Адарайна

Адарайна опять его дразнила.

Она дразнила всех, но измываться над Джонасом она любила особенно.

Рваная тоска то затихала, то распускалась душно-сладкой орхидеей, воздух сочился влажно-жирной испариной, крупные тяжелые комья земли податливо чавкали под ногами, и где-то в вышине заворачивалось тугими кольцами-удавками бордовое зарево. Не хватало толстых, перебравших солнца тропических стеблей и глянцеватых, упругих листьев, но и без них было тяжело — давило, сжимало ребра и тянуло за живое. Может, и были этими самыми стеблями липкие нити тоски, которую обожала Адарайна.

Она давно уже поймала разорванную волну Джонаса. Каждый раз запускала пальцы в одну и ту же рану. Нащупав самый короткий путь к его сердцу, она вытряхивала из него самое дорогое.

Джонас попал сюда, в лихорадке отыскав единственную расселину, из которой не тянуло гарью. Тогда все миры чадили ядовитыми испарениями переворотов и превращений.

Начинался новый век.

Эволюция, словно капризный ребенок, выкручивала головы своим старым куклам и приделывала новые. Иногда она оставалась недовольна результатом, и тогда приходилось пробовать что-нибудь другое. Руки, ноги, иногда — хвосты, для тех, у кого они были. По правде говоря, эволюция давно уже не размышляла, как было ей привычно раньше. Она экспериментировала без лишних проверок, притворного сочувствия и глупых промедлений. Старшие из ее подопытного племени, седобородые старцы из Гильдии управленцев, охали и глотали замораживающие сыворотки каждый вечер. Им лишние превращения были ни к чему. Но и сывороткам должен был прийти конец, и перепуганные старики без толка баррикадировали двери своих кабинетов.

Все перевернулось: удостоверения личности потеряли смысл, а фотографии уже давно никто не делал, деньги перетекали из рук в руки, кровавыми струями заливало улицы, осколки хрустели под ногами, визжали дети, и только вывески покачивались над головами — смотрели тихо вслед тем, кто уносил ноги и спасал свою шкуру.

Ди пропала прямо на глазах у Джонаса. Они бежали из Ходдара среди последних — надеялись, что все еще обернется благополучно. Когда подорвали ратушу и стали взлетать на воздух жилые дома — один за другим, по спирали вокруг центра города — они поняли, что конец пришел. Благополучие, на которое они могли надеяться, ждало их за пределами Ходдара.

Джонас крепко держал ее за руку, хотя тонкие пальчики то и дело выскальзывали из его кепкой ладони. Он упорно тянул ее за собой, увлекая дальше и дальше, уворачиваясь от опадающих на головы искр и обрывков поли-стекла. Разлитые в атмосфере кислотные облака овивали столбы, прижимались к стенам, липли к окнам, и подпорки, перекрытия, колонны — все это таяло, расплывалось вязкой массой грязно-серой жижи. Джонас и Ди ныряли под жадные, медлительные кислотные туши, перепрыгивали лужи и бежали вперед — пока было можно, пока и их не поймал дымный хвост кислоты.

Они даже собраться не успели. Джонас разбудил Ди глубокой ночью: за окнами мигали предупреждающие сигналы. Такие зажигались только если министерство безопасности не могло уже сделать ничего. На памяти Ди такого не случалось. Джонас припоминал только один случай, но тогда он был совсем ребенком, а провал затянулся быстро. В пустоту успело затянуть всего пару улиц. Сейчас, конечно случай был совсем другой — не такой малообъяснимый, не такой пугающий своей природной бездушностью. Теперь город переворачивали сами люди. Но сигналы не унимались несколько часов, и было ясно, что на этот раз ничего ликвидировать не успеют.

Ди была одета в мягкую фланелевую пижаму — из тех, что носил сам Джонас. Она не любила бестолковый шелк женских ночных сорочек, ей хотелось чувствовать его запах во сне, даже когда Джонаса рядом не было. В ту ночь он был на дежурстве, и Ди спала в его пижаме. Из дома она так и выскочила — даже не набросив плащ. Растрепанные волосы лезли ей в глаза, и она все откидывала со лба длинные пряди; днем она всегда убирала их в прическу. Бежала в наспех надетых осенних ботинках для долгих прогулок, и шнурки мотались из стороны в сторону. Не проронила ни единого звука, пока они неслись к городским воротам. Молчала, как будто и ей было вовсе не страшно.

А потом кислотное облако обняло ее, внезапно выскользнувшую из объятий Джонаса, отставшую на полшага. Он успел лишь обернуться — и увидел, как набежавший дымок тихонько накрывает ее с головой.

Джонас бросился было назад, но отшатнулся. Она исчезла, даже не осознав, что произошло. Мгновение — и на месте, где она только что была, разверзлась пустота. И ни капли, ни пуговицы.

Пустота.

На Адарайну он бежал в состоянии, близком к помешательству. Забился в портальные скалы, как только вырвался из Ходдара, и стал шарить в поисках расселины. Отовсюду так и вырывались клубы едкого смога, а вот Адарайна — с нее веяло сладковатым озоном.

Только потом он узнал, что так просто ничего не бывает. Коварная Адарайна бралась за своих гостей, едва они ступали на ее земли. Испытывала неделями, месяцами, даже годами. Тянула все до крупинки — ценное и не очень, темное и не совсем. Выпотрошив жертву, душила ее видениями.

А для него она бралась за Ди.

Для чего, Джонас понять не мог. Как, как она могла его вернуть к жизни, если вытягивала то, отчего сердце у Джонаса грозило однажды просыпаться сухим песком меж ребер? Нет, он не верил россказням беглецов, которые говорили о доброте Адарайны. Он слушал других — других, которые хмуро жались по пыльным трущобам и сетовали на свою измотанную жизнь. Их Адарайна изводила до полусмерти. Они выныривали из своих видений, выжатые до последнего. Они голодали, сами того не желая — пища просто не шла в их руки, а они медленно угасали. Изредка Адарайна обнимала их нежно, словно мать, шептала слова утешения, затягивала язвы и прогоняла вечный голод. А потом снова принималась за свое дело. Но они восставали против нее, упорствовали, запирались изнутри — и она снова и снова наказывала нерадивых воспитанников. Для них убежище стало адом, но искупать свои прегрешения они собирались недолго. Они вот-вот ждали конца.

Но Джонас сдаваться так просто не собирался.

Он сопротивлялся Адарайне, как умел. Пускал ее внутрь, не давал лишнего повода для гнева, но учиться — учиться он не собирался. Он не видел смысла в ее уроках.

Если она намеревалась его измотать, растопив остатки души в придуманной кислоте — что ж, пусть пытается. Если ее урок состоит в том, чтобы он оставил свои глупые мыслишки об одной-единственной женщине, с которой ему больше никогда не быть, и отдался ей, Адарайне — что ж, пусть учит. Если она хочет, чтобы Джонас забыл Ди и выстроил себе новое счастье в ее теплых объятиях — что ж, пусть хочет.

А он уж как-нибудь сам разберется.

Он знает, что для него спасение, а что — нет. И не Адарайне ему указывать.

Сегодня она вывела его к ржавым развалинам, из пасти которых торчали оборванные железнодорожные пути. Такие раньше выводили и из Ходдара, и из Адарайны, — но когда Имперскую железную дорогу упразднили, рельсы сняли, а вокзалы снесли. Один, очевидно, жив остался. Хотя бы в видениях Адарайны.

От влажной жары мутило, и буро-черная громадина расплывалась перед глазами. Пахло прелыми листьями и отчего-то — лавандовыми духами Ди.

Джонас запрокинул голову, ища солнце, но оно или уже село, или вовсе никогда не появлялось. Черно-красное небо колыхалось собственным тусклым сиянием.

Свет полосами падал поперек ощерившихся зубцами машин в большом зале. Под ногами хрустнуло битое стекло. Джонас здесь уже бывал.

Один из вокзалов в Ходдаре переоборудовали в фабрику, и свинцовые машины чадили паром, извергая гарь над полыми, словно свитыми из паутины стеклянными залами. Они казались надутыми мыльными пузырями, которые переливались не радугой, а оттенками серого. Изнутри совали темные фигурки рабочих, переворачивались вороты и зубцы, двигались рычаги — забравшись в холмы над Ходдаром, можно было наблюдать за тем, как идет работа.

Но старый вокзал в видении Адарайны проржавел до костей; тонкая сеть металлического каркаса сыпала рыжими хлопьями, а надутый мыльный пузырь уродливо изошелся трещинами; здесь не было ни души.

Над большим станком свисали цепи, и едва заметный горячий сквозняк с шелестом ими поигрывал.

Джонас глянул в разорванный потолок, и Адарайна пробежалась по его коже ледяными пальцами.

Под самым куполом, схваченная за запястья цепями, висела, склонив голову на грудь, бездыханная Ди. Ее светлые волосы белели пятном на фоне мутно-черного неба. Ее красное платье было изорвано в клочья, словно это безумец-маньяк в неистовстве кромсал шелк когтями.

Он замотал головой, отступая.

— Летать? Ты боишься летать?

Ди засмеялась.

Джонас отшатнулся от края платформы. Вокруг были дома — высотки выпрямляли свои груди, ряд за рядом, словно свечной парад, — а они с Ди стояли на крыше одного из них. Облака заворачивались прямо над головой в водовороты, солнце роняло свет мелкими пятнами.

— Проще простого, — Ди потянула его за руку.

Джонас только в страхе на нее смотрел. Платье уже не красное, а другое, светлое, волосы распущены, глаза смеются. Острые коготки без боли впиваются в запястье.

— Ну, давай же, не стой!

Она ступила первая. Развернулись, колыхнув воздушную волну, широченные крылья, сверкнуло в глаза солнце, выскользнув из-за края облака.

Джонас с места не сдвинулся.

Он ощутил, как превращается в солнечный луч. Его тело вытянулось и потеряло весь свой вес, сознание замелькало рваными картинками, словно судорожно собирало мозаику. Джонас пытался вытянуть руки, словно это могло вернуть его назад, но вместо того стал стремительно падать — и вместе с тем он не шевелился, и только растягивался все больше и больше. Он скользнул по глянцевым жестким листьям, и упал солнечным зайчиком на ладонь Ди.

— Смотри, — она закусила губу, притворяясь, что ловит пятно света.

Чужой мужчина притянул ее к себе. Солнце рассыпалось мириадами отсветов, словно распахнулся веер из битого стекла.

Если бы у Адарайны было человеческое воплощение, Джонас всадил бы ей в грудь самый острый кинжал, который смог бы найти в этом тонущем в видениях мире.

Наваждение отступило, и только сердце в испуге колотилось быстрее обычного, пока Джонас приходил в себя.

На этот раз она застала его недалеко от притона алхимиков.

Вернее, это остальные так это место называли. Здешние мастера, конечно, никакого отношения к алхимии не имели, но вот превратить тоску в счастье как кусок железа в золотой слиток умели — за определенную плату. Джонас ходил к ним часто. Чуть чаще, когда Адарайна бралась за него с особым прилежанием. Чуть реже, когда она больше занималась другими. Он покупал флаконы с сывороткой, которая парализовала память. Ненадолго, но и ради нескольких часов Джонас был готов отдать собственную руку, а потом и вторую. Конечно, их алхимики не требовали, только монеты; Джонас копил деньги упорно, почти не тратя. Иногда не ел целыми днями, мечтая о том, чтобы избавиться от настырной боли, которая засела в голове там, где хранились воспоминания о Ди. А когда собирал достаточно монет и получал заветную бутылочку, превращался в самого счастливого человека во вселенной. В такие часы он в восхищении бродил по городу, наблюдал за тем, как перестраивают десятки раз перекупленные дома, смотрел на снующих мимо людей, заглядывал на прилавки с овощами и фруктами, дивился роскошным экипажам редких приезжих. Он не знал, кто он такой, и не понимал, где находится — но одну вещь сыворотка в голове все же оставляла — успокаивающую мысль о том, что все хорошо. Джонас бессмысленно улыбался, и Адарайна тихо ждала своего часа, благодушно разрешая своему воспитаннику немного отдохнуть.

В этом городе люди надолго не задерживались никогда. Некоторые успевали сколотить небольшое состояние, перестраивая дома, а потом и сами покупали один из таких, нанимая тех, кто только появился на Адарайне. Если пришелец не знал, куда деться, он оказывался на лесах с молотком в руке. Адарайна не любила бездельников, и потому строительство здесь шло всегда. Это место напоминало муравейник, кишащий трудолюбивыми насекомыми, которые складывали инструменты только на ночь и когда Адарайна забирала их в свои видения.

В этот раз Джонасу повезло — она забрала его на перекрестке узеньких переулков, и единственный пешеход за тот час, что он провел без сознания, переступил через бездыханное тело в полном равнодушии. Придя в себя, Джонас поднялся, отряхнув не очень-то чистый костюм, и побрел в сторону притона.

— А у твоего счастья музыка есть?

Джонас нагнулся, чтобы не удариться лбом о низкий дверной косяк, и смахнул с плеча паука.

— И тебе доброго дня, — буркнул он.

Алхимик постучал о стойку донышком закупоренного флакона. Бесцветная жидкость беспокойно заколыхалась.

— Так мелодия есть, я спрашиваю? У твоего счастья?

Он почесал весело бороду.

— Ага, — кивнул Джонас. — Если плеск твоих снадобий можно назвать музыкой.

— Это половина, — алхимик покачал головой, кивая на протянутые монеты.

— Как половина? — не понял Джонас.

Старик перестал улыбаться.

— А вот так. Инфляция.

— Еще на прошлой неделе…

— Мне и так жрать почти нечего, — фыркнул алхимик.

— Ну, вот еще! — возмутился Джонас. — Мне очень нужно сегодня.

— И на прошлой неделе. И месяц назад, — покивал старик, забирая обратно флакон. — Все выживают как могут. А ты жируешь, — он блеснул добродушно глазами.

— Именно так я и выживаю! — Джонас вцепился в край стойки, приходя все больше в ярость от мягкого спокойствия алхимика.

— И что ты слышишь? Что играет у тебя в голове? — не унимался тот.

— Тишину, — сквозь зубы прошипел Джонас. — В голове у меня тишина.

— Ответ неверный, — старик спрятал сыворотку куда-то под стойку. — Или приходи с деньгами, или ищи музыку. Лучше второе, — он подмигнул.

— А ты на что есть будешь?

Алхимик кивнул на дверь с грязным стеклом.

— Я же сказал: почти нечего жрать, — тот снова ему подмигнул.

— Ты псих, — Джонас бессильно огляделся. — Но мне правда очень нужно… Именно сегодня! Я донесу деньги позже… Ты же знаешь меня, никуда я не денусь!

— Правила есть правила, — пожал плечами старик. — А если для твоего счастья не придумано мелодии, оно не счастье. И продавать тебе такой товар, да еще за полцены, я не буду.

— Гони флакон сейчас же! — Джонас перегнулся через стойку и вцепился в отвороты стариковского пиджачка.

Из дверного проема в глубине комнаты тут же выглянул щетинистый верзила.

— Сын, проводи вон этого любителя дешевенького, — кивнул хитро алхимик.

Джонас брел по мостовой, загребая носками протертых ботинок. После видений он всегда шел к старику, а сейчас — куда он мог пойти сейчас? У него была крошечная квартирка из тех заброшенных на окраине, где коротают первые недели прибывшие, а потом находят жилье получше — забирают силой или даже покупают. Но возвращаться в эту конуру не хотелось — было тошно от вида знакомых стен.

У него была даже собственная крыса — помойная, конечно, — серая, длинноносая, любопытная. Иногда она выбиралась из-под кухонного шкафчика и усаживалась у его ног, нисколько не опасаясь. Джонас протягивал ей кусок из своей тарелки, а та утаскивала трофей в свое гнездо. Потом возвращалась и долго следила за тем, как человек ест. Больше она ничего не получала, но, похоже, была довольна и малым. Вылезала она только днем, а по ночам шуршала под шкафчиком, прерывая и без того чуткий сон Джонаса; он ее ненавидел, но отчего-то не прогонял. Наверное, потому что понимал — никуда это животное не уйдет. Оно прожило тут куда больше, чем он, а здесь даже стены удивляются его и без того затянувшемуся визиту.

Нет, возвращаться к крысе он сейчас не хотел.

Впервые за очень долгое время после видения он оставался в здравом уме и трезвой памяти. Кажется, последний раз случился почти сразу после того, как он сюда бежал.

Тогда шел дождь; с черного неба сыпались крупные, тяжелые капли, а город в холмах манил теплым сухим светом. Он, спотыкаясь, шел по примятой влагой траве, смотрел только вперед, вцепившись взглядом в пятна света вдалеке, а Адарайна его преследовала, готовясь к прыжку.

Сначала ему показалось, что он сошел с ума. Ночь рассекло пополам, и он оказался посреди серой пустыни. Свинцовые барханы покрывала мягким слоем плесень, а с посветлевшего неба сочился дождь, но уже совсем не такой, как там, позади — он был тихий, просыпанный сквозь мелкое сито, холодный, оседал на коже липкой пленкой, и она под бледным небом казалась радужной. Джонас оглядывался по сторонам, метался в стороны, пока не заметил вдалеке силуэт женщины. Бросился к ней, а та, рассмеявшись, скользнула прочь.

Ди в видениях Адарайны всегда появлялась или в красном платье, или в бело-желтом. Светлого у нее в реальности не было вовсе, а красное висело в шкафу, надетое лишь раз. Теперь она была именно в нем — гомерически-яркое, бессмысленное в своей жизнерадостности гротескное пятно на сером фоне.

Она утекала сквозь его пальцы, ее и фигура расплывалась в тумане, распадаясь на миллиарды песчинок.

Уже потом, оказавшись в городе, он узнал, что с ума он вовсе не сходил. Остальные тоже видели что-то другое, и в этом была виновата одна Адарайна.

Джонас вышел на большую площадь. Старый фонтан с потемневшими каменными изваяниями чадил капельками грязной воды. Закопченные фасады угрюмо глазели на мраморные цветы, давно потерявшие краски.

Мелодия? Да нет у него никакой мелодии. Когда он бродит после видений по древнему городу, давно потерявшему счет жителям-скитальцам, которые приходят и уходят, он не слышит ничего. Но он счастлив. Он не помнит Ди. Не раздирает внутренности где-то у солнечного сплетения, не тянет изнутри струны, не выворачивает клубком колючей проволоки. Он спокоен, и ему все равно — разве это не счастье?

Он зажмурился и стал слушать мерный шелест фонтана.

Подвешенная за запястья, в изорванном платье…

Исчезающая в серых холмах…

В саду, с другим…

Превращается в звезду на далеком небосводе.

Улыбается случайному прохожему через окошко в чужом доме.

Примеряет колье, подаренное другим мужчиной.

Смеется, в разноцветном сиянии лампочек, а позади — радужные шатры передвижного цирка. И она с кем-то еще.

Не с ним.

Везде.

Она. Везде. Не. С. Ним.

Джонас сжал руками голову и зажмурился сильнее.

Капли со звоном стучали о дно пустого фонтана, одна за другой — кап, кап, кап. Кап-кап.

Распускались застывшие в камне цветы.

Кап, кап, кап.

Полыхало небо.

Кап-кап.

Ди протягивала ему руку. В дурацкой пижаме с его плеча.

Кап, кап, кап.

Слабым крещендо нарастала мелодия, выпускались из-под земли тонкие побеги первых нот струнных — сначала снизу, потом выше терцией; затем секунда изгибалась вопросительным знаком, за ней еще одна — и выпрямлялась в линию скрипка. За ней — ноты рояля, тихие, бархатным фоном. Капнуло колокольчиком, потонуло в скрипке, переступило новой терцией, скользнуло на секунду, выпрямилось.

Выплетало фон гладкими стежками, колебалось в верхних октавах, скользило секунда за секундой, а потом капало колокольчиковой слезой.

Музыка поднималась, поднималась, распахивала объятия небесам, а потом, словно вспоминала о земле, резко спадала вниз, усталая, счастливая.

Счастливая.

Джонас протянул руку в ответ. Пальцы у Ди дрожали в его ладони.

— Холодно, — она поморщилась.

Она больше не ускользала.

Джонас очнулся, ударившись виском обо что-то жесткое. Каменный цветок из фонтана.

Он не знал, были ли на Адарайне сады или небоскребы. Но что здесь точно было — так это старый вокзал.

Джонас бросился туда. Выбраться из города, подняться по пыльной дороге в холмы, и вот он — то ли фабрика, то ли вокзал из перевранной сказки — избитый, искалеченный, тоскливый. В красном свете казалось, что он залит кровью.

Он ворвался в машинный зал, задыхаясь. Сердце его колотилось, словно его гнала стая голодных собак.

Ди он увидел сразу. Она вышла к нему из-за ржавого зубчатого колеса, уже давно застывшего навеки. В мягкой фланелевой пижаме, какой он видел ее последний раз.

Опять шутки Адарайны?

— И почему ты намеков не понимаешь? — улыбнулась Ди. — Вот всегда ты так — говорить только прямо.

— Намеков? — переспросил тихо Джонас.

Ди кивнула.

— Ты даже не пытался меня искать.

— Искать?..

— И ты не верил.

— Но тебя же…

— И ты не хотел жить. Не хотел даже оглянуться и поискать эту свою жизнь.

— Но Адарайна…

— Ты всех возненавидел. И меня, — Ди наклонила голову. — За то, что я ушла.

— Но тебя забрали! — выкрикнул в гулкой пустоте Джонас.

— А потом ты прекратил себя жалеть — на одно только мгновение.

— …и вернул, — прошептал вдруг едва слышно Джонас. — Вернул?

— Да, — она снова мягко улыбнулась. — И долго же ты мучился. Хотя нет. Это Адарайна с тобой мучилась.

— Ди? — Джонас шагнул вперед, не веря своим глазам.

Она была такой же, как в последнюю встречу. Смущенно и счастливо улыбалась, но с легкой укоризной во взгляде. Перебирала на груди тоненькую золотую цепочку с кулоном, которую никогда не снимала. Волосы падали на глаза, а она убирала их за уши, но прядки снова выскальзывали.

— Нет, это слишком…

Он отшатнулся, словно отрезвев.

— Нет! — выкрикнул он. — Я не верю! Ты опять надо мной издеваешься! Опять! Хватит меня дразнить, хватит!

Он сжал руки в кулаки и уставился в раскуроченный купол, за которым колыхалось красно-черное небо.

— Хватит!

Эхо запрыгало по старым стенам, и птица, устроившая себе гнездо высоко в ржавом скелете здания, с испуганным криком вспорхнула прочь.

— Я не верю тебе, Адарайна! Довольно!

Голос его звенел в ржавых перекрытиях.

Фигурка Ди делалась все прозрачнее и прозрачнее. Она протягивала к нему руки, силилась сделать хоть шаг, крикнуть хоть слово, но не могла.

Джонас не верил. Ди превращалась в видение — в одно из тех, что так часто случались у людей, попавших на Адарайну.

— Я ухожу, слышишь? Ухожу! Плевать, что я сдохну как собака, плевать! Не нужна мне такая жизнь! — выкрикнул он в сердцах и замолк.

С перекрытий высоко над головой посыпались ржавые хлопья, и силуэт Ди растворился.

Адарайна вздохнула и криво усмехнулась.

Таких, как Джонас, было больше всего.

Встречались очень разные. И недалекие добряки, которые верили даже в то, что радуга вырастает из горшочка с золотом, и ловкие дельцы, которые продали бы собственную веру, назначь кто-нибудь за нее цену, и самодовольные нахалы, которым не было дела ни до Адарайны, ни до ее видений. Но таких, как Джонас — отчаявшихся, которые уже ни во что не хотели верить — было больше всего. Впрочем, от хорошей жизни на Адарайну не бежали, и мало кто устраивался здесь надолго. Переждать беспорядки, быть может, немного подзаработать и сделать несколько глубоких вздохов перед новым рывком — Адарайна была хорошим перевалочным пунктом. Здесь никогда не было власти иной, кроме самой Адарайны. Ни министерств, ни управлений, ни кабинетов, ни чинов; только видения. Никто не оставался здесь надолго; видения или доводили до сумасшествия, или убивали, или изгоняли. Правда, изгоняли они не только потерявших терпение; среди тех, кто покидал Адарайну, все же были люди, которые утверждали, что она показала им счастье.

Только вот Джонас им не верил. Ни раньше, ни тем более теперь.

Но Адарайна так просто отпускать его не захотела. Все-таки было у нее когда-то человеческое воплощение; многие тысячи лет оно возрождалось вслед за старым, покинувшим свет, и каждый раз оно появлялось в новом мире. Но этот раз был черед Ходдара.

Век последнего тела для души Адарайны оказался слишком уж коротким. Ей нравилось это тело, и нравился этот странный человек, который любил совсем не так, как остальные — другие так не умели. Но, как и остальные, верить у него совсем не получалось.

Всего лишь шагнуть к своей Ди, прогнать чужого мужчину, взлететь вместе с ней на крыльях, вернуть ее, растерзанную маньяком-случаем, к жизни.

Она не могла уже возвратить Ди; Джонас свой шанс уже упустил. Но могла…

Вот уж эти люди. Такие беспомощные, но такие гордые. Этих наглецов оставлять бы наедине с собой и собственной судьбой, но не справятся…

Адарайна свила из дымки видения тонкую нить и стала медленно оплетать пальцы Джонаса, а за ними — руки, потом она перешла к ногам и скользнула к горлу, затягивая удавку. Джонаса охватило бессилие, закружилась голова, тихонько завертелись в углу машинного зала зубчатые колеса, разрывая ускользающее сознание. Покачнувшись, он рухнул на землю и запрокинул голову, а Адарайна все выплетала видение, словно кокон, и нити стягивали застывающее тело человека все крепче и крепче.

Он захрипел, уже не помня себя.

Откуда-то из тумана к нему шагнула Ди. Совсем не такая, какой он ее помнил — черты лица ускользали и изменялись, цвет волос было не уловить — но ему даже не понадобилось верить. Он знал: это Ди.

Она мягко улыбнулась, протянув к нему руку. Где-то далеко он будто бы чувствовал боль своего тела, но теперь ему уже не хотелось думать, что оно — его. Он поднялся на ноги и, оттолкнув настырный призрак страдания, шагнул к своей Адарайне.