Чистовик. Мечты сбываются

Я люблю «Иллюзион», осколок черно-белой эпохи, эпохи джаза, свинга, пышных платьев, смокингов, круглых бокалов с шампанским и дыма сигар. Мне повезло с учителем обществознания, с чудесным звёздным именем Ариадна. Это была грузная дама шестидесяти лет, одевалась она в ателье по индивидуальным лекалам, что дня эпохи воинствующего ширпотреба выглядело, по меньшей мере, странно. И хоть наша школа проповедовала аскетизм (с девочек снимались дорогие украшения и прятались в сейф до прихода родителей, а учителя показывали пример монашеской скромности), на пальцах и на шее Ариадны красовалась авторская ювелирка — крупные самоцветы, черненое серебро, финифть, она бросала вызов запретам, оттого быстро находила с нами общий язык.

« Будьте собой », — говорила Ариадна, мы делали вид, что понимали. В старших классах она вела факультатив «мировой кинематограф», и посещение кинотеатра «Иллюзион» по четвергам стало приятной привычкой. Так в мою жизнь вошли Феллини, Кубрик, Форман. А с ними «Сладкая жизнь», «Гнездо кукушки», «Заводной апельсин» .

Ариадна не страшилась знакомить нас с взрослой жизнью на экране, учила смотреть сцены «ню» без смущения и дурацкого хихиканья.

Сталинская высотка на Котельнической помнит много звездных имён и хранит много тайн, но мне она дорога школьными воспоминаниями. Мы входили в стеклянные двери кинотеатра и попадали в иной, «иностранный» мир, на красные дорожки Канн, Венеции, города Ангелов. Со стен небольшого холла и узких коридоров нам улыбались звёзды, мы усаживались в зале, разговаривали шёпотом, светильники медленно остывали, и начиналось священнодействие, Кино.

Спустя почти пятнадцать лет я снова там побывала.

Сама (не верится до сих пор!) написала красавчику Романову и пригласила его на свидание. Сама! Назло мерзкому зеркалу в ванной, назло дотошному соседу, назло не дописанному роману во снах, назло Вадиму Климову и своим собачьим глазам.

«Держись подальше от того врача» говоришь, как бы не так, Феликс Палыч! Лучше ты держись от меня подальше, доморощенный миколог, в каждой бочке затычка!

— Слушай, в кинотеатрах разная ерунда идёт, ты не против старенького фильма? В Иллюзионе «С широко закрытыми глазами», — сказал мне по телефону Никита, — если коротко, как за одну ночь потерять все, испугаться до чёртиков и все вернуть. Заинтриговал?

— Да, классный фильм, но с удовольствием посмотрю еще раз, — ответила я.

Вчера, наконец, пошёл снег, крупные хлопья кружились, словно рассерженные мухи, подхваченные ветром, неслись поземкой, укрывая тротуары и высохшие газоны. Заметно похолодало, градусник показывал минус. Люди, привыкшие к демисезонке, подняв воротники, спрятав руки в карманах осенних курток, бежали по улицам.

Никита ждал меня у выхода из метро, притаптывая от холода.

— Привет! Холодрыга, я замёрз, пошли скорее, — сказал он и подхватил меня под руку, но притормозил, достал из парки маленький букет фиалок,

— Это тебе, грел у сердца.

Господи, какой же он… неожиданный! Мне ещё никто не дарил фиалки. Где он их откопал?

А ещё меня никто так робко, осторожно, не брал за руку. Вадим хватал по хозяйски, плотно, переплетая пальцы, не вырвешься.

Но именно о таком нежном прикосновении рук я мечтала «тогда», будучи школьницей.

Я представляла себя в центре маленького зрительского зала. Меркнут тлеющие лампы, луч кинопроектора показывает рычащего льва, в этот момент его рука берет мою руку, и все наши чувства сосредотачиваются на кончиках пальцев, прячутся в папиллярных линиях. Я больше не слежу за героями на экране, я не слух, не зрение, не речь, а лишь осязание, я — кожа моих рук.

Никита осмелился снова прикоснуться ко мне, когда с экрана зазвучал вальс Шестаковича, и главный герой помчался навстречу приключениям, изменившим его жизнь навсегда.

Второй вальс, он сумасшедший по силе, от него сердце скачет как пойманная птица.

Да, именно так я и представляла этот момент, дыхание перехватывает, точка осознания смещается, блаженство от пальцев растекается по всему телу.

После кино мы не смогли разорвать прикосновение, гуляли по Зарядью, фотографировались на парящем мосту, я забыла, насколько прекрасен наш вечерний город.

У первого снега удивительная власть над реальностью, стоит ему выпасть, город таинственно преображается, светлеет, пушится, жаль метаморфоза эта краткосрочная и восхитительная.

А теплая рука друга лишь дополняет царящее вокруг волшебство.

Оказалось, Никита — сирота, вырос в другой стране, его воспитала очень хорошая и добрая женщина. Он мир повидал, а я дальше Калининграда нигде не была. Мне и рассказать особо ничего, школа, литфак, библиотека, подрабатываю редактором и корректором, встречаюсь с начинающими писателями, амбициозными и чаще бездарными, беру их рукописи, правлю, неплохая прибавка к библиотечной ставке.

— Тот человек тоже был писателем? — спросил Никита и крепко сжал мою руку, чтобы не вырвалась. — Лариса, если тебе до сих пор больно, не отвечай.

Мы шли по брусчатке Красной площади мимо рождественской ярмарки, вкусно пахло пончиками, сахарными трдельниками и горячим вином, звучали частушки, ряженые медведями и клоуны на ходулях веселили припозднившихся гостей.

В тот момент я подумала, этот праздник в первую очередь для меня!!! Но все равно была рада не смотреть Никите в глаза.

Больно уже не было, и я ответила.

— Да, на редкость талантливый писатель, я редактировала его роман, влюбилась в героя, а герой — собака, а потом и в самого автора.

Никита вдруг захохотал.

— Чайкина, ты чудо! Гринпис отдыхает. Сначала в собаку, а потом в человека. Оригинально!

Я остановилась, нет-нет, не обиделась, я впервые смотрела на себя со стороны, глазами Никиты. Не могла сдержаться, тоже засмеялась.

— Ага, именно в таком порядке. Собака, потом человек. Но он был женат, тот писатель, а я надеялась на развод, — добавила я.

Остановить смех уже не могла.

— И он развёлся?

— Нет, конечно! Он послал меня к черту, вот тогда я и решила умереть.

Никита взял меня за плечи.

— Все плохое закончилось. Слышишь?

Кивнула и прижалась к нему, утонула в огромной пуховой куртке. Кожа Никиты пахла будущим праздником, свежей хвоей, тлеющими в камине поленьями, ледяными апельсинами. Тепло, шедшее из его сердца, окутало меня уютным облачком, прогоняя дурные воспоминания.

«Живи сейчас, будь счастлива. Как бы я хотел увезти тебя далеко, в мой мир. Там здорово…каштаны…липы… звезды», — прошелестело эхо чужих мыслей.

Казалось, стоять вот так, уткнувшись в его плечо, наслаждаться покоем, полным принятием, можно бесконечно долго. И пусть прохожие улыбаются, оборачиваются, пусть уносят с собой лучики моего солнца, не жалко.

Но время неумолимо бежало вперёд и приближалось к полуночи.

Никита проводил меня до дома, навязчив он не был, на чай не просился, да и я не осмелилась звать, вспоминая оставленный в квартире бардак. На прощание он лишь коснулся губами моей щеки и спросил.

— Повторим?

Кивнула.

И тут только заметила, что у подъезда стоит машина скорой помощи.

— Кому-то из ваших жильцов поплохело, — сказал Никита, — ну, пока. На связи! — и побежал к метро.

На этаже оказалось многолюдно.

Соседка из квартиры напротив, Мария Степановна, любопытная, выглядывающая на любой шум и очень похожая на очкастую крысу, стояла на лестничной клетке в своем застиранном до катышков серо-бурмалиновом байковом халате и войлочных ботах «прощай молодость». Она вцепилась в ворот халата со странным остервенением, словно держала сердце, грозящее выскочить на кафельный пол.

Рядом с ней фельдшер скорой помощи куда-то звонил по мобильному..

Дверь в квартиру Феликса была приоткрыта.

— Что случилось? Что с Палычем? — спросила у выходящего оттуда врача.

— Жить будет, укололи ношпу, пусть отдыхает ...

Но я не дослушала, прошла в квартиру. Степановна не решилась, осталась в коридоре.

В нос ударил крепкий грибной дух, какой бывает лишь в промокшем от затяжных дождей лесу.

— Девушка, вы квартиру его проветрите, а то там дышать невозможно! — сказал напоследок врач скорой.

Феликс лежал на тахте в гостиной все той же барской атласной пижаме, белый как полотно.

— Отравился я, Ларочка, думал, помираю, вот и карету вызвал.

— Чем отравились? Неужели своими грибами?

Я подошла к окну с намерением его открыть, но Палыч запротестовал.

— Какие грибы! Они наоборот меня лечат. Форточку не отворяй.

Я подвинула стул к тахте, присела.

— Что вы съели?

— Я по твоему совету ее в ту кондитерскую повёл, слово за слово, бокальчик за бокальчиком, вдовушка расплакалась, — сосед перевёл дыхание, — я утешать начал. Как в ее гостинице оказался, не понял, как до дома добрался, не знаю. А тут скрутило, не разогнуться.

— Все-все, молчите, отдыхайте.

— А ты вся светишься, Ларочка. Тоже на свидании была?

Я не ответила, памятуя его «дружеские» советы.

— Неужели с тем красивым врачом? Ох...

Палыч скривился, схватился за живот.

— Опять спазмирует. Ладно, ступай. Я отлежусь.

— Может вам лекарства принести, у меня сухой зверобой, липа есть. Заварить?

— Все у меня есть, ступай. Нечего на больного старика смотреть. На молодых смотри!

В голос Феликса закралось раздражение. Я тут же встала и закрыла за собой дверь соседской квартиры.

Сейчас описываю прошлый вечер и думаю, почему Феликс так настроен против Никиты, он его не знает совершенно, отчего любое упоминание о нем вызывает злость?

А если рассказать, как Никита со своим другом спасает детей в сети, возможно Феликс изменит своё мнение?

Но, положа руку на сердце, откровенничать с соседом мне не хочется, с недавнего времени он вызывает жалость. А еще рядом с Феликсом я чувствую себя прежней, несчастной, словно внутри меня выключается солнце.