровь. Тогда взрослые, наконец, решили, что им надо делать. Они вынесли несколько ящиков, таких больших, что каждый из них пришлось нести вчетвером, вытащили ещё какие-то огромные мотки чего-то мягкого и ещё ящики с инструментами и запчастями поменьше, эти ящики были открыты. Потом, составив всё в кучу, они стали обсуждать, что делать дальше. Быстро всё решив, они потащили их к выходу. Некоторые при этом плакали, они не прекращали обсуждать с таким деловым видом, будто ничего не случилось, но я видел, как у них катились слёзы. Они всё время обсуждали эту дырку в стене, из которой шёл воздух с пылью. Видимо, некоторые ушли ремонтировать наружу, остальные остались стоять в той комнате, где шла пыль, они согнали детей с кроватей вокруг и расселили по другим кроватям. Никто не хотел, чтобы на их кровать садили четвёртого, ведь и так было тесно, я видел по лицам, что не хотели, но все молчали. Ещё все их сторонились, потому что они заболели от этой пыли. Все старались отодвинуться от них подальше, а они начинали кашлять кровью себе на руки и рассматривать выкашлянную кровь у себя на ладонях. Из дырки в стене пыль так и шла. Тогда те, что остались, тоже решили уйти ремонтировать. Они оделись в блестящие скафандры, одному сказали пойти открыть все склады, другие обсуждали что-то насчёт двери наружу. Наконец они приволокли ещё несколько ящиков и тоже ушли. Я видел, что это последние взрослые и пошёл посмотреть, куда они уходят. Я шёл поодаль, делая вид, что просто прогуливаюсь, потому что устал сидеть. Многие дети уже начинали ходить туда-сюда. Взрослые открыли большой замок, похожий на замок, который я видел на подводной лодке, на огромной двери, я первый раз в жизни видел такую тяжёлую дверь, даже взрослые открывали её медленно и с трудом. За этой дверью была ещё одна дверь. Когда мы заходили, я не разглядел этих дверей потому, что всё было настежь открыто, и везде была толпа народу. Взрослые вошли в коридор между дверьми и закрыли за собой дверь с той стороны. Я видел, как поворачивается огромный замок, и понял, что мы заперты тут одни. Никакой ребёнок не сможет открыть такой замок. Значит, мы должны сидеть тут и ждать, когда вернутся взрослые, как, впрочем, мне и сказали родители. Я вернулся на свою кровать и стал рассматривать других детей вокруг. Потом достал из сумки пирожок, налил из термоса чай, разулся, залез с ногами на кровать, чтоб прислониться к стенке и стал есть. Я достал из своей сумочки робота и стал его рассматривать. Я, конечно, очень хорошо знал своего робота, и мог бы его отличить от тысячи точно таких же, я знал, где у него поцарапано и где я что у него сам заклеивал, но мне нравилось его рассматривать или давать ему задания, которые он блестяще выполнял. Мой робот всегда побеждал, хотя часто ему приходилось для этого хорошенько потрудиться. Его мне подарили родители на Новый год. Положили под ёлку, будто это от Деда мороза, будто я совсем маленький. Даже если бы я верил в то, что это Дед мороз приносит под ёлку подарки, разве ж он приносит современных роботов? Абсурд. Я попытался сосредоточиться на роботе, но дети вокруг всё больше меня отвлекали. Среди них есть такие идиоты, одни орут, другие ходят и ищут маму, они, конечно, младше меня, но я в их возрасте так не делал. Им же сказали сидеть на месте, что за ними придут. Больше всех меня раздражал крикун на соседней кровати, он был ближе всех, поэтому его плач был самый громкий. Время от времени он вставал с кровати, не прекращая кричать, с открытым и искривлённым от крика ртом и капающими соплями неспешно смотрел в одну сторону, потом поворачивался в другую, потом снова прислонялся попой к краю кровати, будто он так, ненадолго присел, и сейчас ему куда-то идти. Я слез с кровати, подошёл к нему, тихонько взял за руку и попытался сказать ему через его крик: — Чего ты кричишь? Скоро твоя мама придёт, ничего с ней не случилось, сядь на кровать и подожди. — Но он даже не смотрел на меня, продолжая орать и глядя перед собой, похоже, ничего не замечающим взглядом. Я нашёл глазами девочку в соседнем зале, она сидела всё в том же углу кровати, только устроившись поудобнее и положив голову на подушку. Я бы хотел поменяться с кем-нибудь местами, чтоб быть с ней на одной кровати, но для этого нужно найти того, кто согласится это сделать, я посмотрел на её соседей по кровати и понял, что они не относятся к адекватным и умным детям и просто не станут меня слушать, предположив, что я хочу их как-нибудь обмануть. Я взял один пирожок и отнёс ей. Она молча взяла его.

Между тем, крик и плач усиливался. Всё больше детей, поддаваясь общей истерике, начинали, кто тихо, а кто громко плакать. Некоторые, сопливя и пуская из носа пузыри, ходили медленно из зала в зал и беспрерывно орали. На соседней кровати насупившаяся девочка сидела в мокрых колготках, а её соседи фукали, показывали на неё пальцем, смеялись и отодвигались от неё как можно дальше. Самыми нормальными детьми были те, что постарше. Пацаны, перезнакомившись, собрались в компании по несколько человек и ходили по залам убежища, всё осматривая и с кем-то общаясь. В некоторых таких компаниях были и девчонки, но редко. Девочки тоже потихоньку объединялись, но, в основном, оставались на своих местах, а если и ходили по залам, то медленнее. Группка из четырёх мальчишек остановились у стены напротив моей кровати, что-то обсуждая между собой. Мой безумный сосед на соседней койке продолжал надрываться, хотя не так громко, потому что уже осип. Наконец, одному из пацанов надоел постоянный вой прям в ухо и он, повернувшись, заорал на него так, чтоб перекричать весь этот шум вокруг, заорал, аж согнувшись от напряжения: — Не орииии!!! — сипящий не среагировал на его крик, и пацаны ушли подальше.

Меня стало клонить в сон. Меня всегда клонит в сон от резких громких звуков. На концерте на первых рядах так ужасно громко, невозможно сидеть, но я почему-то засыпаю. Так и тут. Не знаю, сколько я проспал, мы же пришли сюда среди ночи, но когда я проснулся, было намного тише. Кто-то тихо завывал, кто-то всхлипывал, другие разговаривали, многие спали. Я достал последний пирожок и съел его, потом пошёл искать туалет. Туалет нашёлся недалеко, через два зала. Там уже противно пахло, и всё было мокрым. Кстати, неприятно начинало пахнуть и в самих залах. В соседнем помещении был душ и умывальник, в умывальнике текла вода. Я закрыл кран. Возвращаясь назад, я встретил мальчишек, собиравшихся у моей кровати, когда один из них заорал на моего соседа. Они меня узнали. Тут, в чужом зале, мы становились как бы одной командой. Они спросили меня, хочу ли я есть. Я ещё не особо хотел есть, так как только что съел последний пирожок, и в сумке ещё была еда, но отказываться не стал, вдруг они предложат что повкуснее. «Пошли с нами на склад» — сказал один из них, и они, не дожидаясь моего ответа, отправились дальше. Мы вошли в прохладное слабо освещённое помещение с большими полками, до потолка заставленными продуктами. По полкам лазали дети, передавали друг другу банки, коробки, упаковки. В первую очередь они разбирали шоколад, компоты в банках, сухофрукты, печенье. На полу уже образовался слой упавших и рассыпавшихся коробок, обёрток, чего-то разбитого, растоптанная шоколадная плитка, если на неё наступишь, оставляла неприятные липкие следы. Я, по примеру остальных, стал открывать коробки, исследуя содержимое. Банки с компотом я трогать не стал. Несколько детей уже сидели по углам, пытаясь открыть свои банки, и у них ничего не получалось. Один разбил свою банку, порезался, и, сидя весь измазанный липким соком, обсасывал свой кровоточащий порез, тихо всхлипывая. Группа пацанов, орудовавшая неподалёку, переговариваясь, пришла к выводу, что где-то должны быть ножи и прочая посуда, «потому что тут должно быть всё необходимое для жизни», как сказал самый активный из них. «Айда искать» — бросил он клич своей команде, и они ускакали на поиски в другие помещения склада. Я набрал кучу печенья, сока и шоколада и вернулся к себе на кровать. Мои соседи смотрели на меня, вернувшегося с такими вкусностями, но молчали. Когда я у них на глазах стал есть первую шоколадку, один не выдержал, подошёл и спросил: — А где ты это нашёл? — я рассказал ему, как пройти на склад продуктов. Все, кто слышали мой рассказ, встали и пошли с ним искать склад. По залам стали ходить чумазые, испачканные шоколадом дети, пол стал покрываться крошкой от печенья и липнуть от пролитого сока и оброненных ягод. Команда пацанов нашла-таки кухонную утварь и с горем пополам стала открывать банки с компотом и прокалывать жестяные банки со сгущёнкой, посасывая сгущёнку из дырочек. Какое-то время это было особым смаком. Добрые старшие прокалывали банки со сгущёнкой и себе и тем, кто помладше. Каждый ходил со своей банкой, мерно посасывая, и запивая водой из-под крана, который так и не закрывался. На полу сгущёнки тоже прибавилось.

Даже не самые активные дети успели перезнакомиться и подружиться друг с другом. Самых маленьких, тех, кто наделал себе в штаны и теперь вонял вокруг себя, согнали на отдельные кровати, поменяв их местами с теми, кто постарше. Чтоб кто-то за ними ухаживал, я не видел. Иногда им приносили еду, хотя они тоже постепенно нашли склад и что-то там разворачивали и ели, роясь сами на нижних полках или получая еду от старших. Кто-то продолжал реветь и сейчас, но чаще всего ревели не из-за отсутствия родителей, а из-за того, что его толкнули, ударили за что-то или что-то забрали. Из-за одиночества, из-за того, что соскучились по маме, из-за того, что некому присмотреть за ними, обычно плакали теперь тихо, забиваясь в уголок к себе на кровать. Почти все какое-то время так делали, а потом возвращались назад в общество. Только пацаны постарше, которые жили теперь исключительно неразлучными компаниями, кажется, были совершенно в своей тарелке и никогда не грустили. Они выменяли себе соседние кровати и теперь даже спали стайками, вместе. На второй день от шоколада с печеньем у меня разболелся живот. Я нашёл на складе шпроты, сухари, и запасся ими, принеся, сколько смог унести, к себе и спрятав в своей сумке. Я видел, как кто-то ходит с пакетами сухого молока, но сам не смог его найти, наверное уже разобрали. Некоторые девочки пытались прибраться на складе, где мусора на полу было уже по колено, другие девочки стали пытаться ухаживать за самыми маленькими, и мне было жалко этих девочек, мне казалось, что всё это бесполезно.

Так прошло несколько дней. День ото дня становилось всё хуже. В туалет стало просто невозможно войти. Приходилось идти прям по какашкам, поэтому в залах весь пол стал грязный и ужасно вонял. Пацаны в группировках стали говорить о том, что кончаются продукты, и что надо забрать себе часть склада. На складе начались ссоры. Обычно, каждая группа выставляла одного человека, и они дрались, победитель давал победу всей группе. Но эти условности не помогали, проигравшая группа и не думала ограничивать свои действия, иногда просто выгоняя подведшего её из своих рядов. В конце концов, группировки пацанов разделили склад на зоны влияния, не пропуская никого на свою территорию и не заходя на чужую. Если группа уходила куда-то, они оставляли двух охранников, и если охранники не могли справиться с вторжением, то они, громко крича, бежали звать свою группу, группа прибегала в полном составе, и начиналась драка. Группировки делились едой с малышами и девчонками, не входящими в группировки, но понемногу. Слабым еды стало не хватать. Опять поднялся плач. Но много или мало, еда всё же находилась для всех в тех частях склада, которые не контролировались группировками, как правило, это были те части, где, на первый взгляд, остался только мусор, но на самом деле, если хорошенько порыться в этом мусоре, всегда можно было что-нибудь найти. Ещё через несколько дней еда стала заканчиваться даже на территориях склада, охраняемых пацанами. На самом деле, охрана-то была не очень эффективной. Как только команда куда-то отлучится, слетались толпы малышей, девчонок, пацанов, державшихся сами по себе или парами, типа меня, и расхватывали всё, что успевали схватить. Их, то есть нас, били, но ничего не помогало. Одного успеют избить, а остальные убегут. Самые маленькие ходили самые голодные, некоторые беспрерывно плакали на своих ужасно грязных подушках. Некоторые из них умудрялись ходить в туалет босиком, и тащили всю вонь из туалетов к себе на кровати, размазывали её по телу, по полу и по стенам. От однообразной сухой еды, запиваемой из-под крана, а может и из-за грязи у всех началось расстройство желудков. Кто-то блевал прямо на пол возле своих кроватей, кого-то знобило, и он не вылезал из-под одеяла, кто-то постоянно спал, стоная и разговаривая во сне. Когда на складе окончательно закончилась еда, пацаны стали бегать по залам, выискивая у кого что можно отобрать. Они достали мою сумку и вытрясли её, нашли консервы, которые я не смог открыть, потому что у меня не было консервного ножа, а у пацанов из групп, которые их забрали, я не осмелился попросить. Эти пацаны играли кухонными ножами так, будто они бандиты и собираются кого-то прирезать. При этом они смеялись и выделывали с ножами такое, что я удивлялся, как они ещё друг друга не порезали.

Да, я забыл рассказать о тех детях, которые оказались возле отверстия в стене, из которого шла пыль. После того как последние взрослые ушли, пыль перестала идти. Но дети, вдыхавшие её, как начали кашлять, так и кашляли несколько дней всё больше и больше. Потом у них начали выпадать волосы и идти изо рта кровь. Ещё они задыхались. Все отодвинулись от них, только девчонки иногда приносили им попить. Скоро они затихли и лежали неподвижно, может, уснули, а может, умерли. Другие дети боялись сидеть рядом и перешли на другие кровати или сели возле других кроватей на свои одеяла, потому что на свои кровати дети их не пускали, всем и так было тесно. Только на одной из таких кроватей с затихшим мальчиком маленькая девочка продолжала, насупившись, тихонько сидеть, забившись в угол. Туда посадила её мама, и она послушно сидела на своём уголке кровати, почти никуда не ходя и ни с кем не общаясь. Но другие дети в том зале, куда влетала пыль, тоже начали болеть, только не так сильно, и дети из других залов тоже. Они кашляли, многие задыхались, некоторые вытягивали у себя из головы волосы и лежали, почти не вставая. Я заметил, что мне тоже было трудно дышать, и вообще я чувствовал себя неважно. Кстати, те кровати, которые были прямо под вентиляцией, из которой проходила пыль (пацаны сказали, что это вентиляция), заняли другие дети, хотя я и ещё одна девочка пытались им сказать, что занимать эти кровати уже нельзя. Но нас не послушали, и теперь дети, занявшие эти кровати, болели особенно сильно.

Когда еды совсем не стало, старшие пацаны перестали ходить командами. У всех испортилось настроение, никто не хотел ни с кем общаться в компаниях, я впервые увидел, как некоторые из них плачут. Все рылись на складе, пытаясь что-нибудь ещё найти, часто находили, но этого хватало ненадолго. Когда кто-то находил что-то съедобное, остальные смотрели, как он ел, а евший опасливо и угрюмо оглядывался вокруг себя. Если его замечал мальчишка посмелее, он пытался отобрать еду, поэтому приходилось запихивать её поскорее в рот. Все стали потихоньку сходить с ума. Кто-то забился в угол и снова, как при приезде сюда, только плакал и ни с кем не разговаривал, а кто-то бегал и всех бил. Старшие пацаны били тех, кто орал. Они сами орали на них, и если те не прекращали, душили их подушками или били чем-нибудь тяжёлым. Меньше всего еды доставалось самым маленьким, самым глупым и не самостоятельным. Их было видно сразу, это те, что ревели, когда родители оставили их одних, пускали сопли и вели себя несуразно. Их и тогда-то не было жалко никому, а уж сейчас и подавно. Вскоре даже некоторые из младших детей научились, что еду можно отобрать, если бить чем-нибудь тяжёлым по голове того, у кого её заметишь. Главное, делать это быстро, по возможности, незаметно подбегать и бить ничего не говоря, чтоб тот, у кого появилась еда, не успел её быстро съесть. Нам всем было страшно, когда кто-то так делал, потом избитый лежал там же, и часто у него из головы капала кровь. Потом он медленно вставал и тихонько уходил на свою кровать. А бывало, оставался лежать там. Если он мог лежать на таком вонючем полу, значит ему совсем было плохо, или он уже совсем ничего не чувствовал. Снова начались истерики, те, кто поплаксивее, звали своих мам, кричали, что хотят есть и просто орали, а те, кто позлее, били их, но им было всё равно, по-моему, некоторых надо было убить совсем, чтоб они замолчали, они всех уже достали. И один толстый пацан в порванной грязной рубашке ходил босиком с угрюмым неподвижным лицом и ножом и резал тех, кто орал. Он ходил медленно, так что всех зарезать он не мог, он только подходил к какому-то невменяемому, особенно громко орущему ребёнку, втыкал в него нож, потом вытаскивал, очень тщательно, трясущимися руками, вытирал нож об одежду, пока тот не становился совершенно чистым, и шёл куда-то с этим ножом так же медленно и с таким же лицом, как и пришёл, после этого довольно долго не появлялся. А тот, кого он зарезал, переставал кричать. Теперь истерика и поиски еды не прекращались даже ночью. Но, слава богу, что спать можно было безопасно — вообще, если чего-то боишься, надо было сделать вид, что спишь. Спящие не интересовали вообще никого. Многие лежали уже долго. Некоторые ослабели от голода, у некоторых не было настроения, чтоб вставать, кто-то, кажется, был без сознания или уже умер. Те, кто лежали, не двигаясь — не могли есть, никому не мешали, на них не было смысла тратить время и силы, они никак не выделялись. Я нашёл способ есть, не привлекая внимания: найдя что-нибудь на складе, я клал это сразу в карман, делая вид, что продолжаю искать. Потом, через минуту, уходил, возвращался к себе на кровать, ложился лицом к стенке и, делая вид, что сплю и ворочаюсь во сне, постепенно под одеялом подносил ко рту упаковку, открывал и начинал потихоньку есть, стараясь шевелиться как можно меньше. Я всё время думал над тем, успеют ли мама с папой прийти за мной до того, как мы тут все умрём. То, что мама с папой живы, я знал наверняка, это мы — маленькие глупые и беззащитные, а они большие умные и уже хорошо разбираются в этом мире, знают, как что правильно делать, я не представляю, как бы они могли умереть.

Дошло до того, что на тех, у кого замечали еду, набрасывалось уже несколько человек, они почти сразу убивали их и дрались между собой. Те, кто не хотел так делать, надолго засыпали и почти не могли встать. Я не представляю, как на складе ещё что-то кто-то находил, по-моему, там сейчас жила половина убежища, некоторые даже спали на пустых полках или в грудах пустых коробок и обёрток от еды. Те, у кого была еда, появлялась, отбивались и часто разбивали в кровь нападавших. Мою большую сумку тысячу раз вытряхнули и перерыли на грязном полу. Я говорил им, что в ней уже искали, но меня не слушали, им было приятно порыться в чужих вещах. Я просто перестал собирать вещи, и их разнесли по залам, скоро в грязи на полу я перестал их узнавать среди остального мусора. А тут ещё этот крикун на соседней кровати закричал опять. Это стало уже невыносимо. Я решил попросить того маньяка с ножом, чтоб он его прирезал. Пошёл искать и нашёл его сидящего неподвижно на складе, он сидел на полу, прислонившись к стене и неотрывно смотря вверх, на лампочку. Я встал метрах в двух от него, ближе подходить к нему мне не хотелось, и рассказал, что пацан на соседней от меня кровати постоянно орёт и всем уже надоел, чтобы он сделал с ним что-нибудь. Маньяк медленно перевёл на меня взгляд, но ничего не ответил, только неотрывно продолжал смотреть. «Ты с ним сделаешь что-нибудь?» — переспросил я? Он не отвечал, только смотрел. Я ушёл. Опять орёт. Придётся сделать что-то самому. Я взял пустую бутылку с пола, подошёл к этому орущему маленькому идиоту и сказал, что если он не замолчит, я его ударю. Он на меня даже не обратил внимания. Тогда я несильно ударил его по голове. Я не хотел его убивать или сильно ему вредить, но мне нужно было ударить его достаточно сильно, чтобы он замолчал. Кричащий идиот запнулся от удара, но потом тут же снова стал кричать, уже более сиплым голосом. Я ударил его сильнее. У него потекла в том месте, в которое я ударил, из головы кровь, он кричал уже тихо, я не знал, что с ним делать, кричать он не перестал, но, может быть, такой тихий крик никому уже не помешает. Я оставил его. Он лёг на подушку и стал кричать так тихо, будто он просто стонет. Иногда он совсем затихал и лежал неподвижно, иногда приходил в себя и снова стонал. Вся подушка была в крови. Я бы его перевязал, но вокруг давно уже была одна грязь, перевязывать было нечем. Тут ещё те, кто затихли первыми от ядовитой пыли, стали вонять, вонь распространялась на весь зал. Все обходили эти кровати стороной, с соседних кроватей уже некуда было переезжать, и те, кто спали неподалёку, просто терпели. Кто-то набросил на затихших одеяло, чтоб уменьшить вонь. Только та тихая маленькая девочка, которая лежала, забившись в уголок и свернувшись калачиком на большой подушке на другом конце кровати с затихшим мальчиком, продолжала там сидеть, куда её посадила мама. Она будто не замечала вони и серьёзно осматривала всех вокруг, дыша ртом и часто надолго засыпая, ворочаясь на своей подушке, иногда просыпаясь и тихо размазывая кулачком слёзы по своему чумазому личику.

Я решил тоже проводить больше времени на складе, в залах было нечего делать. Я в сотый и тысячный раз перерывал вместе с остальными ворох мусора на полу склада, просматривал каждую упаковку — вдруг это целый батончик, каждую банку — вдруг там что-нибудь осталось на стенках. И тут я заметил девочку, которая перестала шуршать мусором на полу и что-то слишком уж долго возится с обёрткой от крикета. За секунду я всё понял — она пытается открыть его! Это целая упаковочка крикета, в такой лежит сразу пять печенюшек, её ослабевшие пальчики не могли быстро открыть её. Честно говоря, у такой слабой девочки уже не было шансов выжить, ей просто не повезло. За мгновение я оказался рядом с ней и вырвал у неё из рук упаковку печенья. Для таких маленьких продуктов у меня была своя стратегия поедания. Нести их в зал было долго и не безопасно. Я, быстро двигаясь, на ходу разорвал упаковку и запихал всё печенье в рот. Пока двигаешься, остальные не успевают сообразить и тебя поймать. Пока они осознают, что увидели в полутьме склада, и побегут за мной вдогонку, петляя вокруг полок и прорываясь через горы мусора, я уже всё проглочу. Так я и сделал. Главное, потом повернуться к ним лицом, чтоб они увидели, что у меня уже ничего нет и с меня нечего взять. Если не успеть повернуться до того, как тебя догонят, они ударят чем-нибудь сзади по голове. А если повернёшься и покажешь, что ты уже пуст, то все просто расходятся, никто не будет тратить время и силы на человека, у которого ничего нет.

Теперь я продолжал свои поиски у стены в противоположной части склада. Какая разница, где искать. Через несколько часов я придумал новую стратегию поиска: бросить перебирать обёртки от печенья и батончиков, которые так манили взгляд, потому что даже пустые оставались такой формы, будто целые, и начать искать в углах и у стен в самых дальних частях склада, там, где было особенно темно, безлюдно, и где искали меньше всего. Так я и сделал. В относительной тишине я время от времени засыпал на старых коробках, и мне снились сны, будто я нашёл целый ящик печенья, и все вокруг его едят, и я говорю им, чтоб ели осторожнее, не просыпали даже крошки, потом я нахожу плитку шоколада и бегу с ней к выходу, но меня догоняют, хватают за ноги, я падаю на пол, и на меня падают сверху много человек, потом мне снилось, что я дома, я не помню, что я делал, просто был дома, такой вот сон.

Наконец, мне снова повезло. В углу между стеной и полкой валялись три банки из-под сгущёнки. Я поднимал их все, чтоб проверить, можно ли там что-нибудь ещё вылизать внутри. Но банки были вылизаны до блеска, на одной была кровь, кто-то порезался, когда вылизывал, фу. Я потянулся за третьей, самой дальней банкой, которую еле заметил, потому что коробка от печенья отбрасывала на неё такую тень, что банка была почти не видна. Дотянулся, взял в руку и испугался. Я замер, и у меня забилось сердце. Банка была тяжёлой. Очень тяжёлой. Она была даже не вскрыта. Полная тяжёлая банка белой сладкой густой сгущёнки, самой вкусной еды в мире, в банке столько сгущёнки, что можно ей наесться, по-настоящему, так наесться, что вообще перестать хотеть есть! Это чудо или сон. Надо что-то придумать, не привлекая внимания открыть банку, и выпить её полностью, так, чтоб меня, в процессе, не убили. Надо делать вид, что ничего не происходит. Оставлять тут банку нельзя, её тут же найдут, если я нашёл, то и они найдут, они тут рыщут беспрерывно, они находят всё. Надо вместе с банкой идти искать нож или открывашку. Я засунул банку под рубашку. Видно, что это банка. Она большая, тяжёлая, отвисает, и круглой формы. В карман? Нет, так ещё заметнее. Положить в пустую коробку? Но даже если засыпать её полной коробкой мусора, если я буду, как дурак, ходить с коробкой, я не пройду и пяти шагов, на меня сразу набросятся, выбьют коробку и обшарят каждую бумажку в ней, чтоб проверить, что я такое несу. Придётся нести в рубашке, сложу руки на животе, будто у меня живот болит, и буду кашлять. Только тихонько, чтоб не привлекать внимание. Блин, чего он смотрит, заметил что ли? Все смотрят, блин, кажется, меня заметили, надо срочно от них куда-то спрятаться и там спрятать банку. Надо почаще петлять между полок, заметить момент, когда никто не видит, и сунуть банку в угол на полку, а самому бежать дальше, чтоб, когда догонят, мы были уже далеко от банки, и они не нашли бы её. Догоняют, банка — это моё оружие. Получай! Получай и ты! По голове! Будут знать, как отбирать чужое. Это я нашёл. Блин, откуда их столько. Нет, не отдам, не отдам, это я нашёл.

Банка выкатывается из рук и катится между ног борющейся толпы. Кто-то её хватает и бьёт ей всех вокруг себя. Его тоже бьют чем-то тяжёлым, кто-то вырывает у него банку и пытается вырваться с ней из толпы, его хватают за ноги, он плюхается на пол, банка снова катится по полу. Я пытаюсь до неё добраться, я не чувствую даже голода, я просто ненавижу их всех, они отобрали у меня мою банку. Я уже никогда в жизни не найду другую такую же! Взвыв, я разбрасываю окружающих, бью кого попало чем попало, бью их головы об полки, и вот банка снова у меня в руках, я на секунду поднимаю глаза и вижу её, эту девочку, которая нашла печенье, видимо, я прибежал с банкой назад в ту часть склада, где оставил её, она стоит среди мусора и смотрит на нас на всех и даже не плачет, почему она не плачет, ведь я отобрал у неё печенюшку, которую она нашла? Меня сзади сильно ударили чем-то тяжёлым в макушку. Так сильно, что я упал на колени. Потекло по щеке. Потом какой-то хиляк, подыгрывающий толпе, не сильно, но стараясь от души, пнул меня в спину. Следующий удар был в висок. Наступила тьма.

Из книги «Миры».