Глава 69

Фёдор не горел желанием заходить к Колодину, несмотря на то, что тот уже дважды повторил свой приказ.

— Ты что такой мрачный, Фёдор? Похоронил, что ли, кого-то?

— Собираюсь только, — буркнул он в ответ. — Чего звал-то?

Колодин не был готов к задушевной беседе с подчинённым, поэтому лишь глубоко вздохнул и продолжил.

— Где твой сын, Фёдор? Давай, рассказывай всё, как на духу, чтобы мне не пришлось наведываться к тебе в гости.

Дементьев резко дёрнулся и зыркнул жёлтыми глазами на Колодина.

— Дома он сидит, перевоспитывается. Я его не трогаю, а насчёт гостей — это всегда пожалуйста, но не сейчас. Не убрано у меня там, понимаешь?

— Да, я понимаю тебя, хозяйка в больнице, ты на работе. Будь аккуратен с ребёнком.

Фёдор прикусил губу. Никто никогда не интересовался его семьёй и хозяйством. «Кто-то настучал, но как об этом узнать? Спросить у Колодина в лоб? Продавщица, Ольга! Ты всё не уймёшься? Что ж тебе не сидится на месте?»

Колодин исподлобья изучал лицо Дементьева, но ничего, кроме злобного взгляда, нестираемой маски гнева, ничего не увидел.

— Ладно, другой вопрос, папка по гаражу. На, забери и закрой рапортом. Савушкин чист, насколько ты понял.

— Как чист? Но он же резал…

— Не понял, что резал? Ты о чём?

Нет, я просто слышал, что нашли порезы на шлангах.

Колодин был удивлён речью Дементьева, но тут же спохватился, всё-таки, не в инкубаторе он сидит, от кого-то услышал про надрезы.

— Но кто-то виноват? В журналах его фамилия… может, месть?

— К кому? К Порядько, что ли? Да, он заслужил, чтобы его послали к чёрту, но уж точно не таким образом. Тут другое. Я лишь одного не учёл с самого начала. Это месть Савушкину, и мы знаем, кто за этим стоит.

Фёдор затаил дыхание, все варианты развития событий промелькнули в его голове, начиная от вероятности того, что его видели, и до самого крайнего — его сдал Маслик. Но зная этого трусливого червя, он почти не принимал во внимание последнее.

— Есть такой, Маслик, он был взят под арест и признался в саботаже. Ладно, Фёдор, тебе это не может быть интересно, иди, работай. Хотя… подожди ещё минуту.

Дементьев и не думал уходить. Он не мог стряхнуть с себя невидимые оковы, нависшие на его конечностях. Многое изменилось в его состоянии — все расчёты были нелепы и смешны, всё рухнуло, да и сам он на краю пропасти.

— Та бумага, по поводу волчонка во дворе Савушкина. Я порвал её, зверя больше нет. Будь добр, не лезь к ним в душу больше, оставь в покое.

Павел открыл дверь в гараж, вдохнул знакомый, близкий сердцу, запах масла, солярки и старой резины, улыбнулся и зашёл внутрь. Он шёл в конец здания, по пути задевая каждый механизм своей шершавой ладонью, поглаживая любой выступ, ковш, рычаг. Мутные стёкла фар старого ЗИЛа грустно сверкнули, отражая бело-лунный свет ламп, висящих под потолком. Машина давно отслужила своё, Но Павел чувствовал, что она жива, ждёт его прикосновения хотя бы ещё раз. И он подошёл к грузовику, положил руку на капот, и молчаливое приветствие было таким красноречивым и искренним.

Погрузчик стоял там, где его постигла жестокая участь. Он никому не был нужен, с разбитым стеклом, выплакавший все свои кровавые слёзы, замученный и забытый всеми.

— Кто же тебя так? Ладно, ты пока отдыхай, а я займусь тобой, если ты не против.

Павел вытащил скомканную перчатку из трубы глушителя, и невольно улыбнулся. Он вспомнил этого маленького человечка в очках, который иногда поражал своей прозорливостью, или просто радовался предстоящей работе.

Хотя радовался не только он. Механизм как будто почувствовал своего спасителя, но Павлу почудилось, что жёлтый кузов вздохнул от облегчения. «Наверное, оставшиеся газы из трубы вышли», — убедил себя, но где-то на задворках души он верил, что в этих машинах, сотворённых людьми, есть что-то человеческое, какая-то частица, искорка, импульс от биения сердца его создателя.

Маслика привезли в ту же больницу, где лежала Зоя Георгиевна, только корпус был расположен в дальнем углу территории, и огорожен был отдельным забором. На окнах с первого и до последнего — третьего этажа, стояли решётки. Чем не тюрьма? Как только прибыла машина и открылась дверь корпуса, два медбрата в белых халатах помогли вновь прибывшему пациенту сесть в коляску. Тотчас сопровождение отпустили, и молодой офицер пошёл к воротам быстрым и широким шагом. Отделение милиции находилось в паре сотен шагов от больницы, поэтому для него не составило труда проделать обратный путь пешком.

Козьма смотрел в одну точку, когда его переодевали, когда кормили с ложки и укладывали в постель. Его взгляду не препятствовало ничего, так как он не желал ничего понимать. Единственное, что сейчас его раздражало, совсем немного, где-то там, на подсознательном уровне, который был очень глубоко — это цвет стен. Это были жёлтые стены, кровати, даже рамы окон и двери. Он так давно мечтал лечь, что жёсткий матрас, застеленный бежевой простынёю, показался ему мягкой периной. Пять часов дня, а Козьма уже закрыл глаза и не открывал их до самого утра, пока не начались лечебные процедуры, ставшие его бременем на долгое время.

Ночь, однако, не была для него вполне спокойной, хотя он этого и не понял. Но об этом могли судить дежурные по коридору, которые периодически забегали в палату и включали свет, чтобы понять, что происходит. Пациент упал на пол и залез под кровать, крича, что «тюремщик стал рыжим», требовал закрыть дырку в полу. Тогда Маслика привязали к кровати, чтобы он не убился, но ночные крики, уверяющие всех в скором приходе «рыжей чумы», которая проглотит всё живое, доносились из палаты почти до утра.