Уязвим и очень опасен

Эпилог

И говорит Крокодил:

— Пожалуйте, ваше величество!

Кокоша, поставь самовар!

Тотоша, зажги электричество!

К. Чуковский

В тихом скверике по улице Чехова наступило раннее субботнее утро. За ночь снега выпало столько, что каждый карниз и каждая веточка обзавелись толстым белым шарфиком. Скромный, уединённый дворик сделался чистым и уютным. Где-то за углом скребла по асфальту лопата усердного гастарбайтера. Детская площадка ждала своих маленьких рыцарей, обещая им снежные битвы и купания в сугробах.

«Кррак… кррак» — плакались обледеневшие качели под весом, для них не предназначенным. Статный молодой человек, упруго покачивался, втиснув свои плечи между прутьями арматуры и толкаясь полусогнутой ногой. Снежинки слетелись на его кепку, как ведьмы на шабаш. Таким же пушистым слоем покрылась куртка, и уже не представлялось возможным определить её цвет. Наверное, он шёл всю ночь, потому что снег облепил его со всех сторон. На ум легко бы пришло сравнение с каким-нибудь полярным зверем, из тех, чьи ценные белые шубки не дают покоя модницам.

Если продолжить изучение его внешности, то стоит отметить общее приятное сложение и мягкое спокойствие на лице. Такая внешность везде уместна, в любом окружении впишется. Даже сейчас двуликий казался естественным дополнением опрятного зимнего утра. Он любил эту реальность. Она осязаема и закономерна. А вторую реальность не любил. Она обитала под кожей, неслась непрерывным Потоком, будто речные водные массы под слоем льда. Двуликий мог раствориться, вывернуться наизнанку, но не мог избавиться от Потока. Это источник его силы, его топливо. Это подавляющий, звучащий без остановки гомон чужих голосов.

В Потоке смешались фрагменты прошлого, своего и чужого. Они переплетались то так то эдак, тасовались до бесконечности, каждый раз навязывая двуликому новое прошлое, новую личность. Двуликий пытался подчинить этот сумасшедший конвейер хоть какой-то логике. Иногда ему казалось, что получается. Но каждая новая жертва неизменно добавляла в Поток свой голос, свои воспоминания, свои сомнения и страсти.

Данила боялся, что когда-нибудь просто не сможет найти в них себя, своё сознание и свою суть.

Неловкое раннее солнце тыкалось в окна и балконы, словно пациент, который встаёт, не успев отойти от анестезии. Выставив розовые бока, ещё дремали под снегом молодые сосенки. Двуликий ждал, беспечно покачиваясь, а под курткой, слева, на груди, чуть выпирал амулет, сидевший во внутреннем кармане. Деревянная вещица, похожая на выструганный для ребёнка игрушечный кинжал. В детстве Данила боялся амулетов, да и теперь не прочь от него избавиться.

Повернувшись чуть влево, он посмотрел на офисную пристройку, поглотившую два этажа типичной хрущёвки. Скользнул рассеянным взглядом по зарешеченным окнам и малоприметным видеокамерам. Под навесом стояло несколько дорогих внедорожников, в охранном агентстве велось круглосуточное дежурство. Белый хакиб успел провести там немало времени и вполне на это рассчитывал. В общем-то, долго ждать двуликому не пришлось. И вот уже люди спускаются с крыльца и выходят из-под навеса. Всего шесть человек, отметил хакиб, но вскоре узнал среди них Алтая. Это, наверное, не так уж и плохо — иметь Хозяина. Тебе не нужно бороться с Потоком, ты просто выполняешь приказы и счастлив, когда тебе это особенно хорошо удаётся.

Сотрудники «Каймана» обступили белого хакиба, заняли вероятные отходные направления. И один из них, в белой куртке и с танцующей походкой, встал прямо напротив.

— А что не заходишь? — спросил Лугачёв. — Ну, прям как неродной.

Всегда в таких случаях Поток откликается десятком разных ответов. И двуликому стоит усилий разобраться, какие из них его, а какие навязаны чужими воспоминаниями. Для начала он всегда улыбается. Если он не может выбрать, то просто не отвечает. Иногда он вдруг с облегчением понимает, что отвечать и не нужно. Рослый каймановец со светлой бородкой позади него постарался незаметно достать инъектор.

— Не надо, — сказал Данила, чуть поведя головой в его сторону. — Я и сам могу.

Ему бросили инъектор. Двуликий не то, чтоб поймал, а словно взял из воздуха мимолётом блеснувший предмет. Это легко, если ты — живой Поток, бегущий в двух измерениях и через тебя протекают одновременно миллионы сигналов о вибрации земли и колебаниях воздуха. Через тебя проносится память о каждом прошедшем дне. Ты можешь ухватить из неё любую деталь. Ты можешь вспомнить уровень давления атмосферы и направление ветра за десять лет до текущего момента. Но ты не вспомнишь, что ты чувствовал. Потому что твои чувства потеряны среди десятков чужих эмоций, украденных у твоих жертв.

Данила задрал рукав, вытягивая крепкую белокожую руку, и позволил себе немного помедлить. Откинул голову, тревожа облепившие его снежинки, посмотрел на небо, словно спрашивая разрешения, и вдохнул крепкого утреннего морозца. Нажал на спуск, и двойной заряд ушёл глубоко в мышцы. Пустой инъектор мягко нырнул в сугроб, рука хакиба свободно повисла, качели скрипнули напоследок. Двуликий застыл, изящный, совершенный, словно механизм высокой точности, в котором оборвали провода.

Но если бы кто-то рискнул оказаться в его шкуре, он бы почувствовал, какая сокрушительная там проносится пустота, как она раздирает его изнутри.

Ядовитая, едкая, она выжигала всё на своём пути. Стремительно и бойко, со свистом и шипением. И все они растворились — украденные эмоции, обрывки чужой памяти. Голоса и лица, мольбы и проклятия, они поблёкли, словно в них плеснули отбеливатель. В конце остался только Данила, лишённый защиты, и те немногие воспоминания, которые смогли удержаться, которые принадлежали только ему. Они медленно, лёгкой пеной всплывали со дна.

Данила пришёл в себя, и понял, что всё ещё сидит на качелях, он как-то на них удержался. Видно, потому что смог упереться лбом в рифлёный железный прут, теперь он показался ему обжигающе холодным. Это уже совсем другая реальность, в этой реальности он уязвим. Странно, что люди ещё не придумали способа стать такими же сильными, как оборотни. Вместо этого они придумали, как сделать слабыми оборотней.

Прошло, наверное, меньше минуты, но то, что Данила пережил, раздавленный в жерновах пустоты, не поддавалось временным исчислениям. И хотя его глаза уже открылись, видел он пока не очень хорошо. Знакомый дворик теперь будто плавился, погребённый под чёрным пеплом. Ясное утро сменилось глубокой ночью. Смутные пятна двигались, сливались и двоились. Но Данила помнил, что это скоро пройдёт. Он всё помнил.

— Ну, что, набегался, и хватит. — Данила услышал голос Романа Лугачёва, воссоздал в памяти его лицо и фигуру, нацепил на одно из пятен.

Пожалуй, можно ответить и можно не бояться, что это будут чужие слова, вырванные из чужих жизней. Боль отступила, осталась трепетная, пленительная слабость. Он был свободен и был собой. А кто он? Ему казалось, он такой невесомый, как детская считалочка, как Дашина болтовня, он легче тумана. Но вот незадача, он почти не мог шевелиться. А ему очень не хотелось свалиться с качели. Данила уцепился в прутья, попытался сфокусироваться и сказал, старательно обнажая зубы в улыбке:

— Соскучился по вам… ребята.

— Чего-чего? — переспросил Лугачёв, а кто-то рассмеялся.

— Это сарказм.

Двое подошли к белому хакибу, перехватили под руки, сняли с качелей и поволокли в сторону охранного агентства. Данила, как мог, пытался переставлять ноги. Если бы кто-то спросонья выглянул из окна, он бы подумал — экий красавчик! Всю ночь где-то квасил, а друзьям теперь его тащить.

— Белунины… — сварливо протянул Рома, следуя за ними. — Не перестают меня удивлять.

Продолжение следует