Страшная месть

Тетрадь была старая, распухшая, склеенная из нескольких, она едва умещалась в залоснившейся кожаной обложке, на которой еще угадывался золоченый полустертый рисунок Софийского собора в обрамлении арабески. Скорее всего, когда дневник заканчивался, Полина приклеивала свежие листочки, оттого он и выглядел многослойным, словно пирог.

Серафима осторожно развязала почерневшие от времени тонкие полоски кожи. На титульном листе читалась украшенная хвостатым вензелем надпись pro…iété de Polina Kushe…-Romanov…, некоторые буквы выцвели, но позволяли догадаться, речь шла о «собственности Полины Кушелевой-Романовой». Причем вторая часть фамилии «Романова» была добавлена позже, чернила отличались.

Первая запись, очень короткая, датирована 7 мая 1830 года

Bonjour mon cher journal de révélations et de secrets!

Сегодня в мое пятнадцатилетие торжественно открываю тетрадь памяти и тайн.

Первые страницы дневника совсем истончились, истлели, слежались по краям. Серафима очень осторожно отделяла каждую страницу, разглядывая рамочки с головками ангелов и переплетёнными бутонами роз. Юная Полина с большим усердием упражнялась в рисовании, чем в эпистолярном искусстве.

— Ищи сразу конец апреля тридцать второго года, раньше ничего интересного. Я тоже застрял на херувимах и время потерял, — дал совет Аристарх.

— Хорошо, — ответила Серафима и перевернула несколько слипшихся страниц, рано, отсчитала еще столько же.

Рисунков стало меньше, кудрявые головки исчезли, их место заняли горящие в канделябрах свечи и церковные купола, мастерство юной рисовальщицы удивляло, хроника « памяти и тайн» приближалась к Светлому Воскресению.

30 avril 1832 après J. — C.

Merde, j'ose!!! Я осмелилась это сделать! Великий грех, как говорит моя подруга Аглая. Она старше меня и порой берется наставлять и советовать, только пари есть пари, его надо выигрывать. Merde! C самого начала затея мне не нравилась, накануне Пасхи грешить не гоже, но «mon fidèle ami» посмела взглянуть на Станислава Романова, на моего возлюбленного. А еще она вознамерилась остаться навеки молодой, как бы не так. Между нами пять лет разницы, и очень скоро они сыграют роковую роль, никто не взглянет на старую деву Альбицкую.

Мой духовник, отец Ефаний, учит меня смирению и послушанию родителям, но кого мне слушаться и перед кем смиряться? Матери не помню, она преставилась после родов, отец, князь Александр Кушелев, с лицом великомученика и праведника признал меня дочерью, но к семье не приблизил. С рождения я жила в загородном поместье с мамками и няньками, лишь недавно батюшка позволил мне бывать на Морской. Семирамида проболталась, мол, мать моя, Варвара, была крепостной девкой, отец даровал ей вольную, обхаживал и всячески голубил. Любил он по молодости приезжать в Лигово, рыбачил, охотился, и меня маленькую после смерти матери баловал. Вот только со сводными братьями знакомство я не водила, в их обществе не появлялась. Ибо нагульное отродье, бастард.

— Вот оно что, — сказала Серафима, отрываясь от чтения дневника, — Полина внебрачная княжеская дочь. Барин увлекся крепостной, та понесла, но ребеночка он не бросил. Только одно дело родные дети, другое приемные. На ущербности и обиде взросла Полинина злоба? Или была тому другая причина?

— Да, это очевидно. Светское общество Петербурга ее не приняло, остался полусвет, интриги городской окраины, мелкопоместные балы, второразрядные женихи, а у Аглаи был пропуск в верха, чем не повод для зависти, — добавил Аристарх, — читай дальше, будет интересно.

— Но с недавних пор отец смягчился и разрешал на Рождество и на Светлое Воскресенье гостить в Петербурге на его городской квартире. Там мы и дурачились на днях с Аглаей. Оказалось, она придумала сущую ерунду, глупые вирши про часы, которые тайком стащила у брата. Мол, они волшебные и останавливают время, если кровью на циферблат капнуть и стрелки назад перевести. Как же! Не поверю!

Моя компаньонка (ее мать цыганка, оттого имя замысловатое — Семирамида) узнала о нашем споре и придумала, как обыграть Аглаю. Семирамиде всего тридцать годков отроду, и по велению батюшки она приставлена ко мне в сопровождение. Сима училась в земской гимназии, умеет немного говорить на французском, вышивает, чудесно поет романсы.

Вот она мне и сказала:

— Провожу вас в табор, барышня, ловари за дальним леском стоят, барин разрешает им каждый год туда возвращаться. Птиц бить в его лесу, лошадей пасти на его лугах, благоволит он ромалам.

А потом добавила с улыбкой:

— Так в том таборе дядька Валько, баро — мануш, жена его Лейла, она шувани, колдунья, много заговоров знает, цыган лечит, даже гаджо иногда помогает, если человек хороший. Хочешь, попрошу за тебя, Плюшка?

Сима порой так меня называла, глотая букву, Плюшка, хотя я совсем не толстушка.

Я слова ее тогда услышала и почему-то испугалась, меня, словно ледяная игла от макушки до пяток пронзила. Но компаньонка заметила мой испуг и принялась успокаивать.

— Она — добрая, не страшитесь, барышни к ней со всей округи гадать на женихов приезжают, все сбывается.

— Не хочу гадать, грешно это, — в моем голосе, тем не менее, звучало сомнение.

— Она заговоры самые разные знает, от хвори, от неудачи, от врагов. Привороты сердечные, возлюбленные пары вместе до гробовой доски остаются. Уж от старости точно посоветует, вы пари выиграете, Поллинария Александровна.

Мое отчество Семирамида выговаривала с особой тщательностью, по слогам, словно звучание каждой буквы имело для нее особое значение.

И тогда я решила — надобно выиграть спор у Аглаи, она выскочка и воровка, посягнула на моего Станислава, обручилась с ним. Только не знает, он с ней ради приданого и светского положения. Контр-адмирал Альбицкий может ему карьеру удачную справить. А меня Станислав любит и обещал верность хранить. Нам нравится надувать глупую Аглаю, шептаться и миловаться за ее спиной. Запретный плод известно сладок. Но сейчас не об этом. Я согласилась поехать к ловарям.

Вчера стояла чудная погода, солнышко уже припекало как летом, природа торжествовала, и Семирамида после обеда отвезла меня в табор. Табор небольшой, я насчитала шесть кибиток, стоящих на оттаявшей лужайке полукругом, в центре горел костер, две старухи сидели у огня и вязали пестрые ковры на продажу, тут же носились обтрёпанные дети, чуть поодаль двое босых подростков в лохматых овчинных шапках и зипунах, пасли лошадей. Мужчин и молодых женщин в таборе я не заметила, Сима сказала, они ушли на заработки, а по мне, так ушли обманывать честных мирян.

— Шувани у себя, — сказала Сима и кивнула на дальнюю кибитку с плотно закрытым пологом, над крышей которой курился еле заметный дымок, — погодите, барыня, я поговорю с ней, потом вы.

Я осталась с Кузьмой, кучером. Маленькие оборванцы окружили нас со всех сторон, загалдели на своем, Кузьма пытался отогнать их плетью, но я остановила, жалко мальцов, изголодались за зиму. Дала им немного монет. Только цыганятам сколько не дай — все мало. Кузьма снова поднял плеть, заорал. Одна старуха у костра громко щелкнула языком, словно сухая ветка треснула, и мальцов как ветром сдуло.

Тут и Сима вернулась и позвала меня за собой.

— Шувани согласна помочь вам, барыня. Просите ее все, о чем пожелаете.

Кузьма увязался было за нами, но я остановила его, приказала вернуться к коляске.

Семирамида слегка отодвинула залоснившийся кожаный полог, и я услышала голос цыганки, сидящей в кибитке:

— Заходите, барыня, не бойтесь.

Голос низкий, воркующий. Таким голосом гадалки на ярмарках зазывают в свои шатры, раскладывают карты и смотрят в стеклянные шары. Лезть в грязную кибитку я не решалась, мало того, меня снова обуял страх, захотелось бежать. «Не верь цыганам, изворотливые отродья они», — часто говаривал батюшка, но, тем не менее, пускал их на свои земли.

Сима меня подтолкнула:

— Или струсили, барыня? Ежели испужались, так пусть подруга ваша спор выигрывает.

«Как бы не так!» — подумала я и забралась в кибитку.

— Занавесь прикройте, тепло уходит, — сказала сидящая внутри цыганка, — вот сюда, на подушки, к печке садитесь.

После яркого солнечного дня я оказалась в сумраке, на мгновение ослепла, а как глаза привыкли, пригляделась. Изнутри кибитка казалась просторнее, наверное, из-за большого зеркала в углу и горящей рядом с ним лампы. В повозке умещался топчан, низенький столик и маленькая печь с выводной через полог трубой. Запах стоял тяжелый, жженые сосновые щепки с гарью свиного сала. Шувани вытерла жирные руки о подол юбки, улыбнулась мне. Она казалась старухой и молодой одновременно, посмотришь с одной стороны, волосы под платком серебрятся в дрожащем свете лампы, с другой стороны смоляные, без единого седого волоска, кудри падают на украшенную монистами грудь. И улыбка у цыганки тоже странная, золотые зубы посверкивают ровным рядком справа и щербатые прячутся слева. Разными были и глаза — правый — чёрный как ночь, левый — мутный как молоко. Цыганка повернулась ко мне «молодым» боком.

— Слышала, вы о молодости мечтаете. Так? — спросила она меня.

Я боялась смотреть в ее чёрный глаз.

— Так? — снова спросила меня шувани.

Я кивнула.

— А зачем вам молодость, если хороши собой? — пытала цыганка.

— Так то сейчас, а я хочу оставаться молодой и желанной впредь, пользоваться расположением мужчин, — осмелилась я сказать, но не всю правду.

Цыганка убрала со слепого глаза платок, пристально посмотрела на меня. В одном глазу жизнь, в другом мутная пустота. Мне почудилось тогда, что слепой ее глаз тоже все видит, он прозрел меня насквозь и вытащил на свет все тайные помыслы. Потому что цыганка сказала:

— Я помогу вам выиграть спор, заговор будет сильным, и разрушить его станется лишь мне. Молодость и женская сила навеки будут сопровождать вас. Желаете ли?

Я не решалась ответить. Что-то во мне противилось, рвалось наружу — прочь из тёмной и вонючей повозки, прочь от двуликой ведьмы, скорее на солнечный свет.

И тут цыганка взяла меня за руку и прошептала:

— Не бойтесь, я помочь хочу. Вижу, многого лишены вы, тепла отцовского, дома столичного, внимания мужского, сейчас любовь вашу украдут, а потом жизнь и мечту, а я все вернуть могу, отцовские объятия, любовные ласки, уважение и почёт, любая дверь откроется, дорога прямой станет и свет не померкнет. Желаете ли?

Шёпот ее забрался внутрь, под кожу, в сердце, словно не цыганка, а я сама произносила заветные слова.

— Желаю, — выдохнула я и моментально замёрзла.

А шувани словно почувствовала, тут же накинула на меня шерстяную шаль, укутала, снова улыбнулась золотым сломанным полумесяцем.

— Сима просила за вас, а как я могу дочери отказать.

Дочери? Вот как оказалось! Почему Симирамида не сказала, что ее мать и есть эта колдунья?

Мне ещё сильнее захотелось сбежать, но шаль на плечах вдруг отяжелела и придавила меня.

— Слушайте внимательно, Полина Александровна, и все запоминайте. Дам я вам заговор, его при мёртвой Луне на тёмное зеркало начитать надо. Чтобы ни солнечный, ни лунный свет не проникал в то зеркальце, ни одна свеча в нем не отражалась. Прочтёте вот эти слова, — шувани вытащила из-за под мониста скрученную в трубочку бумажку, — и тут же сожгите! Никому не показывайте. Если кто-то ещё заговор нашепчет и оберег не получит, беда с тем случится.

— Какой оберег? — спросила я.

— Вот этот, — цыганка достала из тряпья куколку.

Поднесла к свету лампы. Кукла была деревянная, похожа на ворону с огромным клювом, но если приглядеться, ворона та имела старушечье лицо и не ворона это была вовсе, а бабка с длинным носом, но самое удивительное, что с другой стороны старушечьей головы было вырезано лицо молодой девушки.

— Если заговор скажете, оберег всегда поблизости храните, он беду отведёт. От глаз людских, от солнца и луны его прячьте! Берите! — приказала цыганка.

Я невольно протянула руку, деревяшка легла в ладонь, он оказалась очень приятной на ощупь, тёплой. Лицо молодой девушки было миловидным, а длинноносая старуха совсем не пугала, она улыбалась.

— А какая беда случится, если оберег потерять? — спросила я.

— Молодость проклятьем станет, тело разрушится, а лик так молодым и останется. Болван деревянный слабость телесную на себя перетянет. С болваном живи и ничего не бойся. Берёшь заговор?

На ладони цыганки лежала свёрнутая бумажка. Я не решалась. Мёртвая луна, зеркало, улыбающаяся деревянная старуха, чертовщина какая — то.

— Станислав присохнет, не оторвёшь, но если на Аглае женится, то поминай, как звали… — прошептала цыганка.

Откуда она знает имя любимого? С Симой я не говорила о помолвке подруги.

— Власть над мужскими душами сделает вас всесильной, долгая жизнь подарит мудрость. Или мне сжечь заговор? На нет и суда нет?

Шувани поднесла бумажку к лампе, приоткрыла затвор. Я перехватила трубочку.

— Согласна.

— Болвана не забудьте, — рассмеялась цыганка, ее золотые зубы хищно блеснули, — ступайте, Полина Александровна. И пусть ваша жизнь с этого дня станет яркой.

Щёлкнула пальцами и провела перед моим лицом рукой, унизанной золотыми кольцами — словно полог убрала или напротив застила.

Как оказалась дома, не помню, Сима меня не о чем не спрашивала, Кузьма косился подозрительно, но тоже не осмеливался заговорить.

Морок прошёл, вернулся задор. Захотелось встретиться с Аглаей и все рассказать.

Батюшка как раз пригласил меня на Пасху в Петербург, там и решился наш спор.

Аглая прочла наиглупейшие стихи, я раскрыла бумажный листок и показала ей цыганский заговор и даже позволила его переписать. Рассказала про зеркало и луну, но ни слова не сказала про оберег, деревянную старуху с носом.

Обманула цыганка или нет, молчание мое станет местью за Станислава»

— Так вот что прячется за семью замкам у Полины, деревянный болван, — сказала Серафима.

— Да. Там есть его рисунок, переверни страницу, — подсказал Аристарх.

Действительно, на другой стороне листа были чернильные изображения статуэтки: небольшая, уместившаяся в нарисованной ладони фигурка старухи с клювом и рядом та же фигурка с другой стороны, с вырезанным девичьим лицом.

— Жутковато, да? — спросил домовой.

— Двуликий Янус почти. Напоминает Мелало, двухголовую ворону, цыганского демона, он вселял бешенство, больной переставал понимать человеческую речь и только каркал, — размышляла Серафима.

— Это не наш случай, Полина бешеной не стала и в ворону не превратилась, читай дальше, ищи ноябрь 1837. Полину ожидает неприятный сюрприз, — поправил ее Аристарх. Серафима пролистнула несколько страниц. Странно, но образ оберега не оставлял хозяйку дневника в покое, то тут то там она рисовала на полях клювовидный нос и лица— перевертыши.

— Так, 20 ноября, тут небольшая запись, зато поля все чёрные от рисунков, смотри-ка — разбитые сердца, стрелы, пиковая дама и пиковый король, кресты, видимо случилось что-то нехорошее.

« Он предал меня! Станислав признался, что его помолвка с Аглаей не фарс, ЧТО ОН ПОЛЮБИЛ ЕЕ! Он намерен жениться после рождественского поста! Трижды мерзавец и обманщик! Будь он проклят! Будь проклята Аглая! Гореть вам в аду! Я знаю, как проучить тебя, коварная подружка. Ты никогда более не увидишь своего жениха! Он будет принадлежать только мне!»

— Тогда Полина и прочла цыганский заговор. Потому что Аглая писала в письме к подруге о неожиданном разрыве помолвки и предательстве Станислава. А значит, заговор сработал, и ветреный ротмистр переметнулся обратно к Поллинарии Кушелевой. Мало того, Аристарх, у меня сложилась мозаика! Действительно, не часы, а темное колдовство было причиной нестареющего лица и дряхлого тела Аглаи. Она пеняла на свой детский зарок — не смотреть в зеркала! Нет, зеркала и лужи не причём. Она переписала слова заговора у Полины, а когда ротмистр разорвал помолвку, обезумела от горя и свершила непоправимое деяние в подвале своей дачи. Но оберега у неё не было, вот тело и сохло изнутри, подобно дереву, оставляя нетронутым лицо.

— Чертовщина какая, — прошептал Аристарх, — на что только бабы не идут ради гладкой кожи. Но ты дальше читай, конфуз не заставил себя ждать.

— Так, здесь пока розы и ангелы на полях, лирика, ноябрь, декабрь, январь следующего года, вот и свадьба, на титульном листе Полина добавляет часть новой фамилии, мало слов, одни розочки, бабочки, сердечки. Так, погоди. Снова пошла чернота.

11 mars 1834

«Станислав болен. Земский врач не смог установить причину недуга, профессор медицины из Петербурга, коего прислал отец, тоже развёл руками. Один находит печеночную недостаточность, другой называет причиной сухотки заболевание крови. Мой любимый весь пожелтел и тает на глазах. Все чаще я виню себя в его болезни. А если именно богопротивный заговор стал причиной мучения Станислава? Я отняла жениха у подруги! Но счастье оказалось таким недолгим. Если бы Всевышний смог простить меня! Я попросила Симу снова отвести меня к ловарям, но она сказала, табор не вернулся из кочевья, надо ждать мая. Доживет ли Станислав до мая? Молюсь за здоровье мужа»

— Так, расплата за колдовство оказалась быстрой, что там дальше?

Серафима перевернула несколько листов.

« mai 14, 1834

Хорошие новости, Станиславу немного лучше, он начал кушать. А ещё Кузьма видел ловарей, они вернулись на старое место. На днях поеду к ним, буду просить шувани о помощи»

Серафима перевернула еще страницу и тяжело вздохнула

— Ну, вот и все, сколько верёвочке не виться.

« mai 29, 1834

Сегодня девятый день смерти моего супруга, Станислава Романова. Горестная кончина его была предрешена. Небольшое улучшение оказалось ловушкой, я успокоилась и не поехала в табор. Потом случилось странное событие — пропала Семирамида, отпросилась с город за новым платьем и не вернулась. Я отправилась к ловарям, поискать следы исчезнувшей компаньонки. Только ни Симы ни ее матери в таборе не оказалось. Баро— мануш был безутешен, сказал, жена прошлой зимой умерла от чахотки, табор остался без защиты. О своей сводной дочери баро ничего не слышал. Семирамида бесследно пропала. Я вернулась ни с чем. А через три дня мой любимый Станислав скончался. И мир померк...,

— Погоди, вот тут продолжение.

« Трижды проклятая мною тварь так и не нашлась. Я дала распоряжение убрать ее комнату, а вещи вынести в чулан. Тогда-то горничная увидела письмо, адресованное мне, привожу его текст полностью, ибо за каждое написанное в нем слово мерзавка ответит сполна.

«Плюшка, мои намерения осуществились. Вы никогда не увидите меня, свою сестру по отцу. Батюшка соизволил приблизить к себе лишь одного отпрыска, рождённого от крепостной девки, а меня, дочь свободного народа, поставил ей в услужение. Я жила рядом с вами лишь мыслью о мести. Знаю, вы прочли заговор. Только шувани утаила кое-что важное. Оберег не даст вашему телу разрушиться, но он сожрет вашу проклятую душу. Вечная жизнь станет проклятьем. Власть над временем окажется слишком дорогой, вы оставите за собой сотни трупов. Каждый ваш муж будет умирать от неизвестной болезни, а вы лить слёзы бессилия. У вас была свобода не произносить заговор, но вы решили украсть чужого жениха, как украли у меня отца. Отныне там, где вы — там смерть, вечная жизнь в обмен на жизнь любимых мужчин. Не ищите меня. Лишь одну подсказку оставляю — захотите попасть в преисподнюю, сожгите деревянного болвана, что дала мать, и тут же рассыплетесь прахом. Ни одна живая душа не вспомнит о вас с сожалением »

— Все ясно, — разочарованно выдохнула Серафима.

— Я дочитал до этого места, когда почуял опасность. Чем ты расстроена? — спросил Аристарх.

— Одна картина сложилась, другая рассыпалась. Полина живет за счёт своих мужей, как паучья самка, безжалостно их ест, но не более того. Она Черная вдова, но не Безликий.

— Может быть, потом станет? Давай читать дальше!

Аристарх соорудил себе очередной бутерброд с докторской колбасой и мгновенно его проглотил. Серафима смотрела на жующего старика с удивлением и завистью, ей кусок в горло не лез.

Интуиция уже не шептала, орала во весь голос — ты ошиблась, ты на ложном пути!

Но Серафима не сдавалась, она искала оборванные ниточки, листала потемневшие страницы дневника.

И вот снова на полях дневника появились кресты и горящие свечи.

« mai 15 ,1838.

Сегодня скончался мой второй муж, Леонид Кричевский, статский советник, генерал-лейтенант кавалерии. Спаси Господи его многострадальную душу. Он высох у меня на глазах, как и бедный Станислав, и ни один врач не смог ему помочь. Будь проклята Симирамида и ее мать, гореть обеим ведьмам в аду. В коем давно горю я, кто-то вокруг распространяет сплетни о цыганском проклятии. Уже несколько семей отказали мне от домов. Приняла тяжёлое решение — покинуть Петербург, обосноваться на чужой земле, где никто не знает мое имя. Путешествие через океан займет более месяца, сначала доберусь до Гавра, там сяду на корабль. Решила обосноваться в Новом Орлеане, говорят там плодородные земли, мягкий климат и дешевые слуги. Меня мучает лишь одна мысль, если корабль пройдёт на дно, деревянный болван меня спасёт?

В дверь позвонили и тут же нетерпеливо постучали. Серафима закрыла дневник и спрятала его за стоящий у стены граммофон.

— «Прокурора» нелегкая принесла, — домовой запахнул халат и шмыгнул в ванную комнату.

— Как ты и боялся. Побудь пока там, — ответила Серафима, выключила свет в гостиной и направилась в прихожую.

Роза Альбертовна была очень взволнована и начала наступление с порога.

— Почему не берешь трубки? Я очень волнуюсь. Удалось что-то узнать? Вы не попали в ловушку?

На телефоне Серафима увидела десять пропущенных вызовов. Но приход Розы был совсем некстати, сейчас начнутся дотошные расспросы, ответов на которые нет, придется врать. А стоит выйти из ванной комнаты полуобнаженному Аристарху в пантофлях, соседку хватит удар. Поэтому Серафима искренне повинилась, да, был выключен звук, да, не слышала, очень устала, уже ложусь спать, все расскажу завтра. Ничего не оставалось, как вытолкать Розу за порог и попрощаться.

— Ушла? Обиделась, наверное, последнее время у вас нет взаимности, назревает кризис в отношениях, — сказал Аристарх, выглядывая из ванной комнаты.

— Не придумывай. Мы все кризисы давно пережили. Надо читать дальше, время уходит, — ответила Серафима, щелкнула торшер и достала дневник из потайного места.

Аристарх вернулся в своё кресло. Сима села рядом, снова начала перелистывать страницы.

— Так, 1840, 1841, 1842. Талант рисовальщицы у Полины врождённый. Она иллюстрирует свои ставшие короткими записи с величайшим усердием, посмотри, Аристарх, целый разворот посвятила изображению нового дома. «Поместье Провиденс. My sweet holy home». Провидение, «промысел Божий». Играется словами, словно Господне имя ее защищает. Бескрайние хлопковые поля, лица чернокожих слуг, весьма искусные портреты, а это, по всей видимости, ее очередной муж.

Со страницы дневника смотрел круглощекий молодой человек с аккуратной бородкой.

Под портретом стояло имя «Генрих фон Кеннель»

— Итак, смотрим, что тут.

« septembre 1845 .

Я вышла замуж за Генриха, отныне я баронесса фон Кеннель, неплохой титул в этом захолустном «вавилоне». Знакомство свела лишь с двумя русскими семьями, остальные прибыли из голландских земель и северного королевства, среди переселенцев много немцев. Семья моего мужа из Тюрингии, Генрих успешный торговец хлопком и рабовладелец. Но он благороден и щедр, щедрость его удивительна для рождённого в Алемании. Генрих говорит, что хороший раб — сытый раб, что верный слуга — довольный слуга. Я не спорю с ним, он молод, но мудр не по годам. Мы счастливы и мечтаем о сыне»

— Полина снова на светлой половине жизни, но как долго она продержится? Судя по наброскам ее мысли занял будущий наследник, Полина рисует ангелоподобных младенцев, колыбели в цветочных венках.

Серафима пролистала несколько страниц и прикрыла дневник рукой.

— Воистину, она пережила страшное. Она потеряла ребёнка, Аристарх. Записей почти нет, лишь одна, без даты

«Прими, Господи, душу невинного Николаса фон Кеннель. Наш сынок прожил всего несколько часов. Муж безутешен, а я виню только себя»

— Я сочувствую ей, — неожиданно призналась Серафима, — на данный момент это молодая запутавшаяся в страстях женщина, она ошибалась, как и все обиженные эгоистичные люди, ее обманули, вручили ужасающий ритуал. Наказанье несоизмеримое с виной. Гордячка Семирамида страдала от предательства отца, но обвинила в своих злоключениях сестру и наградила ее проклятьем. И, тем не менее, Полина не сдается, она пытается выжить после каждой потери. Даже после гибели малыша она не осмелилась сжечь деревянного болвана. Думаю, погибель немецкого плантатора не горами.

Серафима пробежала наискосок несколько страниц.

— Зло ходит вокруг неё кругами, но пока она его не впускает. Мне тоже ее немного жаль, — сказал Аристарх.

« novembre 1847

Генриха больше нет. Он ушёл от той же проклятой скоротечной сухотки. После смерти маленького Николаса я омертвела, не пролила ни слезинки на похоронах Генриха. Его мать и сёстры меня люто ненавидят, винят по всех бедах, свалившихся на семью. До них дошли слухи о моем двойном вдовстве в России. Вынуждена уехать из «Провидения», поселилась на берегу озёра, в Литтл Вудс, люблю тихую водную гладь и последнее время очень люблю одиночество. Оно даёт повод к размышлениям. Я догадалась, когда и почему Генрих заболел. И почему болели все мои мужья. После смерти Николаса Генрих несколько месяцев не входил в нашу спальню, ночевал на половине матери. Тяжелейшее горе вытеснило желания и чувства. С каждым днём меня покидали силы, отражения пугали, я приказала завесить все зеркала в доме. Грешным делом думала, проклятье цыганки более не действует, и никакого отчаянья не чувствовала, без младенчика Ники смысла жить не было.

Но спустя время Генрих пришёл ко мне и был не трезв. Распахнул дверь в спальню и, несмотря на мой протест, склонил к близости. До меня доходили разные слухи, знакомые нашёптывали, мол, барон фон Кеннель на грани разорения, полностью забросил гешефты, пьёт, посещает сомнительные дома, я терпела, знала, муж и вся его немецкая родня обвиняет меня в смерти сына. Да, вина есть, пока носила под сердцем ребёнка, много ездила верхом. Николас родился раньше срока и не мог правильно дышать.

Итак, в тот роковой вечер Генрих перешагнул порог нашей спальни. Обессиленная от горя я не сопротивлялась, ничего не чувствовала, принимая его грубые ласки, но стоило ему испытать удовлетворение, целительная волна прошла по моему телу, каждая клеточка засияла, наполненная чужой силой, чувства мгновенно вернулись, а с ними страсть, мы словно голодные звери занимались любовью. И муж на следующий день не смог встать с постели. Проклятье цыганки никуда не делось, оно лишь отступило, притаилось.

Катастрофическое по сути прозрение поставило на место все кусочки мозаики: страдание, гнев, страх смертельно опасны для меня, близость с влюблённым мужчиной насыщает и возвращает к жизни. И тогда я приняла единственное спасительное решение — никогда более не иметь детей и никого не любить. Любовь дарит счастье лишь короткое время, век ее недолог. А дети — неиссякаемый источник потери сил. Мужчины отныне мой волшебный эликсир, но пить его следует разумно, не взахлёб, (так я невольно убила Генриха) и не вызвать подозрений.

— А сейчас она открыла дверь, зло вошло и прочно обосновалось. Но все равно, мне ее жалко, Фима. Проклятье не оставило ей выбора, надо было как то выживать.

— Выбор есть всегда, уж не тебе ли это знать, — ответила Серафима и строго взглянула на Аристарха поверх очков, — могла уйти в монастырь, молиться за упокой души своего малыша и мужей, не горевать и не страдать, остаться человеком, а не паразитом.

Она взглянула на часы, половина первого ночи. Времени остается все меньше.

— Читаем дальше! Судя по пробелам в записях, Поллинария отошла от эпистолярных размышлений, она занималась поиском четвёртой жертвы, долго оставаться вдовой ей не хотелось.

«decembre 11, 1850

Я снова замужем, за финансистом, Джоном Харрисом Вторым. Супруг не молод, бездетен и богат. Слава Богу, у него нет пронырливых сестёр и матери. Когда он умрет, а случится это в ближайшее время, жизни в нем на две ночи, не более, я стану наследницей достаточного состояния. Надо на время уехать из Нью Орлена, в Орландо или Атланту, туда, где никто меня не знает.

— Это последняя запись в девятнадцатом веке. Она совсем забросила дневник. Следующая лишь от

«avril 26, 1905

Сегодня я отметила свое «девяностолетие» решением вернуться в Россию. Конечно, после зимних беспорядков в Петербурге и Москве многие спешат покинуть страну, я напротив, еду избавиться от проклятия. Как, ещё не знаю. Но намерена искать выход. Жить, оставляя за плечами могилы, выше моих сил. Революционеры и баррикады меня не пугают. Прятаться, вечно скрываться от наказания — вот чудовищная судьбина! Как называют похожих чудовищ? Упыри? Вурдалаки? Только я пью не кровь, а чувства, расцветаю рядом с мужчиной, который влюблён, незаметно высасываю его молодость. После смерти Джона Харриса, я завела сразу нескольких любовников, меняла их, пользуя аккуратно, не доводя до истощения. При первых признаках сухотки исчезала. Пыталась найти подобных мне паразитов среди высшего света Атланты, похожих много — беспринципные содержанки, жиголо, аферисты, только все они смертны, и тащат деньги, а не жизни. Они словно мотыльки — однодневки, воруют, пока молоды.

Легенды про вампиров лживы. Вурдалаки не реальны. Реальна лишь Поллинария Кушелева-фон Кеннель — Барнс

Мой пятый законный муж, Оливер Барнс, владелец судостроительных верфей на Миссисипи, третьего дня захоронен на кладбище Санкт Луис. Да, я вернулась в Нью Орлеан спустя полвека с желанием «покинуть этот мир». Поллинария, неутешная вдова, уйдет вслед за сэром Оливером, и родится юная Катерина Романова, дальняя родственница покойного ротмистра. Обыграть собственную кончину — забавно. Мой поверенный уже купил небольшое поместье под Парижем в местечке Шатийон и дом в Москве на Хохловке. В Петербург не вернусь, конечно, все знавшие меня давно почили, но живы болезненные воспоминания»

— Вот видишь, Серафима, она пытается исправить свою горькую судьбину, — снова вступился Аристарх.

— Точнее входит во вкус, помимо мертвых мужей появились обессиленные любовники. Итак, у нас на сцену выходит «новая-старая» Катерина Романова, несостоявшаяся невеста Вениамина. Встретив на балу юную Розу штабс— капитан Кремляков забыл о помолвке с Романовой и влюбился как мальчишка в гимназистку Альбицкую.

— Погоди, ты про гимназистку — прокурора с нижнего этажа и про моего доброго друга Вениамина? — спросил Аристарх, поправляя сползшее от удивления на кончик носа пенсне.

— Именно. Становится все теплее, интуиция мне подсказывает — мы подбираемся к разгадке. Я все-таки перекушу, а ты почитай, что случилась дальше.

Серафима передала дневник и прошла на кухню, достала из хлебницы две сдобные плюшки, себе и Аристарху, налила в кружку кефир, вернулась в гостиную.

— Нашел что-то интересное?

Домовой читал по диагонали.

— Пропускаю нелицеприятные выказывания Катерины в сторону нашего соседа, самолюбие « пожилой девушки» воспылало негодованием и подпалило мне усы, — фыркнул домовой. — Зато наш Веня не покоится истощенным под березками, а угощает меня чудесным виргинским табачком. Вот тут интересно. Зачитываю.

«juillet 15, 1906

Обстраиваюсь в Москве. Дом небольшой, двухэтажный с колоннадой, в моем распоряжении гостиная с огромным камином и видом на яблоневый сад, четыре спальни, просторная зала для приема и очень уютная столовая, чуть дальше в парке находятся дворницкая и пристройка для слуг. Дом мой в Старых Садах недалеко от салтычихинского монастыря. Если намерению — освободиться от проклятья, не суждено сбыться — одна дорога к монахиням, на постриг. Надежды на спасение другой нет.

Была на днях у цыган. Табор стоит в селе Коломенском под Москвой.

Шувихано оказался длинноволосым стариком с мясистым носом, синюшными губами и походил он более на ярмарочного зазывалу, чем на колдуна. Широкополая шляпа, в ухе кольцо, гуцульская вышиванка, парчовый сюртук. За пояс, украшенный гирляндой сухих кроличьих лап, заткнута плеть — змеехвостка, на груди вместе с православным крестом побрякивают обереги: золотые монеты, медвежьи когти, вороньи перья, мешочек с землей. Колдун надел на себя все это, чтобы пускать пыль в глаза.

Увидев меня, приехавшую в легком экипаже без сопровождения, шувихано усмехнулся, сверкнув золотыми зубами, подал руку. От «половинчатой» старо-молодой шувани этот ведьмак отличался в лучшую сторону — оба зрячих глаза и полный рот золота. Сияющая цыганская улыбка и озорной взгляд меня обнадежили, черноокий старик не прочь приударить за городской барышней, а значит, без помощи не оставит.

Но стоило ему увидеть деревянную старуху с носом, как молодецкий задор исчез. Цыган посуровел в лице и отступил на шаг.

— Кто? И за что? — спросил он.

Ответить, что прокляли меня семьдесят лет назад без вины виноватую, было неразумно. Я сказала лишь имя — Лейла.

— Ищи ее! — отрезал старик и поспешил прочь.

— Она умерла, — крикнула я ему вслед.

Старик остановился, посмотрел с сожалением.

— Многих уже уморила?

Я кивнула, понимая, о чем он.

— В храм иди, проси прощения. Никто не поможет. А жизнь не мила — деревяшку свою в костер брось, не грех за такое смерть принять.

И ушёл, не оглядываясь.

Да, надежды почти нет. Одна дорога — в огонь или в монастырь»

— Вот видишь, Фима, она планировала в монастырь при плохом раскладе, — сказал Аристарх.

— Да. Но планы не осуществились. Так, дальше я читаю, а ты булочкой подкрепись, — ответила Серафима и забрала дневник у домового.

На душе ее было тревожно, похожее случается после сна, который никак не можешь вспомнить, но точно знаешь, он был нехорошим, предостерегающим, в котором ты спешишь, но не успеваешь, пытаешься сказать, но не произносишь ни слова. Разгадка рядом, но пока не видна.

Серафима листала, полагаясь на рисунки, талант у рисовальщицы был отменный. Рисунки заменяли ей эмоции, погружали в атмосферу происходящего.

Полина воспроизводила по памяти узкие московские улочки, маковки церквей, портреты случайных людей, извозчиков, городовых, барышень в изящных шляпках. Ее чем-то заинтересовал мальчишка — продавец газет, она сохранила его смешливое курносое лицо в не по размеру, сбитой набекрень кепке. А вот сидящая в окне галантерейной лавочки полуслепая белошвейка. Заросший дворник в тюбетейке. Записей почти не было, кроме как «обживаюсь», «Москва другая, душевная», « завела много интересных знакомств, стоило спознаться с госпожой Воронцовой, ее слова — « соотечественница из Нового Света» привлекли десяток восторженных и любопытствующих »

« Septembre 1906 .

Осень в Москве тёплая, солнечная, златолистная и златоглавая. Много хожу пешком, после завтрака поднимаюсь на Мясницкую, там чудесный магазин фарфора — присматриваю какую-нибудь безделицу в буфет, потом иду на Никольскую, в шоколадную лавочку — попить кофе с «келеровскими» конфетами или прогуливаюсь до чайного домика. Там угощаюсь свежайшими «буше», ловлю извозчика и возвращаюсь домой. В Москве не так много автомобилей, как в Париже или Атланте, но они есть. Я по старинке предпочитаю конные экипажи. Если желаю позабавиться и принарядиться, то отправляюсь к г-же Фирсановой в Пассаж или в торговые ряды на Красной площади. О, там забываешь о времени и пропадаешь на целый день! Великое достижение архитектурной мысли — стеклянные своды, своя артезианская скважина, водопровод и даже фонтан. В подвале, говорят, есть железная дорога — подвозить товары. А в верхней зале недавно открыли «электрический театр». Очень люблю синематограф!

Серафима перелистала несколько страниц, пропуская короткие зарисовки в прямом и переносном смысле. В набросках можно было узнать готические башенки « Мюр и Мерилиз », ставшего впоследствии центральным универмагом, высокие окна — арки Кузнецовского Фарфорового дома, китайские драконы на крыше чайного магазина Перлова. Тут же лежал сохранивший краски купон французской ланжерии “Douceur” с Солянки.

Перевернула следующую страницу и вздрогнула, на пожелтевшем листе была тщательно вырисована трость с набалдашником в виде совы.

— Аристарх, я его нашла, — голос Серафимы задрожал от волнения.

Домовой поперхнулся, стряхнул с усов хлебные крошки.

— Кого нашла?

— Пока только его трость.

— Ничего не понял, читай.

«Mars 19, 1907.

Вчера была на выставке «Голубая Роза» в Фарфоровом доме. Меня заживо съедает волнение, сомнение, страх, и в тоже время в сердце зажегся робкий огонёк надежды. Я встретила человека, который может мне помочь. Но все по порядку!

Днём раньше, около полудня, ко мне зашла Мария Кирсанова, моя новая подруга, мы познакомились с ней на дефиле одного парижского кутюрье.

Машенька — юный белокурый и бедокурный ангел. Девушка излишне эмоциональная и влюбчивая, вследствие скудного жизненного опыта сначала увлеклась мятежным эссером, сочувствовала революционерам (хотела быть ближе к народу) и даже помогала им деньгами батюшки, без ведома и согласия оного. Но социалист не ответил Машеньке взаимностью, и девушка переключилась на художника-передвижника, одержимого народничеством, а потом на символиста, и полностью оторвалась от реальности.

Так вот, госпожа Кирсанова появилась в моем доме с приглашением на выставку «Провозвестники нового направления».

— Душенька, не отказывайся! Нас ждет совсем другой универсум, сотканный из цвета, света, фактур, ароматов и звуков! Там все участники волшебной игры! Мы погрузимся в мир чудес и умиротворения, в мир радости и призраков! — затараторила она мне с порога.

Уж куда-куда, но в мир призраков мне погружаться совсем не хотелось, ничего хорошего там не ждало. Но я промолчала, с восхищением разглядывая гостью.

Машенька была одета по последней моде от петербургского дома Бризак: узкое пальто с высокой талией и с жёстким воротником нежного лавандового оттенка, жемчужное платье с узким корсетом в форме песочных часов, юбка до лодыжки, чтобы были видны узкие зашнурованные батальоны из серебрёной кожи. Машиной изюминкой всегда были огромные шляпы, украшенные лентами, цветами, страусовыми и райскими перьями. Однажды, на скачках, она появилась в шляпе с чучелами колибри и произвела невероятный фурор. Сейчас на ней был скромный головной убор, но полностью лиловый, оттого головка девушки напоминала бутон распустившейся розы.

Идти на странный перформанс мне не хотелось, но Мария была очень настойчива. Она мягко отодвинула меня в сторону и прошла в гардеробную:

— Так, что у нас есть подходящее? Посмотри на меня, чувствуешь оттенки? Холодные, перламутровые, голубовато-розовые. Мы сами станем участниками представления, таково правило. Вот это серое платье — туника тебе подойдёт, серебряный пояс, сиреневой болеро, волосы я тебе помогу зачесать, соорудим модный «буфант»

Ничего сооружать я ей не позволила, быстро переоделась, приколола шляпу к поднятым локонам, прихватила сумочку. Все!

Мария окинула меня скептическим взглядом.

— Ну ладно, главное, ты в нужной гамме. Учти, из-за твоей опрометчивой скромности все кавалеры будут мои, — улыбнулась красавица Кирсанова.

Обычное дело, мужчины благоволили светловолосой нимфе, окружали ее, петушились, но и на мне останавливались их заинтересованные взгляды, в финале я не оставалась обделенной вниманием, ибо за юным фасадом их ожидало жеманство, а я, столетняя молодая дева, удивляла неожиданными поворотами сюжета.

Итак, выставка художников — символистов открылась на втором этаже Фарфорового дома. Залы выставки освещал дневной свет, падающий из высоких овальных окон, свет струился между многочисленными гостями, играл с серо-голубоватой материей на стенах, с серебристыми рамами картин, картины словно вырастали из стен и растворялись в перламутровом пространстве. Наигравшись, световые лучи исчезали в мягких коврах, устилающих залы. Обволакиваемые тихими звуками арфы художники в серых костюмах с букетиками сухой лаванды в петлицах скользили по залу мимо своих работ. Их мистические настроения воплотились в голубовато-розовых символических сюжетах, сказочных, аллегорических. Все картины отличала размытость форм, неясность очертаний, холодный спектр.

Я бродила от картины к картине в раздумьях, тонкий аромат белых цветов, неторопливый перебор арфовых струн, атмосфера потусторонности медленно усыпляла, вдруг, я остановилась как вкопанная перед странным пейзажем — на фоне призрачного туманного леса танцевала двухголовая ворона, очень похожая на мой оберег. С единственным отличием, вместо человеческого лица на спине сквозь перья прорастала вторая воронья голова.

— Это Мелало, цыганский демон одержимости, двуглавая птица, дочь прекрасной девы и лешача, — раздался за моей спиной голос.

Я вздрогнула и обернулась. Передо мной стоял молодой мужчина с зачёсанными за уши русыми волосами и щегольской клиновидной бородкой. В отличие от других художников в петлице его костюма вместо пучка лаванды красовался бутон желтой розы. В руках господин держал трость черного дерева с серебряной совой, изящный и дорогой аксессуар. Назвать незнакомца красивым я бы не решилась, но была в нем особая притягательность, яркие стальные глаза цепляли, а низкий приятный тембр голоса проникал глубоко, в самое сердце. И удивительное дело, этот человек показался мне знакомым.

— Простите, забыл представиться, Всеслав Шпилевский, автор пары картин и ваш покорный слуга. Могу ли я узнать имя прекрасной незнакомки?

Всеслав попросил мою руку для поцелуя, я подала, а он неожиданно прикоснулся к коже поверх перчатки своими холодными и влажными губами, отчего по телу пробежала изморозь. Каков моветон! Какой отчаянный и невоспитанный господин!

Но возмущение замерло, не обратившись словами, в глазах художника играла страсть, а на губах заискивающая улыбка.

С чего бы этому незнакомцу возжелать меня с первого взгляда?

Тем не менее, это было лестно, и я тоже представилась.

— Катерина Романова. Мы ранее не встречались? Вы случайно не были на другом конце света, в Новом Орлеане, в Атланте или в Чарльстоне?

— Увы, — художник улыбнулся еще шире, — случайно не был, так далеко меня судьба не заносила. А вы верно оттуда? Отчего вернулись?

Я отвела глаза, словно цепкий взгляд живописца мог прочесть страшную правду.

— Полноте, не отвечайте! Вы здесь, что может быть чудеснее. Не хотите посмотреть вторую мою картину?

Художник уверено взял меня под локоть и подвёл к ещё одному жутковатому полотну. На нем птица с восьмью кошачьим и собачьими головами сидела на берегу туманного озёра и вглядывалась в своё человеческое отражение.

— Это ещё один цыганский демон — Порескоро, приносящий смертельные болезни, — сказал Всеслав, — я довольно долго изучал цыганский этнос, одно время даже жил в таборе. Знакомился с их магией, поверьями, легендами. Знаете ли вы, что живые мертвецы у цыган не такие жестокие как у трансильванских румын. Румынские упыри убивают всех без разбора, а мули у котляров приходят к своим жёнам и мужьям и залюбливают их до смерти. Несчастные сами их зовут.

У меня внутри все дрожало, я ловила каждое слово этого странного художника.

— Вижу, Катерина, тема цыганской магии вас заинтересовала. Тогда я осмелюсь вас пригласить на прогулку и расскажу много интересного о жизни котляров, а потом, если пожелаете, сходим в синематограф. На Сретенке мой добрый друг купец Юрасов, открыл в собственном доме "Гранд-электро". Любите кино?

Я кивнула. Мне было все равно, куда идти с новым знакомым, лишь бы приблизиться к спасению...»

И в тот момент в дверь позвонили, долго, требовательно. Звонок звучал полминуты, не меньше. Неизвестный гость намеренно не отрывал пальца от кнопки.

Аристарх засуетился, заерзал в кресле.

— Кого сейчас черт несёт!?

Серафима не ответила, она лихорадочно листала страницы, пытаясь найти «то важное», времени остались считанные секунды, она открыла самый конец дневника, начала читать последние записи.

В дверь снова позвонили и тут же принялись стучать ногой. На часах было далеко за полночь, шум в коридоре поднимет соседей, медлить больше нельзя. Тяжело вздохнув Серафима закрыла дневник и прошла в коридор.

На пороге стоял смуглый черноглазый молодой человек, секретарь господина Архангельского по имени Алексий.

— Доброй ночи, Серафима Петровна, простите за поздний визит. Знаю, у вас появились важные улики, я заберу их сейчас, чтобы вам завтра самой не ехать на Кузнецкий. Вы не против?

Не дожидаясь ответа, Алексий стряхнул с волос и пальто дождевые капли, перешагнул порог и направился в гостиную. Вид поджавшего ноги старика в женском халате его совершенно не смутил. Молодой человек подхватил кожаную тетрадь со стола и положил ее за пазуху. Сложенный вчетверо листок, выпавший из дневника, он не заметил, Аристарх тут же наступил на бумажку пантуфлей и затолкал ее под кресло.

— Примите мои самые искренние извинения за беспокойство, — повторил в коридоре услужливый секретарь ъи прикрыл за собой дверь.

Серафима ничего не ответила, вернулась в гостиную, опустилась в кресло.

Да, она ждала посланца Архангельского с минуты на минуту, но как же обидно отдавать дневник, когда разгадка близка. Она знала точно, человек с совиной тростью, назвавшийся художником Всеславом, именно тот долгоживущий, кто совратил в больнице Павлину. Синяя Борода, убивающий своих жён. Но теперь след его окончательно потерян.

Аристарх видел отчаяние на лице Серафимы и не знал, как ее поддержать. Он нащупал пальцем ноги кончик сложенной вчетверо бумажки и вытолкнул ее из-под кресла.

— Серафимушка, матушка, вот эта записка выпала из дневника, когда молодой посланник забирал его. Возможно, там нечто важное.

Аристарх нагнулся, поднял сложенный листок и протянул Серафиме.