Андреевка

Жара. Конец августа. Грунтовая лесная дорога выходит к берегу моря. Песчаная бухта плотно заставлена тентами, палатками и машинами, в основном большими внедорожниками. У входа в бухту, уже среди камней, на небольшой полянке на краю леса тоже примостился палаточный городок, единственный стоящий отдельно от общего стойбища. За пляжем продолжает тянуться грунтовая дорога, только гораздо более пыльная, пыль поднимается беспрерывно проезжающими машинами и оседает на луговые травы за дорогой, на придорожные деревья, на крайние палатки. Палатки, тенты, машины стоят так плотно, что превращаются в палаточные трущобы, живущие своей бурной жизнью, моря из-за них не видно и если бы кто-то попытался через это поселение дойти до моря, то не знаю, смог ли бы. От дороги пляж отделает невысокий заборчик из ржавой, кое-где повалившейся металлической сетки, в одном месте в заборчике сделан выход, на деревянном столбике, чтоб сделать выход бросающимся в глаза, натянуты чьи-то трусы. Запах густой пыли смешивается на жаре с потом и запахами переносных туалетов, расставленных то тут, то там, переполненных мусорных контейнеров и жирной еды, жарящейся на кострах отдыхающих.

Пройдя бухту, попадаешь на возвышенность, немного углубляющуюся в лес, всё такое же серое от пыли, дорога окантована индустриальными развалами камней и мусора в овражках по обеим сторонам дороги, хотя здесь становится не так шумно и не так трудно дышать, но вот уже впереди открывается следующая бухта — это лежбище. Она отдана отдыхающим без палаток. Почти вплотную разложены коврики, матрасы и одеяла, весь пляж — сплошная толпа лежащих, стоящих, сидящих тел, сползающая в море и редеющая в воде при удалении от берега. Впрочем, если судить по фильмам типа «Золотого телёнка», где черноморский пляж показан укомплектованный толпой, напоминающей переполненный автобус, где можно было только стоять, здесь налицо явный прогресс, здесь можно даже расстелить одеяло, при желании. Впрочем, такой стоячий пляж попадает в фильме в кадр только в одном эпизоде, снятый сверху из кафе, где Паниковский рассказывает Шуре, как он прекрасно жил до революции, на пляже же, где Остап «брал» сообщника Корейко, концентрация тел была вполне умеренной и напоминала уже Андреевский пляж. Длина береговой линии вокруг Владивостока и его островов огромна. Но десятки тысяч человек, как тюлени толпятся на нескольких пляжах. Если вы поедете на электричке вдоль береговой линии вдаль от города, вы обнаружите, что даже отъехав от центра семисоттысячного города на час езды, вы всё ещё находитесь в мёртвой зоне с полностью разрушенным морем. Чаще всего к берегу вы подойти просто не сможете, вы наткнётесь на какие-то завалы из бетонных плит, бетонные стены и заборы из колючей проволоки, на какие-то старые склады, непонятные базы и сооружения, полуразвалившиеся частные хибары, там же, где проход к морю будет открыт, берег будет представлять из себя смесь преющих водорослей и мусора, ходить там стоит осторожно, поскольку в любом месте можно наступить в человеческие экскременты. В некоторых местах, на станциях с говорящими за себя названиями, типа «Санаторной» и «Садгорода» частными предпринимателями оборудованы пляжи. Вход туда платный, они огорожены двухметровыми железными заборами с той же колючей проволокой. За свои деньги вы получаете удовольствие позагорать на пляже, на котором убирают мусор и пытаются облагородить, как только это возможно в понимании сообщества толстых деловых мужиков, этот пляж «держащих»: шашлыки, вода втридорога, дорожки и грибочки тут и там. За пределами забора продолжают скапливаться огромные кучи мусора, между которыми лежат отдыхающие. Кстати, палаточные и лежбищные пляжи в Андреевке тоже платные, но именно благодаря этому мусор оказывается в мусорных контейнерах и вокруг пляжа стоят временные туалеты. Да, возможно, в скором будущем и внутри города появятся пляжи или зоны отдыха, хотя я бы не стал купаться и в полутора часах езды от этого города. Перед грядущими выборами нынешний мэр развесил везде рекламные щиты с проектами благоустройства города, лозунги с этих щитов звучат, примерно, так: «60 тысяч человек поддержали проект мэра по благоустройству города», или «45 тысяч человек поддержали проект мэра по развитию сети городских дорог» — абсурдные приписывания своему имени того, что следовало бы делать в городе изначально, по долгу службы, будто кто-то из жителей города будет против проектов элементарного благоустройства. Отбросы человеческой расы, узколобые мафиози, выжившие в перестрелках перестройки и теперь ставшие мэрами, чтоб, как средневековые феодалы, вообще не отделять своих денег от государственных. Награбив миллиарды, эти обезьяны, возжелав чего-нибудь нематериального, кидают теперь барской рукой быдлу подачки, оставаясь в политической истории города: «… Но хочется чего-нибудь для народа сделать, нахуй, поэтому стану, бля, мэром, ну или, там, депутатом».

Постепенно пляжи переходят в территорию самой деревни Андреевки. Та же грунтовая дорога становится главной улицей деревни. Взбитая непрекращающимся потоком людей и машин, изъеденная колдобинами и ямами, на которых переваливаются огромные внедорожники, дорога покрыта толстым слоем пыли, поднимающимся в воздух непроглядной пеленой после каждой машины. Машины несутся, не снижая скорости, так быстро, как только могут на разбитой дороге. Обезьяна, сидящая за рулём дорогого внедорожника, считает обезьян, оказавшихся ниже её, на своих двоих идущих по земле, иерархически нижестоящими существами и с радостью накрывает их облаком пыли, утверждая тем самым свой статус. Каждый двор деревни превращён в маленький бизнес. В пылевом тумане заборы домов увешаны объявлениями, предлагающими комнаты, шашлыки, русскую, китайскую и турецкую кухню, туры на катерах по побережью, свежих креветок и даже ночные дискотеки. Запах пыли смешивается с запахом морепродуктов, шашлыков, выхлопами проезжающих машин, переполненных тут и там помоек, в которых мусор упакован в пластиковые пакеты, но его так много, что он давно складируется вокруг контейнера, многие мешки порвались и начинают источать аромат. Пару раз встречаем хозяев, которые обрызгивают дорогу у своих заведений из шланга, видимо, кроме нас кому-то ещё не нравится эта пыль, у меня не хватает воображения, чтоб представить себе, как можно весь день находится в этом аду, но в целом все люди вокруг выглядят так, будто они тут вполне в своей тарелке.

Молодёжь — мальчики раздетые по пояс, показывающие миру свои мышцы и свой загар, смотрящие на меня в упор неотрывным агрессивным взглядом самцов доминатов, готовых защищать свой статус в любую секунду, хоть взглядом, хоть грубым словом, хоть кулаками, девушки в купальниках и солнцезащитных очках, плывущие в пыли как лебеди-роботы, надменно-отстранённо несущие себя с бесстрастным лицом, всегда знающие, что на них смотрят самцы-доминанты в спортивных шортах и с накаченными прессами. Они же, но во второй половине своей жизни: давно состоявшиеся отцы семейств и даже деды на черных огромных внедорожниках, вальяжно развалившиеся за рулём, обрюзгшие, с отвисшим животом и волосатыми толстыми руками, с лицами сытых бульдогов, старых горилл, уже очень давно контролирующих свою территорию, поэтому почти не реагирующих на окружающих, если ты только не встанешь у него на пути, но лучше этого не делать, особенно если он в своей машине. Дело в том, что у них, как у всяких обезьян, является актом проявления статуса — немного помедлить, хотя бы секунду, прежде чем на тебя отреагировать, ведь тебя он рассматривает как такую же обезьяну как он, но статусом пониже. Поэтому обезьяна за рулём часто не успевает затормозить. Их жёны, давно отбарабанившие свою функцию привлечения доминантного самца и размножения с его помощью, и теперь перекатываясь литрами жира, идущего волнами от каждого движения, гуляют, загорают, купаются, пьют водку и ржут чудовищным голосом. Эти существа целиком представляют из себя набор нелицеприятных шаблонных ритуалов. Иногда они продолжают как бы следить за своей внешностью: делают стандартные в их кругу прически, красят ногти, покупают купальники, это никак не влияет на их чудовищный вид, но в отличие от молодых девушек, для них это уже не имеет практического значения, это просто такой ритуал. Они, как роботы с заранее заложенной и уже неизменной программой, следят за маленькими внуками так же, как это делала бы старая волчица, в которой работает инстинкт, в их действиях нет осмысленности, в них лишь наработанные программы, они кутают ребёнка тогда, когда, по их программе, его надо кутать, засовывают в него еду, когда, по их программе, надо в него её засовывать. Также они знают, когда и как надо работать, отдыхать, общаться с себеподобными самками. Эта бессмысленная ритуальность пронизывает каждое её движение, здесь на их лицах ярче всего можно прочесть идею «Я отдыхаю!». При этом не так важно действительно ли называется отдыхом то, чем она занимается, и где она находится, просто в её мозгу сейчас разворачивается программа: такой-то набор действий, времяпровождение в таком-то месте и в таких-то условиях и название этой программы: «Я отдыхаю». Разворачивание этой программы сопровождается приданием своему лицу и всему телу максимально яркого проявления того, что она ассоциирует со словом «отдыхать». Время от времени эта её программа дополняется программой заботы о семействе. Зубами мясо рвут, хрустит в зубах щетина, отдельный нужен всем кусок. Вообще они по жизни двигаются озабоченными, жизнь для них — это проблема, и они всегда готовы дать отпор в борьбе за своё существование. Волчье выражение, в конце концов, прирастает к их мордам. Забота о внуках — тоже часть этой программы. Весь год они играли роль волчицы и сейчас они, накопив денег, приехали сюда со всем своим выводком, чтоб сменить роль, поиграть в отдыхающих, это значит посорить деньгами, попить, пожрать, полежать на пляже. Они действительно здесь только лежат на солнце, едят и пьют. Иногда прогуливаются в толпе до магазина. С озабочено — волче — серьёзным видом она готовит для всего выводка ужин, накрывает на стол, выставляет водочку, всё это под громкую блатную музыку. Кстати, я заметил, что основной музыкальный стиль изменился, мода на бандитские песни, распеваемые хриплым голосом старого зека, прошедшего все страдания тюремной и ссыльной жизни, сменилась разухабистыми весёлыми и энергичными песенками молодого бандита в полном рассвете сил.

Через каждые несколько метров идёт торговля. Загорелые пацаны с видом контролирующих свою территорию серьёзных дельцов торгуют крабовым мясом и креветками по городским ценам, это почему-то считается дёшево. С машин торгуют овощами и фруктами, прямо из открытых контейнеров — надувными плавательными игрушками для детей, футболками, углём в мешках, «жидкостью для разжигания костра» и всем, что может понадобиться местным отдыхающим. Мелкие магазинчики перемежаются магазинами покрупнее. Везде очереди. Становимся в одну из очередей. Перед нами основательно закупается семейка. Несколько бутылок водки, несколько бутылок пива, несколько сумок еды и закуски. Минут десять продавщица всё приносит, складывает и обсчитывает. Ей на помощь приходит вторая. Она, не заметив сначала нас, спрашивает: «Что вам?», бросая мимоходом взгляд на стоящего за нами парня. Он, увидев, что спросили, как бы, его, начинает перечислять свой заказ, надеясь, глубоко в душе, что не замеченные впередистоящие как-нибудь будут оттеснены, затёрты, перемолоты очередью и сгинут в борьбе за существование. Представитель какого-нибудь цивилизованного народа, ещё не освоившийся на просторах этой степи, наверное, стал бы просто молча смотреть на того парня, и парень, работая исключительно мускулистым загорелым по пояс обнажённым телом и рельефной задницей в китайских шортах, оттеснил бы его от прилавка. Но мы начинаем говорить свой заказ просто поверх его голоса, и так как мы стоим первыми, продавщица реагирует на нашу речь, а не на его. Такая борьба за существование в очередях — оцивилизованная преемственность советской традиции, в своей старой форме сохранившаяся сейчас у старушек, с трясущимися руками пытающихся затереть в любой очереди или в автобусе рядом стоящего, оттеснить его всем своим телом, воспользоваться естественной паузой между тобой и стоящим впереди человеком, которого только что обслужили, естественным пространством между его и твоим телом, чтобы, как умирающая трясущаяся мышь, вырывающая ослабевшими лапками свой кусок, влезть впереди тебя, делая вид, что тебя тут вообще нет, и огрызаясь на отстраняющую её молодую продавщицу или работника почты, сформировавшуюся как личность уже в постперестроечную эпоху, ответить ей про тебя: «А чего он стоит!». Выходя из магазина, проходим компанию молодых подвыпивших весёлых самцов, расположившихся на ступеньках. Один из самцов с маленьким сыном, кто-то из друзей, смеясь, кричит ребёнку: «А ты захуярь папаше с ноги в ухо, нахуй!», вся компания смеётся.

Как бы то ни было, ничего из того, что мы хотели, самых элементарных вещей, типа бутылки Schweppes и бутылки колы в магазине не было, так мы и ушли не с чем. Под какими-то старыми деревянными навесами у дороги сформировались целые food-court, с лавками и столиками, с шашлыками и узбекской кухней, и даже с игровыми автоматами. Не представляю, к чему они их подключили и совсем уж смешно представить, что кто-то будет выплачивать тут в бараке у дороги крупный выигрыш, если таковой случится. Мы покупаем у узбека полулитровую бутылочку колы по цене двухлитровой бутылки, но он очень вежливо нас обслуживает, с характерностью цивилизованного человека, таки отличаясь и в этом свинарнике от русских. Мы доходим до небольшого рынка. Все цены в два или больше раз выше, чем в городе. Бананы — восемьдесят рублей килограмм. Просим продать один банан, взвешивают, получается около сорока рублей. Банан весит полкилограмма? Тогда спасибо — не надо. Кстати, колу и Schweppes мы таки нашли. Зашли около десяти вечера в магазин, на двери которого было написано, что он работает до восьми, но было видно, что он ещё открыт. Когда мы вошли, классическая тётушка продавщица в теле и в белом фартуке поправляла под платьем колготки. Магазин оказался странный — чистый и технический укомплектованный, как небольшой городской супермаркет, в нём не было ни одного человека, было в наличии всё, и это всё продавалось по городским ценам. Везде есть свои загадки. Но, кстати, современная Андреевка — закономерный прогрессивный шаг развития русского социума. При социализме, когда зарабатывать деньги было запрещено, эти же люди лежали среди груд разлагающегося мусора и загаживали в три слоя весь окружающий лес. Теперь же на отдыхающих пытается срубить деньгу буквально каждый местный житель, и этих денег, срубаемых за сезон, им хватает, чтоб потом весь год попивать водочку, а некоторым и чтобы прикупить ещё одну машинку и в следующем сезоне привезти из города ещё больше товара, расширить двор и открыть ещё одну забегаловку или пристроить ещё один этаж к своему домику и сдавать отдыхающим больше комнат. По дороге мы обнаружили даже арт-галерею, видимо, зарабатывающее на «избранных»: «Художественная выставка «Картины о море», «Выставка Морские сувениры», «Никитчик, Иван и Ольга», а может просто на продаже сувениров — лакированных ракушек и крабов.

Стемнело. Зажглись и осветились рекламы. «Ночной клуб: секс на пляже в Андреевке», «Дискотека: 80-х 90-х, ретро», «Аттракцион 6D — 100 фильмов», «Краб, креветка, гребешок, камбала», «Салюты, фейерверки — здесь, доставка круглосуточно», «Прогулки на катере, водные мотоциклы, ночные прогулки, парасейлинг, рыбалка, гроты», «Шашлычная «Два дельфина», «Узбекская кухня», «Блинчики, пирожные, мороженое, чай листовой, влажные салфетки». Улица всё также заполнена толпой народа, также беспрерывно ездят машины, ослепляя меня светом фар. Забавно, русские никогда не используют ближний свет. А зачем, ведь с дальним лучше видно. Бывало, идёшь по краю дороги зимой, шаг в сторону, и ты в обрыве, или по той же дороге летом, среди ям и луж, и время от времени совершенно слепнешь от фар, не видишь не только луж, но и самой дороги под ногами. Единственный раз в моей жизни машина сменила передо мной дальний свет на ближний, когда я шёл по совершенно разбитой дороге возле биостанции, а на встречу мне, медленно переваливаясь по ямам и лужам, ехала, как оказалось, машина бойфренда девушки из моей лаборатории, сама девушка тоже была в машине, понятно, что она заставила своего парня включить ближний свет. Так русские в лучших своих проявлениях — интеллектуальной элиты, научного сообщества, встречая своего близкого коллегу, поднялись до ближнего света. Единственный раз в моей жизни. Но для обычного русского, отдыхающего в Андреевке ослеплять лохов — это ночная версия погружения их в облако пыли. Лана ловит машину, пока садится в неё, сзади притормаживает старенькая разбитая японская легковушка, из неё высовывает голову получеловек-полуживотное, и что-то начинает матом орать. Мы возвращаемся на морскую экспериментальную станцию, я, стараясь не пачкать собой полотенце, тут же иду в душ, чтоб полностью сменить с себя всю одежду и смыть ад, который я только что прошёл, грязь, вонь, пыль, смешавшиеся с моим потом, вместе с образами недочеловеческого зоопарка.

Уезжаем на следующее утро. Понедельник. Волна схлынула. По пляжу не проносятся скутеры, в небе не летают парашюты, смотрители пляжа граблями сгребают с песка мусор. Накрапывает дождик, поэтому уже не пыльно, но ещё не грязно. Ждём автобуса, на улицу выходят похмельные мужики с философскими лицами, вокруг гостиницы ходит, волоча ногу, какой-то парализованный. Начинает собираться народ, который тоже ждёт автобус. Восемьдесят процентов русского народа общается на матах, но среди ожидающих стоит старец с большим рюкзаком, белой длинной бородой и белыми волосами. По его речи, интонации и даже громкости голоса сразу понимаешь, что он — другой. В этом зоопарке человеческие особи становятся заметны моментально, это там, где все друг другу улыбаются, деликатно смягчают голос и пропускают вперёд, хрен догадаешься, кто есть кто на самом деле. Добрый водитель помогает положить рюкзак в багажное отделение. В багажном отделении пол покрыт полусантиметровым слоем пыли, я буквально погружаю в эту пыль рюкзак, понимая, что его дома всё равно придётся полностью стирать. У водителя почему-то так трясутся руки, что он с трудом отрезает билет. Усаживаемся. У соседей сзади нас открывается окошко, из него с силой вылетает большой бумажный стакан с трубочкой и гулко падает на дорогу, видимо тяжёлый, с содержимым. Окно захлопывается. Поехали.

Из книги «Миры».