Глава 46

Всё утро Павел тюкал молотком, отпиливал, примерял, вкапывал и утрамбовывал. Когда-то давно между соседями уже проскакивала эта шутка: «А почему бы нам не сделать проход между нашими заборами? Чаще бы в гости друг к другу ходили». И вот только теперь шутка показала свой язык. Даже неудобно как-то Павлу было делать это, как будто напрашиваться к кому-то переночевать. Сын Витька держал воротину и изредка задавал отцу вопросы, стараясь уложиться в паузы между ударами молотка.

— Пап, а почему это? Для чего? — показывая глазами на незаконченное произведение отца, спрашивал он.

— Понимаешь, сынок, жизнь — она иногда, вроде бы, катится себе, спокойно, колесом по гладкой дороге, а порой как наскочит на камень. Бывает, и не удержаться в той телеге, так и норовит скинуть тебя в канаву, и не за что ухватиться, понимаешь? Вроде бы — вот она, соломинка, рядом, только руку протяни — а не дотянуться никак.

Павел погрузился в свои мысли, поэтому не понимал, что его объяснения могли выглядеть для сына туманными, нереальными, даже нечестными. Дети в этом возрасте воспринимают реальность, как свершившийся факт или событие, которое ожидаемо в ближайшем будущем. Если бы ребёнку сказали: «Калитка нужна, чтобы её открыть и войти», или «чтобы зайти и позвонить по телефону», то он бы только понимающе кивнул головой и успокоился. Но Витя и так всё понял, он смог расставить всё на свои полки у себя в мыслях. Его никто не посвятил в подробности вчерашних событий, но он и сам догадался, что могла случиться беда, непоправимая и горькая. Он стыдился того, что услышал разговор отца утром, в веранде. Витя уже не спал, мысли неслись в его голове стаей птиц. «Злейший враг Джека был вчера тут, значит, это он поранил волчонка».

— Пап, как можно не любить животных? — спросил Витя, дождавшись паузы между ударами молотка.

— Понимаешь, сынок, животных можно любить по-разному. Иногда достаточно того, что люди не лезут в их жизнь. Это самое великое, что человечество может сделать в своём проявлении любви к ним.

— А как же Марти? Ведь мы любим его, вмешиваясь в его жизнь?

Павел пошевелил усами и посмотрел через щелочки глаз на сына.

— Тут, сынок, немного по-другому обстоят дела. Вот, возьмём Марти — он — домашнее животное, член нашей семьи, практически. Он родился вон в этой будке, тебя ещё и на свете не было. Мы не можем его не любить, а он не представляет жизни без нас. Для него мы — это его жизнь.

Новая калитка была почти готова, осталось только навесить её на петли.

— Не хватает, пожалуй, лишь одной детали. Знаешь что, сынок, там, в сарайчике на полке где-то была пара ручек от старой двери. Поди, поищи, а я тут закончу.

Витя убежал в сарайчик, чувствуя себя самым счастливым ребёнком на свете. На его глазах, не без его помощи, конечно, возникла новая калитка. Но не это стало главной причиной его радости: он делал общее дело вместе с отцом, плечо к плечу, бок о бок, и тот похвалил его!

— Ну что, хозяйка, принимай работу. Эх, будет теперь Маринка жужжать тебе в уши каждый вечер, скучно не будет, — смеялся Павел.

— Или я ей, — улыбалась Оля. — Послушай, Паш. Он опасен, надо что-то делать. Видел бы ты его рожу вчера — голимый маньяк!

— Я поговорю с ним и выясню всё, раз и навсегда. Только Марина просит не делать ничего, боится она.

— Знаешь, Паш. Я очень люблю Маринку и хочу ей лишь добра. Только поэтому я сейчас скажу тебе кое-что. Пусть это останется между нами. Не знаю даже, правильно я поступаю или нет, но…

— Ну говори же, Оль, говори! — не вытерпел Павел, чувствуя, что его голова начинает распухать от напряжения.

— Фёдор, он давно уже преследует Маринку. Она молчит, но я-то вижу. Ему этот волчонок не столько нужен был, как она. Не может он успокоиться после того случая, и я думаю, что не успокоится никогда. Прошу тебя, будь осторожен с ней, береги.

Павел взялся двумя руками за штакетины и свесил свою седеющую голову между ними, глядя в землю. Сложно было понять, что сейчас происходило в его сознании, но казалось, что он собирает силы, чтобы выдернуть калитку и выбросить её в огород. Но не в ней было дело. Он смотрел в землю, чтобы спрятать своё лицо, на котором не находили покоя желваки, горели глаза, а зубы глухо скрипели от растущего гнева.

— Никогда, слышишь? Никогда я не позволю её обидеть… Никому, — тихо, но чётко сказал он, медленно поднимая серое от злости лицо. — Ты правильно сделала, что сказала мне это, ты глаза мне открыла, Оля.

— Паш, говорят, что Зоя Георгиевна тогда громко ругалась с ним, после чего её увезли на скорой. Он это, только он виноват в этом. Страшный человек. Стеньку жалко, как бы чего не случилось. Где вот он сейчас? Раньше всё по улицам околачивался, а сейчас как в воду канул. Не прибил он там его, а? В магазин ни разу не зашёл, раньше-то всё Зоя Георгиевна захаживала, а как слегла, так и нет никого. Чем он там ребёнка кормит…

Стеньке же перепадало кое-что из зимних запасов, а именно — немного сала, сухари да вода. Никакой стабильности в этих подачках не было. Папаша всё чаще заканчивал день в полном отсутствии сознания, а начинал его, схватившись за голову и тряся ей, чтобы хоть что-то вспомнить. Стенька опасался, что рано или поздно этот, почти чужой для него человек, однажды откроет дверь и направит на него ружьё или замахнётся топором, всё одно. Он потихоньку откладывал съестные припасы в картонную коробочку и прятал за шторкой на окне. Туалетом ему служило ведро в углу, которое не способствовало благоухающей обстановке в доме, но другого выхода Стенька пока не видел. Эти несколько дней сделали его волю, как стержень из железа. Он монотонно раскладывал, перебирал и складывал в пакет разные вещи, строил планы побега и будущего существования. Отбросив все варианты, которые показались сложными для выполнения, он оставил самый реальный и близкий его сердцу. Деревня Лукино могла бы стать для него убежищем, временным пристанищем. Там можно найти крышу над головой, разжиться кое-какими овощами в брошенных огородах, а может быть, даже и повстречать дедушку с козой.

С этими мыслями, которые стали для мальчишки самыми яркими в последнее время, он и засыпал каждую ночь, не раздеваясь, чтобы быть готовым к любым событиям, даже самым страшным.