Формалин

Холодный и бледный

Лежит он на дне.

Его треуголка

Плывёт по волне.

К. Чуковский

— Цифрами их давите, цифрами. Они побегут… Всё. Поняли? Всё. Порвались колготки. Кровные денежки. Баста, баста, баллиста… Ни гроша. Две миски, три миски. Пейте кавалеры. Тили-тили… Корзиночка с кремом и бутерброд… Где шпильки? Крах! В портфеле посмотри… А колечко? Два обрезка. Ты почему опоздала? Почему в берете? Прошу садиться… А сам плачет… Куда попало…

Соседка по кроватям, Надя, снова бредила. Девушка лежала, выкрикивая свои странные фразы, послания из другого мира. Она когда-то была отличницей в школе, но после перенесённого менингита судьба её круто изменилась, так про неё говорили. При живых родителях никому она оказалась не нужна, никто к ней не ходил, никто не приносил сладостей или просто домашней еды. Больше не отличница, не спортсменка и не комсомолка. Коротко стриженая, с грязными ногтями. Безобидная, но неудобная.

И Даша чувствовала, что где-то внутри этого нездорового тела живёт настоящая Надя из прошлого. Школьница, потерявшая здоровье, друзей и веру в своих близких. И среди коричневых, тусклых, изорванных нитей Надиной ауры, Даша разглядела её, тоненькую скрученную ниточку, изумрудную жилку. Страх. О, она всё понимала, эта умница. Понимала, что обречена, заживо замаринованная в больном теле. Одна, в полной темноте и в вечном страхе, она никогда не пробьётся в реальность. Да и что бы она тут увидела?

Железные койки с облезшей краской и тощие пациентки, которым не позволено самостоятельно покидать пределы палаты. Те, кого называют «тяжёлые». С разрушенным интеллектом, способные только есть, испражняться и спать. Бывшие наркоманы или обычные люди, перенёсшие травму или болезнь. И такие, как Даша, с судьбоносной пометкой напротив фамилии — «социально опасные установки». Но рано или поздно все уравняются, станут похожи друг на друга — впалые глаза, обвисшая кожа. А кто не выдерживал, рвался прочь, того аккуратно фиксировали и обкалывали до полной трясучки. Чтобы тихо было, чтоб покой соблюдался. Многолетние человеческие растения. Без будущего, без шанса быть услышанными.

После того, что случилось в кабинете заведующей, Дашу перевели сюда, в острое отделение. Здесь порядки были строже, санитарки наблюдали за больными посменно. Первые дни, впрочем, Даше не было дела до порядков — она отходила от ударной дозы аминазина, не способная подняться с кровати.

Леру она больше не видела. Единственное место, где они могли бы встретиться, была столовая. Но тяжёлых кормили прямо тут, в палате.

— Вёсла на воду! — бойко командовала санитарка, раздав всем буйным по алюминиевой миске с кормёжкой.

Приём пищи — единственное развлечение. А после — долгие часы ничегонеделания под безумный бред соседки слева и горькие жалобы и причитания соседки справа. И Даша лежала, собирая катышки с наволочки. Или до бесконечности разглядывала разводы дождевой воды на потолке, похожие на кучевые облака.

— Не могу больше! Не могу! Не могу здесь находиться! Я хочу домой! — снова запричитала соседка справа, несчастное, вечно заплаканное существо с бледной кожей. Обычно она лишь невнятно что-то бормотала и жевала свои рукава, свернувшись калачиком. Но иногда её голос набирал громкость и силу, и тогда она уже кричала, не сдерживаясь. Её претензии были всегда осмысленны, она жаловалась на боли в желудке каждый раз после ужина, просила о встрече со своим лечащим врачом. Но её игнорировали с таким же пренебрежением, словно она заклинала чертей.

Неожиданно что-то грохнулось справа. Даша повернула голову — несчастная скатилась на пол. Но не встала, не смогла, а быстро, на четвереньках поползла к выходу, между тесно понатыканными кроватями. По пути она продолжала кричать:

— Я больше не могу!… Я больше не могу!…

У порога её перехватила санитарка и отволокла обратно. С ней мог справиться и ребёнок.

— Давай ложись! Путешественница!

Ещё минуту несчастная подёргалась в умелых руках санитарки, но вскоре затихла. Похоже, та успела ей что-то вколоть. Даша съёжилась, инстинктивно прячась под одеялом, обняла себя ноющими от уколов руками. Если удаётся прожить день, не получив лишней дозы — уже хорошо.

А вечером снова таблетки и сон под яркий свет, включённый на всю ночь. Даша по привычке засовывала руку под подушку, чтобы найти там папину кепку. Но её не было. Все личные вещи, вплоть до трусов, отбирают при переводе в острое отделение. Даша поглаживала пустое прохладное место, лишь память о вещи, принадлежавшей отцу.

Папа редко её носил, только, чтобы маму порадовать. Мама говорила, что он в ней — вылитый Кевин Костнер, особенно, если ещё тёмные очки наденет. И она была права. Только взгляд у него был какой-то не голливудский, а будто удивлённый, излишне доверчивый…

Даша вцепилась в подушку зубами и по щеке хлынули горячие слёзы. Они не могли умереть, не могли её оставить. Вот же они — перед её глазами, живые. Всё это ложь, они бы никогда, никогда Дашу не бросили. Они на это просто не способны. Это просто у Даши в голове всё перепуталось, это были не они, там в спальне. Ничего вообще не было, она и вправду сошла сума. Придумала, что родители погибли — вот её и лечат. Бывает ведь ложная память. Ты уверен, что видел что-то, а на самом деле — нет. И не было ничего. Ни брата-оборотня, ни смерти родителей… Её вылечат, и она отправится домой… Зачем сопротивляться? Надо послушно выполнять все требования. И тогда папа с мамой заберут её из больницы. Купят торт и возьмут отпуск по такому случаю. А потом поедут на море, там будет солнце и деревянные домики на берегу…

Нет, нет! Нельзя забывать, ни в коем случае нельзя забывать… Её брат — оборотень. Он убил всю её семью. Он разделался с невинными спящими людьми, от которых он получал лишь любовь и ласку. Плохой оборотень, очень плохой. Ни на что не годный. Тварь. И Даша не должна ни на секунду думать иначе. Чтобы не сдаться, не потерять себя она будет каждую минуту мечтать о его смерти. О чём ещё? Разве может быть для неё что-либо важнее? Она будет мечтать о том, как она с него спустит шкуру. Эту мягкую белую шкуру. О, нет, она не забудет, даже если всю жизнь проведёт, привязанная к кровати. А ты, Данила, главное тоже не забывай, какая на вкус кровь твоей семьи…

Даша сомкнула веки, и тихонько под подушкой смяла простынь в кулак.