Глава 67. Учение Инци

— И всё-таки, я не уверен, что мы поступили правильно!

Руфус, как настоящий мужчина, тащил теперь большой мешок, в котором побрякивали миски, сковородки и котелки.

— Я считаю, что всё надо было сказать Порфирию, попрощаться со всеми, поблагодарить...

— И остаться в форте навсегда!

Мара шла на шаг позади него, хотя именно она указывала направление. Она взяла на себя заботу о его охотничьем луке, который неудобно было тащить вместе с тяжёлым мешком. Ещё, когда они были в форте, девушка показала, что умеет обращаться с этим оружием лучше самого Руфуса. Парень был немного раздосадован этим обстоятельством, но, в конце концов, махнул рукой и смирился. Он уже привык к мысли, что ему никогда не стать хорошим охотником.

— Почему остаться? Почему навсегда? — спросил Руфус, который никак не мог понять, зачем они ушли тайком.

— Просто ты плохо знаешь Порфирия, — пояснила Мара. — Это же настоящий медведь-пестун! Нет, они бы никогда не оставили нас насильно, но ты бы и сам рад был бы остаться, лишь бы не слушать его бесконечных проповедей о том, как за стенами форта страшно и опасно! А ещё, он окружил бы тебя такой заботой и вниманием, что уйти от него было бы чёрной неблагодарностью!

— Но ведь я так себя и чувствую! Он ко мне со всей душой, а я… а мы...

— Ты записку оставил?

— Да.

— И всё там объяснил?

— Всё объяснил, извинился, поблагодарил и карту нарисовал, как дойти до Междустенья.

— Последнее я бы на твоём месте делать не стала. Из твоих рассказов видно, что живёте вы там неплохо. Нет ни обмана, ни воровства, ни подлости. Небось и замков на дверях нет? Так вот, теперь или в ближайшем будущем, эта счастливая жизнь закончится, и начнётся другая, а случится это тогда, когда к вам станут регулярно захаживать чужаки. Только вот насколько хороша будет эта новая жизнь, неизвестно. Ну да ладно, не буду тебя пугать. В конце концов, у нас всякие люди живут, сам видел, но совсем уж поганцев нет — всех, каких выявили, давно передавили. Диана с подлецами крута, да и Порфирий, хоть и мягкий, но душегубов и подлецов не любит. Кстати, ты насчёт него не беспокойся, он человек отходчивый, и Альмери тоже. Они всё поймут и зла держать не будут. Самое главное — нам с тобой надо было уйти. Ведь надо?

— Надо!

— Ну, вот мы это и сделали! А теперь давай рассказывай, что там ещё прикольного сказал твой Инци?

— Не прикольного, а мудрого!

— Хорошо, хорошо! В прошлый раз ты говорил, что он забрался на гору и стал оттуда учить людей уму-разуму. И что дальше? Гора-то хоть была высокая?

— Да нет, не очень. То есть это вообще была не гора, так, пригорок или холмик небольшой. Он встал туда для того, чтобы его было всем видно и слышно, а народу собралось много, разные люди пришли, не только одни его ученики. Так вот! Он сказал, что многие люди, которые соблюдают Десять Заповедей, (помнишь я тебе о них рассказывал?), думают, что они безгрешны и чисты перед Богом.

— А разве не так? Что же ещё надо?

— Дело даже не в том, что надо, а в том, что человек, думающий, что он безгрешен, уже совершает грех, потому что представляет себя равным Богу!

— Это что же получается — не грешить, это грех, потому что человек при этом слишком хорошо о себе думает?

— Ну, как-то так. Пытаться сравняться с Богом, это грех, страшнее которого быть не может. Все другие можно отмолить, а этот… ну, наверное, тоже можно, только очень-очень трудно!

— М-мм, надо запомнить. Не грешить — это грех… Интересно!

— Кроме того, он сказал, что люди, даже соблюдающие Десять Заповедей, всё равно грешат этими грехами, сами не зная того.

— Как это?

— Очень просто — Господь сверху видит всё, что творится в человеческих душах, читает мысли, знает желания людей, даже если они сами человеком не осознаны.

— И что?

— А ты сама подумай. Разве ты не желала в своей жизни смерти кому-нибудь?

— Это я то? Хотя погоди! Когда Лия, (это моя подруга), поставила, как-то тяжёлый ларь мне на ногу, я от души пожелала ей сдохнуть.

— Вот-вот! А кто-то может и убил бы, да боится ответственности перед людьми, а если нет свидетелей, то перед Богом. Но ведь он же желает смерти ближнему своему, а значит, уже нарушает заповедь — "Не убий!".

— Круто! А если я жуть, как хочу серьги той же Лии, ну прям, стащила бы! Это я нарушаю заповедь — "Не укради!"?

— Совершенно верно.

— И так со всеми заповедями?

— Со всеми.

— А что он ещё сказал по этому поводу?

— Например, он сказал: "Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своём!"

Мара остановилась.

— Это что же, — сказала она голосом, в котором потрясение смешивалось с желанием расхохотаться, — если соседский парень таращится на меня так, что едва глаза не выпрыгивают, то мне впору бежать к Альмери, чтобы проверить, не следует ли ждать через девять месяцев маленького гостя?

Тут уж расхохотался Руфус, хоть и сильно покраснел при этом.

— А если на меня, г-мм, с вожделением пялятся, чуть ли не все мужики, проживающие в форте? — продолжала Мара развивать всё ту же тему. — Тогда кто же я при этом, если такая прорва народу со мной прелюбодействовала, да ещё и одновременно?! Такое даже Альмери не снилось!

Руфус уже не знал, куда девать глаза и шёл красный, как рак, ругая себя за неосторожные слова, которые можно было бы и не говорить. По крайней мере, сейчас не говорить...

А с другой стороны, чего он стесняется? Священник всегда говорил ему: если веришь — не стесняйся! Даже если вокруг тебя гогочущая толпа и все считают тебя дураком или сумасшедшим, всё равно не стесняйся не единого слова из учения своей веры! Однако сейчас он промолчал, так-как говорить с Марой на такие темы было для него ещё слишком трудным испытанием.

— Вот я и говорю, приколист он, твой Инци! Я бы с таким пообщалась. Люблю, когда человек за словом в карман не лезет. И что он ещё сказал интересного?

— Сказал, что не следует надоедать Богу своими просьбами и выпрашивать у него что-то. Бог сам знает, что кому нужно и всё слышит, но даст только то, что посчитает действительно необходимым и только тому, кого сам выберет.

— Тоже правильно! Это нашим бабам надо рассказать. У них ведь чуть что — "Бог, дай!", да "Бог, помоги!". И стирать, значит, Бог помогай, и готовить, и за детьми присматривать, а ещё следить, чтобы муж к соседке не ушёл. Прямо больше делать Богу нечего, как во все такие дела, да случаи лезть!

— Вот видишь, это тебе понятно, а большинство думает, что Бога надо просить о чём-то почаще, глядишь он что-нибудь да сделает. Ещё хуже, когда люди считают, что с Богом можно договориться, вроде: ты — мне, я — тебе! Мы, дескать, ему соблюдение тех Заповедей, а он нам — здоровье, богатство и счастливую судьбу! Глупо до странного.

— Но зачем же верить в такого Бога, который всё равно ничем помочь не может или не хочет?

— В Бога верят не зачем-то, а потому, что он есть, потому, что он единственный, как отец. Да он и есть Отец всего сущего.

— Так, что же на самом деле является самым большим грехом?

— Ничегонеделание. Человек может ошибаться, делать всё неправильно или вообще делать то чего нельзя. Это всё плохо, но хуже всего, когда он вообще ничего не делает. Ошибки можно исправить и даже зло искоренить или превратить его в добро, если над этим хорошо поработать. Но, когда человек даже не пытается делать ни хорошее, ни плохое, то это оскорбляет самого Создателя, сотворившего человека по своему образу и подобию. Ведь Создатель всегда был деятелен и трудолюбив. Посмотри вокруг и увидишь, сколько всего он сделал и как всё тщательно продумал! Конечно, после всего этого, он не любит ленивых.

— Иногда мне кажется, что я разговариваю не с мальчиком двенадцати лет, а с очень мудрым и стареньким дедушкой!

Это замечание снова заставило Руфуса залиться краской. Он вспыхнул, как порох и покраснел, как помидор. К довершению всего, Мара вдруг нежно обняла его и прошептала в самое ухо:

— Извини, извини! Я не хотела тебя смутить. Просто хотела сказать — какой ты у меня умненький! А теперь давай-ка пообедаем. Умненьких надо хорошо кормить, вы ведь на вес золота! Всем подавай сильных да смелых, но если приглядеться, таких не так уж мало. А вот умненький, это редкая птица, её не часто встретишь и совсем не легко поймать...