Арт-анархизм

Повышается политическая активность масс. Недовольные труженики выходят на улицы, требуя повышения заработных плат и оплаты медицинских страховок, выплаты по которым становятся всё более тягостны. Как обычному служащему выплачивать кредит на двухэтажный дом, три машины, копить деньги на обучение троих детей и ещё и выплачивать такие суммы медицинских страховок? А знаете во сколько, в среднем, обходится служащим месячный отпуск семьёй, например, где-нибудь на островах Океании? А вы в курсе, что, как правило, в семье работает только один человек, отец семейства, поскольку женщина посвящает себя воспитанию новых членов общества, и на заработную плату отца семейства должны жить и жить достойно, четыре-пять человек?

Смотрю по телевизору, как несчастные темнокожие рассказывают о том, как белые люди убили их культуру столетия назад, а теперь они заперли себя в своих гетто, и им один путь — наркотики, грабёж и смерть. Самые толстые среди них уже не могут ходить и ездят на маленьких машинках. Такие получают пособие по инвалидности, и, слава богу, могут уже не работать, хотя многие из них работают, занимаясь любимым делом или добровольно отдавая долг обществу. Специально для них теперь во всех в Макдональдсах устроены широкие входы с автоматически открывающимися дверьми, широкие подъезды к кассам, специальные подносы, хорошо закрепляющиеся на тележках, и даже средства дистанционного оформления заказа, через монитор у стола, для того, чтоб к кассе вообще не подъезжать.

А вот ещё сюжет. Мамаша нарожала пятерых детёнышей от разных отцов, сидит дома, растит их, и денег, которые платит ей государство, ей явно не хватает. Поедет в магазин за продуктами. Накупит полную машину шоколадок, самых лучших мюслей, высокогорного мёда, готовых салатов, сливок, самых дорогих и вкусных чипсов и моллюсков в уксусном соусе, черепахового мяса, пицц с трюфелями, марципанов, сиропов для коктейлей. Вот деньги и закончились. Трагедия. Трудно быть нищим. Государство, конечно, учит и одевает детей, разбил ребёнок свой планшетный компьютер с учебниками — тут же купили новый. Но этого явно не хватает. Тяжела, оказывается, жизнь не полной многодетной семьи. Смотришь на обрюзгшую мамашу, обвешанную ползающими детишками, слушаешь её и понимаешь, что она искренно убивается тяжестью своей жизни. Ну действительно, не на продуктах же ей экономить и не на обуви для детей. Если государство уж начало заботиться о семье, то оно может позволить себе дать детям самое лучшее. Любое отступление от этого принципа автоматически порождает личную трагедию, достойную пера современного сценариста. Но как бы там ни было, дети эти, выросши, всё равно будут постоянно рассказывать, в каких тяжёлых условиях они росли. Если пойдут в бандиты — это будет рассказывать ещё и их адвокат, вызывая у всего зала и у суда присяжных слезу животрепещущими сценами трудного детства, а если кто-то из них «выбьется в люди», он за бокальчиком коньячку у камина будет рассказывать друзьям из каких ужасных низов он поднялся «вопреки всему», одним своим талантом и трудолюбием.

Выключаю телевизор. Тишина наполняет спальню. Летняя ночь. Выхожу на улицу. Наверное, любой город прекрасен тёплой летней ночью. Фонари в окружении листвы, подсвеченные здания прошлого века перемежающиеся с кристаллами современных стеклянных зданий, пустынные улицы и этот запах летней ночи… Вы когда-нибудь проходили мимо цветущего дерева сирени? Этот запах, как самая ваша любимая музыка или самый прекрасный образ, манят сознание, переносит в иной мир. Запах сирени — это концентрат запаха летней ночи. Вы остаётесь здесь, на Земле, но всё же это уже другая земля, необычнее, прекраснее, гармоничнее и таинственней. Уже не работают светофоры, но машин так мало, что можно упасть, раскинув руки и ноги среди дороги, и лежать глядя в звёздное небо. А меньше чем через двенадцать часов тут будут пробки. Самое прекрасное время — перед рассветом, между пятью и шестью часами утра. Мир становится потрясающе неподвижен, с улиц исчезают даже случайные одинокие прохожие. Даже воздух замирает. Люди спят в это время особенно крепко. Можно хоть голым гулять по улицам, которые через пару часов начнут постепенно наполнятся людьми. Засидевшись за компьютером до утра, я часто выхожу погулять перед рассветом. К миру летних ночных улиц особенно чуток творческий дух. После ночи творчества, проведя сутки без сна, я почти в потрясении любуюсь прекрасными видами улиц в предутреннем замирании — это мир, удивительно отличающийся от повседневной реальности.

Кто-то построил эти все здания, проложил дороги, насадил деревья, разработал ночное освещение. Не всегда удачно, не всегда оригинально, но предутренний мир скрывает недостатки, как выпавший снег. Он недостатки превращает в индивидуальности. Всё красиво под снегом и перед рассветом. А могу ли я активно, творчески присоединиться к этому чуду? Способен ли я что-то здесь сотворить, а не только созерцать, не оставляя за собой в этом мире и следа? Я привык не оставлять следа, все мои книги, моя музыка, мои картины, они концептуальны, но они никому не нужны. Я знаю, что я творю лишь для себя и бога, ну, может, для пары друзей. Это не значит, что мои творения плохи, но я не ориентируюсь на публику, я не делаю их актуальными или легко усвояемыми. Я просто говорю то, что имею сказать и то, что должен сказать. Иначе какой смысл что-то делать? Я должен верить в то, что делаю, на что трачу свою жизнь. Устроить красивый танец на спящих ночных улицах, танец, который никто не увидит, танец, который останется лишь достоянием этого воздуха, памяти зданий, пространства и вечности и, быть может, случайного одинокого прохожего, который косноязычно расскажет обо мне друзьям, даже не затронув при этом смысла и духа моего творческого акта. Прохожего можно приравнять к комару, затронутому потоком воздуха, движимого взмахом моей руки, он тоже меня, по-своему, запомнит. Можно посадить какое-нибудь растение, и люди будут видеть его год или несколько лет, не зная моего имени, не зная историю этого растения. Можно возвести что-нибудь из камня, но это уже сложнее и дороже. В чём — в чём, а в скульптуре или архитектуре я не силён. Я давно стал чувствовать в этих ночных улицах нехватку себя. Я тут, в нереальности, в полном одиночестве — словно призрак, словно всё это сон, и я парю в нём, и цель моего парения — само парение. Я хочу воплотиться, окрасить эту ночь и рассветы цветом своей личности, привнести в эту музыку тишины хоть небольшую, но свою нотку, чтобы она жила…

Так прозвучал мой первый взрыв. В наше время тотального контроля запрещено абсолютно всё, что не необходимо для частного ежедневного существования. А из того, что не запрещено, попробуй ещё выдели или синтезируй то, что тебе нужно. Но на первый раз я удовлетворился простым составом. Я плесканул жидкость на высокую стеклянную стену банка. Всплеск и тишина. Я был одет в куртку с капюшоном, чтоб случайные камеры на улицах не сохранили моего лика, на мне были перчатки, парик, брюки и обувь, которые я давно не нашу. Я одел куртку в парке, где точно не было камер, на случай, если здесь, на улицах, есть беспрерывный ряд камер, о которых я не знаю, камер принадлежащих ряду частных и государственных организаций, по которым можно было бы проследить мой путь на безлюдных улицах. В капюшоне я шёл издалека, сделал круг, подойдя с другой стороны, подходя, я изменил походку, на ходу вытащил из пакета трёхлитровую банку, широким взмахом облил стекло и, не останавливаясь, прошёл дальше. Я очень быстро, почти бегом, обежал улицу, на ходу вытаскивая треногу и выдвигая её ножки. В небольшом парке из нескольких деревьев, скрывающих меня в темноте, довольно далеко от стеклянной стены, но в зоне прямой видимости я поставил фотоаппарат на треногу, сделал нужное увеличение, настроил фокус и включил видеозапись. Кстати, когда раствор высохнет, я не знаю, вдруг мне придётся стоять тут часами, а через полчаса уже начнёт светлеть, и на улицах начнут появляться люди, которые будут видеть меня здесь. Да и батарея на камере закончится. Я вставил в одно ухо наушник, оставив другое для контроля происходящего на слух. Прислонился к дереву и стал ждать. К счастью, ждать пришлось не очень долго, где-то через пятнадцать минут вдали рвануло, взрыв, резкий и сильный, отозвался эхом по спящему району, закончившись долгими переливами падающего стекла, которое, по-видимому, разлетелось на порядочной территории. Тут же зазвенели серены, замигали красные лампочки внутри помещения банка. Я подошёл к треноге, проверил работу камеры: видео писалось. Я выключил фотоаппарат, извлёк флешку, вставил в фотоаппарат другую. Извлечённую флешку не стал прятать, чтоб была возможность её просто обронить в случае опасности, спрятал фотоаппарат и треногу в рюкзачок и пошёл дворами, отдаляясь от взрыва. Потом, выбросив банку в пакете в мусорку в сотне метрах от поля действия, я побежал. Если оклемавшиеся структуры начнут на всякий случай прошаривать округу, я должен быть уже дома. Впрочем, на флешке в фотоаппарате у меня виды ночного города. Правда, можно узнать снимал ли я их сегодня, но даже если окажется, что я сегодня не сделал ни одного кадра, это не делает меня подозреваемым, к тому же я прямо сейчас бегу, чтоб успеть к рассвету и заснять видео рассвета на месте с хорошим обзором. Так, где этот обзор может быть, надо придумать…

Дома я обработал видео, вырезав момент взрыва. Вставил его же в замедленном исполнении, впечатал в титрах место и время действия и сохранил в максимальном качестве. Через неделю, среди яркого солнечного дня, я уже довольно обросший и в широких солнцезащитных очках зашёл в интернет кафе и залил ролик на бесплатный портал, позволяющий регистрироваться без привлечения сотового телефона. Пару часов потратил на то, чтобы закидать тематические форумы, которые имели хоть какое-то отношение к городу или к взрывам, ссылками на своё видео. Ну всё, в принципе, мой арт-проект закончен. Хотя, хорошо бы залить видео на несколько видео порталов, вдруг структуры это видео быстро удалят, надо дома будет поискать таковые, что-то я этим не озадачился заранее.

Теперь я внёс свою ноту в тишину предутреннего города. Ели бы я что-нибудь там походу написал или приклеил бумажку с прокламацией, это был бы акт протеста, можно было бы поменять расстановку сил и систему взаимоотношений в социуме. Как, коричневые уже совершают теракты?! Как, забота о судьбе малых народностей уже толкает активистов на отчаянные меры?! А так не понятно: кто взорвал, за что, и что при этом говорил? Революционные действия в этом обществе стали бессмысленностью. Они имели смысл, когда в обществе сохранялось неблагополучие, и шаг за шагом, вместе со справедливостью приближали мир тотального благополучия. Что теперь они могут приближать? Тепличное вырождение? Если же кто-то захочет отодвинуть мир за черту благополучия, ему самому придётся жить жизнью, не опирающейся на это благополучие. Я, например, опираюсь на благополучие. У моих взрывов нет социальных смыслов, это просто моя нота в тишине ночи. Просто проект. Чистое искусство, никакого утилитаризма.

Я проходил днём мимо места взрыва, оценивал его силу, смотрел, как восстанавливают стеклянную стену. Между тем, моё видео заметили, подхватили, его кадры разошлись по интернету. Попали в газеты. Куда двигаться дальше? Я решил стать фриганом. Отрастив бороду я вышел на улицу, потусив некоторое время на стриту, я вышел на других фриганов, влился в их тусовку, узнал от них то, что нужно знать человеку, чтоб жить жизнью фригана. Где и что можно найти, что можно есть, а что нельзя ни в коем случае, как определить на вид съедобность найденного продукта. Оказалось, действительно, супермаркеты выбрасывают полный набор продуктов во вполне съедобном состоянии, можно найти всё, от смеси для приготовления блинчиков до рыбных палочек, от консервированных ананасов до воздушных пирожных. Действительно, в современном мегаполисе можно прожить вообще не пользуясь деньгами, и прожить в общем-то не плохо. Можно подбирать не только еду. Меня научили местам, где бесплатно или почти бесплатно можно достать хорошую одежду, одеяла, мебель и даже электронику. Потом я перешёл к практическому исследованию методов скрывания в большом городе, подмены своей личности другой, открытия замков подручными средствами, оперирования ножами. Но всё это было слишком напряжно, требовало долгой тренировки в овладении этими искусствами. Взрывы мне понравились больше.

Наливаю в колбу пятнадцать миллилитров азотной кислоты и медленно добавляю тридцать миллилитров серной. Остужаю раствор в холодильнике до плюс двух. Отмеряю шприцем пятнадцать миллилитров этиленгликоля и остужаю его до той же температуры. Помещаю банку с нитросмесью в ковшик с ледяной водой, медленно, в течение пяти — семи минут из шприца добавляю этиленгликоль. Жидкость разделяется на два слоя, один из которых — ЭГДН, оставляю его на несколько часов, собираю ЭГДН, осевший на дно банки мутно-белой тяжелой жидкостью. Выдерживаю собранный ЭГДН под слоем воды пару недель, постоянно меняя воду. В конце получаю тяжелую, прозрачную как слеза, жидкость на дне банки. Помещаю одну каплю ЭГДН на массивную металлическую пластинку и сильно ударяю по ней молотком. Уши заложило. Взрывчатка готова. Правда, голова болит от ядовитых паров. Пришлось развернуть целую небольшую лабораторию на балконе, и поставить туда кондиционер, включенный на вытяжку, чтоб не дышать испарениями. Каждый взрыв я заснимал на видео и выкладывал в интернете. В городе появилась новая тема для новостей и разговоров. О взрывах говорилось в тонах сводок с передовицы военных действий или в апокалипсических тонах грешного мира, погружённого в страшные катастрофы. Жителям города угрожает действительно страшная опасность, каждый может стать жертвой, лучше не появляться на улице ночью, а если и пришлось появиться, желательно держаться открытых пространств, подальше от объектов, которые могут служить целью взрыва. Большая часть населения всем сердцем восприняла серьёзность ситуации, осознала опасность и нестабильность своей жизни, трагическую её тревожность. Миллионы были пущены на усиление полицейского контроля за населением. Забавно, ещё никто не умер, а даже если бы и умер, число смертей и вообще вероятность смерти от моего взрыва в любом случае оставалась бы настолько близкой к нулю, что статистически говорить о ней стоило бы столько же, сколько говорят о людях, утонувших в луже, и столько же тратить на предотвращение этих потенциальных смертей. Но система всегда акцентирует внимание людей на шоу, создающим новости, используя это шоу, как материал для социальной инженерии — для создания проблемы, на решение которой выделаются большие средства и силы, и в конце концов, предполагается, что система, как бы, должна обезопасить граждан от страшной угрозы, но не до конца, а то направленное в одну точку внимание стада снова разбредётся, начнёт натыкаться на настоящие проблемы, которым будет находиться всё больше места в СМИ и постоянно тревожных умах изнеженных граждан. А настоящие проблемы, они во-первых не так зрелищны, потому хуже сплачивают стадо, во-вторых гораздо более трудно решаемы, поэтому их наличие на поверхности внимания толпы приведёт только к критике неэффективной системы, как бы она их не решала. Поэтому овцы будут целыми косяками каждый день гибнуть тихо на дорогах и в больницах, а стадо занимать свои умишки, концентрируясь на опасности моих взрывов и с ужасом глядя в чёрную бездну постапокалиптического будущего, в которую их эти взрывы погружают. Скоро они вообще начнут покидать этот город.

Какой ещё арт-проект, осуществлённый в этом городе, так повлиял на разум людей? Вы скажете, что это вообще не арт-проект? А что тогда, по-вашему, есть арт-проект? Это действо, в процессе которого несколько тупых рассредоточенных взглядов томно созерцают паяцев или поделку, чтоб изобразить потом, что они что-то от этого созерцания приобрели или пофилософствовать об абстрактной новизне или скрытом смысле «послания»? Нет, друзья мои, может, это когда-то было искусством, может когда-то это и оказывало влияние на разумы людей, но сейчас это просто ритуальные игры в культурку и трата времени.

Мои творения становились всё совершеннее, объекты взрыва выбирались всё интереснее, это были и городские памятники, и церкви, и гигантские уличные экраны, и составы с горючими веществами, и здания силовых государственных структур. Пришлось приобрести несколько миниатюрных камер, хорошо цепляющихся в любом положении на любую поверхность, чтобы сравнительно незаметно их цеплять и уходить на какое-то время, а потом на ходу собирать. Я заранее придавал камерам цвет и текстуру поверхностей, на которые собираюсь их закрепить, так что можно было пройти и повесить их за полчаса до взрыва, спокойно уйти и собрать только на следующий день, с севшей батарейкой и переполненной памятью, но зато сравнительно безопасно, ведь там уже весь день ходят люди, а я один из них. Иногда такие камеры пропадали, но это было сравнительно редко, и ни одну из них не сдали в полицию, хотя в интернете стали появляться «бутлеги» моих взрывов с пропавших камер. Запись с нескольких позиций позволила делать гораздо более интересный и зрелищный мастеринг взрывов с повтором записи с нескольких точек обзора. Кроме того, мои камеры записывали целую часовую историю работы спецструктур на месте взрыва. Я сам с интересом узнал, как быстро они приезжают, что делают в первую очередь, что во вторую, какие отдают команды, на что обращают внимание и прочее. Я как-то сразу не подумал об этой интересной стороне моей методологии записи. Записи, выкладываемые мной в интернет, стали гораздо длиннее и интереснее. Единственная загвоздка была в том, что сами системщики тоже видели то видео и теперь могли начать обшаривать окрестности взрыва в поиске камер, или того хуже, найдя их, оставлять на месте, устраивая засаду. На всякий случай, сняв на ходу камеру, я с удивлением осматривал её, делая вид, что мне интересно, что это за штуку я нашёл. Это, конечно, всё же было не приемлемо из-за риска, и я таким образом снял лишь пять взрывов, выкладывая, при этом, запись только с одной камеры, и лишь прекратив подобную практику выложил видео всех пяти взрывов, мастеринг которых был сделан с использованием изображений, снятых всеми камерами. Позже я накопил деньги на беспроводные камеры, которые оставлял на месте взрыва. В этих камерах вообще не было внутренней памяти, а видео записывалось мною в сотнях метрах от взрыва на многопоточный ресивер, писавший видео сразу с пяти камер. Частенько я вёл запись, сидя за ноутбуком в кафе или ночном клубе. Иногда я делал дневные взрывы, заложив заранее ночью взрывчатку и взорвав позже её с использованием детонатора, сделанного из сотового телефона. Я выбирал места взрывов таким образом, чтоб минимизировать случайные человеческие жертвы, но дневные взрывы давали мне возможность записать реакцию людей непосредственно в окрестностях взрыва или, например, в парке в ста метрах от взрыва. Если я записывал, сидя с ноутбуком на скамейке, я располагал одну камеру на дереве недалеко от скамейки, другой, с достаточно сильным зумом, брал крупным планом лица людей, снимая самые яркие эмоциональные реакции на взрыв. Иногда я по горячим следам приходил вместе с прохожими на взрыв и снимал происходящее совершенно в открытую, как полноправный член снимающей толпы. Тут моё видео содержало кадры — двойники бесконечных записей со смартфонов и портативных фотоаппаратов, десятками расходящихся по сети сразу после взрыва. Да, жертвами моих взрывов уже стали два-три человека, структурам приходилось тратить какие-то средства на ремонт и восстановление разрушенных взрывом объектов.

Но чем же всё-таки отличается взрыв как арт-проект, от просто взрыва, совершённого с целью разрушения? Прежде всего, арт-проект абсолютно не утилитарен. То есть, конечно, утилитарные предметы и действия тоже могут содержать в себе творчество, и даже желательно, чтобы они его содержали, но при этом мы всегда можем отделить творческую составляющую от утилитарной. Предмет или практическое действие здесь — лишь материальный носитель, через который реализуется акт творчества. Само творчество не утилитарно, практика использования предмета в нём на самом деле не нуждается, оно лишь довесок. С другой стороны, восточные практики единоборств или удобные обтекаемые формы домашних предметов в стиле модерн таки соединяют в себе искусство и практичность. Но это высшие проявления, которым могли бы стать мои взрывы, если бы они разрушали то, что действительно должно быть разрушено. Но разрушение само по себя, в случае моих проектов, не важно, важно лишь влияние этого разрушения на сознания людей. А влияние это столько велико, столь неизмеримо превосходит сами разрушения и жертвы, что материальную, утилитарно (или, если хотите, анти-утилитарно) — практическую составляющую взрывов можно приравнять к нулю. Это и отличает, в моём случае, взрыв, как творческое действие от взрыва, как процесса разрушения. Жертвы…

Я знаю, что вы скажите. Даже одна жертва — это трагедия. Да, я — монстр. За время, которое я устраиваю взрывы, от них пострадали два-три человека. Думаю, примерно столько же, сколько пострадало в городе от проглоченной и случайно застрявшей в дыхательных путях косточки. И в разы меньше, чем пострадало от скользкой поверхности ванной. Даже если бы вымер весь город, а я при этом осознавал истребление города лишь как арт-проект, и устроил бы его не ради самого истребления, а только как творческий акт, это всё равно был бы арт-проект, но изменился бы лишь масштаб этого проекта. Это был бы уже арт-проект мирового уровня, с точки зрения всего человечества ущерб в утилитарном смысле этого действа приближался бы к нулю, обнажая его творческую, эмоционально-ментальную составляющую. Гм, весь город…

Мне пришла в голову интересная мысль. Яды. Что если перейти непосредственно к человеческим жертвам, но не отдельных несчастных людей, а сразу целого города, чтоб убийство стало статистикой, стало единым масштабным действом, чтоб трагедии отдельных людей слились в историческую трагедию. Покопавшись в интернете, я узнал, что сильнейшим ядом на земле является яд ботулотоксин, нейротоксин белковой природы, вырабатываемый бактериями Clostridium botulinum. Наиболее ядовитый его тип — D, Для того чтобы убить восьмидесяти килограммового человека хватит 0,032 микрограмма чистого ботулотоксина типа D, самой ядовитой его разновидности. Смущало меня только то, что это вещество белковой природы, значит, я не смогу синтезировать его искусственно. Но, поразмыслив, я понял, что затруднение является на самом деле удачей. Была бы структура яда попроще, я бы точно взялся за его сложный, долгий и расходный синтез. Впрочем, получение цианистого калия было бы не так сложно, но в моём случае необходимо действительно максимальное отравляющее действие на единицу массы яда. Итак, мне предстоит освоить процедуры выращивания и очистки, основную же работу будут делать за меня сами бактерии. Я взялся за изучение содержания бактериальной культуры в анаэробных условиях, методы обнаружения, экстракции и очистки готового вещества. Оказалось, мне необходимо довольно много дорогостоящего оборудования и, что ещё важнее, мне были необходимы навыки, которым предстояло достаточно долго и упорно учиться, чтоб не погубить дорогостоящие культуры, выделить и сохранить ботулотоксин и не погибнуть самому в процессе работы с ним. Постепенно домашняя лаборатория собралась и заработала. Бактерии были куплены мной на чужое имя и чужой адрес у биофармацевтической компании Непала. Я работал с культурами безвредных анаэробных бактерий до тех пор, пока не научился превосходно управляться с ними, и не освоил все этапы выделения безвредного высокомолекулярного белкового продукта их жизнедеятельности, вплоть до стадии получения конечного продукта, параллельно тестируя воздух и пыль в комнате на предмет утечек материала культуры. На это у меня ушёл год. Лишь после этого я перешёл к разведению botulinum. Целая комната и балкон в моей квартире превратились в хорошо освещённую, сверкающую стеклом, мониторами и циферблатами, заставленную оборудованием с пола до потолка лабораторию. Я занял ёмкостями с бактериями всё свободное пространство. Чем больший объём будет занимать размножающиеся бактерии, тем скорее я соберу то гигантское количество вещества, которое мне необходимо.

Несложные расчёты показывают, что одного килограмма яда ботулотоксина хватит для умерщвления миллионов человек. Но проблема в том, что яд будет растворён в очень большом объёме воды, и лишь очень небольшая часть этой воды будет выпита людьми. Как бы не промахнуться и не вылить весь затраченный труд и время в канализацию, вызвав лишь лёгкое недомогание у нескольких человек. Я провёл расчёты с учётом объёма воды, используемого ежедневно городом с миллионным населением, процента объёма этой воды, которая попадает в организм человека. Для этого я вычел промышленную воду, хотя в пищевой промышленности часть воды тоже попадает в пищу в конечном счёте, но тут я не мог произвести точные расчёты, так как не имел нужных исходных данных, и решил перестраховаться, исключив всю воду, используемую в пищевой промышленности и вообще не в частном хозяйстве. Процент от общего расхода воды, используемый для приготовления еды и питья, я вычислил по себе, измерив, сколько воды из общего дневного расхода у меня идёт в пищу. Из этой воды я вычел воду, расходуемую на приготовление пищи, поскольку молекула разрушается при двадцати пяти минутном кипячении. В результате, я остановился на синтезе полутора килограммов максимально очищенного ботулотоксина, который можно было бы приравнять к килограмму полностью чистого яда, который я решил использовать не в своём городе, а в крупном мегаполисе, с централизованным водоснабжением жилых районов с высокой плотностью населения. В интернете мне удалось достать схему водоснабжения одного из мегаполисов, который и стал местом реализации моего творческого замысла. Я выбрал жилой район с семьсот пятьюдесятью тысячами населения, в котором практически отсутствовали промышленные предприятия, и водоснабжение подводилось к нему по одной гигантской подземной трубе, или, скорее, водному тоннелю, ход которого я проследил лично, прогулявшись вдоль той полосы, где, по схеме, она должна пролегать. В нескольких местах к трубе можно было спуститься через специальные колодцы, там толщина стенок трубы была достаточно небольшая для того, чтоб их можно было просверлить. Наконец, три года упорного и самоотверженного труда были позади. У меня в руках было полтора киллограмма концентрата, способного убить миллионы человек.

Я заранее расставил тридцать дистанционно включающихся видеокамер и десяток рекодеров в тех местах города, которые, как мне кажется, будут наиболее интересны в процессе проекта. Это питьевые фонтанчики на переполненных площадях в парке, кухни общежитий, коридоры постоянно переполненных гостинок, школы. С рюкзачком за спиной и плотно запечатанным термоконтейнером для продуктов, утром в воскресенье я пришёл на заранее замеченное место и спустился к трубе. Под землёй я достал и одел защитный костюм. Потом достал дрель с очень длинным сверлом и просверлил вертикальное отверстие в трубе. Преодолевая сопротивление напора воды, я втолкнул в отверстие трубку от пакета с веществом и выдавил содержимое пакета в трубу. Потом проделал это с остальными пакетами. Жалко, что сами пакеты остаются не у дел, на каждом квадратном миллиметре пакета остался яд для десятков, а то и сотен человек. Когда все пакеты были опустошены, я включил камеры. Теперь осталось ждать и надеяться. Я вылез из колодца, скинул защитный костюм и вытащил свой фотоаппарат с полностью заряженной батареей.

Несмотря на название рассказа, я не являюсь анархистом, меня вообще не интересуют все эти социально-политические заморочки. Хотя, возможно, мои действия — это анархизм, не знаю. Я не опираюсь в своих творениях на человеконенавистничество и не являюсь психопатом. Я чувствую вину за жертвы, хотя и без преувеличений, возникающих «к месту». Обычно у людей к «правильно случившейся» смерти возникают те чувства, которые должны возникнуть у добропорядочного члена социума, чувства, полностью зависящие от законодательных нюансов конкретного происшествия. Расстрел террористов, взявших заложников, даже если они никого не убили — это одно, война — это другое, смертная казнь политических преступников — третье, эпидемия — четвёртое. Смерть — это всегда плохо, но делать из этого убийственную трагедию они будут только в случае «правильной» смерти, то есть не сама по себе смерть, как таковая, вызывает у них такие чувства, а лишь смерть, свершившаяся с чёткими ориентирами, к которым разрешено привязать чувство великого горя. А разрешено привязывать такие чувства только к смерти члена социума, который приносил системе пользу и не причинял ей вреда. У меня же любая смерть — это смерть, просто смерть, я не отношусь к ней безответственно, но и не сакрализирую её, как делают это в подходящих случаях хорошо натренированные в адекватности социальных реакций члены этого общества. Я осознаю неисчерпаемую ответственность, которую беру за своё действие, я до самых глубин прозреваю бездну наступающей из-за меня катастрофы, в торжественном безмолвии я склоняю перед ней свой внутренний взор. Искусство требует жертв.

Из книги «Миры».