И вновь продолжается бой

Il у a un tragique quotidien qui est bien plus réel, bien plus profond et bien plus conforme à notre être véritable que le tragique des grandes aventures. Il est facile de le sentir mais il n'est pas aisé de le montrer par ce que le tragique essentiel n'est pas simplement matériel ou psychologique. Il ne s'agit plus ici de la lutte déterminée d'un être contre un être, de la lutte d'un désir contre un autre désir ou de l'éternel combat de la passion et du devoir. Il s'agirait plutôt de faire voir ce qu'il y a d'étonnant dans le fait seul de vivre. Il s'agirait plutôt de faire voir l'existence d'une âme en elle — même, au milieu d'une immensité qui n'est jamais inactive. Il s'agirait plutôt de faire entendre par dessus les dialogues ordinaires de la raison et des santiments, le dialogue plus solennel et Ininterrompu de l'être et de sa destinée. Il s'agirais plutôt de nous faire suivre les pas hésitants et douloureux d'un être qui s'approche ou s'éloigne de sa vérité, de sa beauté ou de son Dieu.

Maeterllnk. «Le Trésor des Humbles»

Утро. Племя начало просыпаться. Возятся вокруг собаки щенки, заспанная женщина вышла из хижины напротив, обезьянка на привязи уже что-то жуёт, сжимая это в кулачках, играет в ветвях стайка больших попугаев. Просыпается лес, просыпаемся и мы. Я не спешу вставать, смотрю в щели хижины на мир снаружи, в моей голове продолжаются те же мысли, с которыми я заснул. Ночью в лесу выл волк, я засыпал, а он всё выл. В лесу всё пожирает друг друга, лес награждает жизнью сильнейших, и мы пожираем друг друга, мы пожираем лес, и лес пожирает нас. Вечный закон. Интересно, животные чувствуют по поводу этого закона такую же печаль, что и люди? Впрочем, и люди не все её чувствуют. Но раз мы можем сознательно управлять своими действиями, почему бы нам не отменить этот закон хотя бы во взаимоотношениях друг с другом? У нас есть мудрецы, вожди. Жрецы. Мы можем сесть и принять разумное решение. Мы можем просто решить не убивать друг друга, просто решить… Мечты о мире без убийств и крови. Мире, управляемом действительно заслуживающими власти мудрецами и шаманами, пусть не совсем без крови, но с такой малой кровью, с какой только возможно управлять людьми. Я не боюсь крови, это знают все, и в моём племени, и за его пределами. Я сам убил немало людей, но я не понимаю, почему я должен делать это.

Нужен ли мне вообще этот мир? Зачем мне сейчас вставать с постели и идти убивать? Может просто уйти в леса? Я же смогу выжить без убийств, я могу выжить даже без убийств животных с тёплой кровью. А если я пойду сейчас убивать, и снова останусь жив, что я смогу изменить после? Как мне воздействовать на сговор жреца и его сына — вождя? Я всего лишь воин, я и говорить-то правильно не умею. А ведь есть ещё окружающие племена, которые не изменятся, что бы я ни делал в своём племени. Что, если приучать их постепенно, что люди нашего племени не убивают никого при встрече? Что они, наоборот, делятся добычей? Потому что леса вокруг бесконечны и места хватит всем.

Я встаю с лежанки. Гляжу на детей. Они спят и ровно спокойно дышат. Снял полоску сушащегося мяса, чтоб подкрепиться перед походом. Подбросил пару веток во вчерашний костёр, превратившийся в угли. Угли нагрели ветки, пламя начало медленно разгораться, пожирая древесину. Проснулось уже почти всё племя. Беззубый старик, бывший лекарь, медленно двигается вокруг своей хижины, делая вид, что чем-то занят. Сколько мне ещё осталось? Хорошо, что обычные воины не доживают до такого состояния. Впасть в такую немощность и беспамятство — гораздо хуже смерти. Будь моя воля, я бы окончил его страдания существования в этом мире лёгким ударом по темени. Хотя, сам старик не считает, что его существование — страдание. Женщины принесли воду. А почему бы не перенести поселение ближе к воде? Слишком далеко нашим женщинам приходится воду носить. Вода, скоро зима, воды будет вдоволь, только подставляй под небо кувшины. А мясо опять начнёт преть и портиться. Милые мирные проблемы.

Посреди селенья начали собираться мужчины. Пора. Я прощаюсь с женой, глажу по голове ещё спящих детей и выхожу из хижины. Путь занял целый день. Мы дошли к ночи и решили напасть на рассвете. Наши надежды на внезапное нападение не оправдались. Нас уже ждали. Их оказалось больше, чем мы моги предположить. Племена Серого Тапира и Болотистых Низин объединились, послав против нас лучших своих воинов. Значит уважают. Только что делать теперь нам? Умирать… У Серых Тапиров знатные полководцы, никто из наших не может понять их замысловатую стратегию, но их всегда больше нас там, где нужно, мы побеждаем только удалью и силой таких воинов, как я, но каждое их нападение — это большие потери для нас. И теперь они вооружены длинными копьями с наконечниками из удивительного материала, который умеют изготовлять мастера Низин. Очень острых, каждое прикосновение к коже этих наконечников оставляет глубокую рану. Мы собираем оружие убитых врагов, но они обучены сражаться своим оружием, привыкли к его весу, размерам, форме. Нашему племени нечем похвастать. И самое плохое, что я не уверен, что дело нашего племени — правое. Почему не они пришли к нам, а мы пришли к ним с оружием?

Я не даю приблизиться ни одному врагу, моя булава крошит черепа, как орехи, она не разбирает стратегий, не даёт приблизиться ни копью, ни мечу. Лишь стрелы свистят вокруг, я завожу бой за деревья, прикрываюсь противником, но их слишком много. Я не замечаю боли, я замечаю только, как начинаю слабеть от усталости и потери крови, как начинает кружиться моя голова, темнеть в глазах, как булава становится слишком тяжёлой и движения слишком медленные. Сколько их я убил уже перед смертью? Я сделал для племени всё, что мог, сделал сполна. Племя. Моя последняя мысль. Я вижу перед собой наше селенье, свою хижину, я вижу, как играют с обезьянкой мои дети, вижу жену, которая ещё не знает, что я не вернусь, и плетёт циновку или чистит тыкву для воды, болтая с соседями, и шумит на ветру листва больших деревьев вокруг селенья. Или это шумит листва вокруг меня? Бой закончен, тишина вокруг, я лежу на траве, свежий ветер несёт запах осеннего леса. С каждым порывом ветра несколько листьев, успевших первыми пожелтеть, срываются и улетают куда-то. Несколько листьев упали на меня, лес коснулся меня ими, и шум ветра в листве успокаивает, уносит мой дух высоко-высоко, к предкам, в мир мудрости, в мир, где останавливается борьба за выживание, и кровь перестаёт течь…

Говорят, мы строим новый мир, говорят, нашими руками жизнь меняется. Тогда почему мы работаем по двенадцать часов в сутки на их цехах, продукция которых так меняет жизнь, и не имеем денег сами купить то, что производим, не имеем денег даже учить детей в нормальной школе, не имеем денег лечиться в тех больницах, в которых лечатся они, не имеем права вообще заболеть, иначе наши семьи умрут с голоду? Почему мы живём в переполненных бараках и подвалах, почему больше половины наших новорождённых детей умирает, почему, проработав десятки лет, мы в конце концов, окажемся на улице и если у кого-то не окажется родных, которые его приютят, он на улице и умрёт? Вряд ли это — новый мир. С гораздо большим успехом и в гораздо лучших условиях я бы использовал свои силы и свою жизнь для того, чтобы самому добывать в лесу пропитание для своей семьи, сам бы построил для них жильё в здоровом красивом месте, пил бы здоровую воду, дышал бы чистым воздухом. Жена шила бы одежду, выделывала шкуры, собирала травы в лесу.

Одни говорят, что нам нужен путь медленного развития, постепенного решения наших проблем, говорят, что действуя с напором, мы ничего не решим, что так общество не развивается, что так можно только всё разрушить. Другие говорят — берите в руки оружие, приспешники богатеев лишь оттягивают время своими речами. Только мы можем выбить у них свои деньги. Третьи говорят — смиритесь, да будет вам спасение на небесах за ваше смирение, пожалуй, этим стоит свернуть шею в первую очередь, волки-богатеи, которые нас грабят и то не вызывают такую тошноту.

Завтра всеобщая стачка. Бастуем за восьмичасовой рабочий день. Ходят слухи, что всех бастующих теперь сразу будут увольнять. Они могут, безработных достаточно. Но если бастовать будут все, а я в этом не уверен, и всех уволят, где-то эта рабочая сила должна таки понадобиться. Но вот только даже месяц без оплаты моя семья не протянет. И что же, мне идти к станку, в безнадёжность? Предать товарищей, отказаться от надежды на хоть какие-то перемены? Жена опять беременна. Я даже не в состоянии вообразить, что будет, если меня уволят эти богатенькие свиньи. Ещё этот кашель. Только бы не туберкулёз. Только бы не туберкулёз. Умру я — убьют семью. Нужно жить, мне очень нужно жить.

Мальчишка пробежал с пачкой газет. Я остановил его, взял одну. Какими толстыми стали газеты, слова теперь в моде. Мнения, анализы, новости, обзоры. Откуда в последние годы столько новостей? Их действительно стало больше, или раньше мы о них просто не знали? Научиться бы читать быстро. Какой смысл в таких толстых газетах, если у меня есть время только на одну-две статьи. Снова увольнение. Всех участников стачек текстильных заводов таки уволили. Безумие. Они пишут, что социалисты враги, что они вносят смуту, разрушают экономику, обрекают рабочих на безработицу. Ослабляют страну. А вы видели охранку? И после этого вы говорите, что социалисты враги? Ну что ж, значит я тоже — враг. Начались судебные процессы. Реакция усиливается, хватают всех, бастующих, социалистов, демократов…

Новый день. Он наступил. Утро. С трудом открываю глаза. В комнате играют дети, жена приготовила завтрак. Я смотрю в окно и не знаю, выходить ли из дома. Этот выход может быть последним. Никто не придёт, никто не поможет. Каждое утро я встаю, не выспавшийся и больной, каждое утро начинается борьба с собой, борьба за то, чтобы продолжать жизнь. Каждый день начинается борьба с миром, за то, чтобы завтрашний день наступил, надо работать, надо быть здоровым. С таким кашлем я не пройду медкомиссию, и меня точно ждёт улица, снова нужны деньги, чтобы жить, нужно купить медкомиссию. Что же мне делать. Идти в цех? Идти на площадь? Почему я должен решать, каким способом мне погибнуть, почему мне не дают права просто жить? Пора. Тихое морозное утро, я весь дрожу то ли от холода, то ли от нездоровья, пар изо рта, ранняя осень, а природа живёт своей жизнью, сорока взлетела с ветки, ветка качнулась, и ещё несколько осенних листьев медленно присоединяются к жёлтому хрусту под ногами. Красиво.

Если пить пиво и курить одновременно, а к табаку я так и не привык, тошнота заменит физическую боль, телесная боль заглушает настоящую боль, тошнота — это облегчение. Только тошнота должна быть на грани, на грани рвоты, концентрация на балансе состояния. Чтоб не вырвать, тогда только на время отвлекаешься от настоящей боли, продолжающейся годами, практически беспрерывно. Небольшая передышка — это уже очень хорошо. Я учусь в университете, живу за компьютером на диване. У меня свободные дни, много друзей, мы пьём пиво на скамейке в парке, мне доступны все знания человечества, и я живу за границей боли. Я живу в мире, где решены все его вековые проблемы, я живу в мире, наигравшемся когда-то придуманными социальными кастами и снова отменившем их, я отделён стеной промышленного развития от борьбы за существование. И только сейчас я остался один на один со своей судьбой, со своим смыслом, со своей природой. Ничто не отвлекает моё внимание, ничто не маскируется под внешние проблемы, которые стоят между мной и моим светлым будущим. Во внешнем мире всё в порядке. Есть лишь я, Вселенная и мой путь в ней. Осталась лишь главная проблема. Нет даже социальных религиозных сект, пудривших мозги человечеству тысячи лет. То есть, они, конечно, остались, по закону пирамиды в мире продолжают существовать представители предшествующих ступеней эволюции, и их биомасса доминирует.

Я смотрю на мир, будто из стеклянной банки. Вся жизнь для меня — спектакль, в котором я не участвую. Это становится абсолютно бессмысленным. Моё существование в этом мире — ошибка. Я даю этой жизни месяц — если ничего не изменится — я ухожу отсюда. Это просто решение. Это не продукт каких-то негативных эмоций, это продукт логики моего существования. Ошибки надо исправлять, а театр бессмысленного абсурда не может длиться вечно.

На следующий день после моего решения появилась она. За несколько дней нашего общения я прожил несколько жизней, такая интенсивность развития была похожа на стремительный полёт. Влюблённость была только средством. Она была мне и духовным учителем, и психотерапевтом, и другом. От одной её фразы все построения моей личности, накопленные за всю предыдущую жизнь, построения, возводимые годами поисков, открытий, раздумий, откровений, падали, как карточный домик, бесшумно, легко, мгновенно. И за сутки я возводил новые. Жизнь, как перманентная духовная революция. Но такое не может продолжаться долго. То есть, такое должно продолжаться всегда, но моими собственными средствами, никто со стороны не будет обеспечивать вечно мне такую интенсивность пути. И она ушла, открыв новую страницу моей жизни, став предтечей второго рождения, свершившегося уже после неё. Импульс, заданный ей, продержался три года, потом пришло время перемен, ритм пути сбился, я сделал не правильный выбор, и снова смерть. До сих пор.

Иногда просыпается память, что мир страшнее, чем кажется тут, в материальной заводи затишья. Что, на самом деле, поезд несётся с огромной скоростью, так, что и движение его не видно. Но потеряй бдительность, и тебе снесёт голову. Мой главный страх — это не страх мира, это страх себя. Страх бессилия, страх своей неспособности, потому что в этом мире нет ничего, кроме самого себя, всё остальное проходит, оно лишь — временная опора. Даже опыт. Только моя природа, моя способность распознать свой путь и моя воля идти по нему. И если окажется, что я не способен идти дальше, это и будет моей смертью. Пока есть надежда, что я встану — продолжается жизнь. Хотя бы и в анабиозе.

Да, мир меня не принял, да, жизнь — это боль, но это частный случай, путь не зависит от принятия или не принятия мира. Путь нельзя опереть на мир, иначе это будет уже не путь. Я допиваю очередную бутылку дешёвого пива, смотрю по сторонам и резко встаю, надо таки идти дальше. Не получится остаться тут навсегда. Дорожки в парке засыпаны листьями. Хорошо, что цивилизация ещё не додумалась убирать их сразу, как они опадают. Всё меняется, а хруст листьев под ногами остаётся всё тем же, каким он был, когда мне было шесть лет. У меня ощущение, что этот осенний хруст соединяет меня с вечностью, открывает память о том во мне, что за границами перемен. Однажды, когда Хотэй разгуливал, прося у прохожих монетки и на них покупая детям сладости и орехи, проходивший мимо мастер дзэн спросил его: «В чем значение дзэн?» В качестве немого ответа Хотэй тут же хлопнул мешком об землю. «А в чем же тогда реализация дзэн»? — спросил другой. Счастливый Китаец немедленно вскинул мешок на плечи и продолжил путь.

Из книги «Миры».