Чистовик. Феликс в огурцах

Мое отношение к привлекательным мужчинам менялось по мере взросления. В школьные годы я зачитывалась романами Скотта и Дюма, представляла себя избранницей нордического Айвенго и романтического Рауля. Все девочки сначала мечтают о красавцах, но, обжегшись, начинают их сторониться.

Я не обжигалась. Мой первый парень Витя был мало симпатичен, но высок, спортивен, неплохо играл на гитаре, чем нравился моим подружкам. Одна попыталась его украсть, и ей это удалось.

А потом я познакомилась с Вадимом. Редактировала его невероятной силы роман, влюбилась сначала в лохматого героя, а потом, заочно, в самого автора. Казус, коллизия, досадное недоразумение, воинствующий инфантилизм, прогрессирующий идиотизм, как еще это назвать? Только экзальтированные и закомплексованные способны вот так влюбляться, вслепую, в придуманного персонажа.

Как в песенке. «Я тебя слепила из того, что было, а потом, что было, то и полюбила»

Встретившись с автором в реальности, поймала себя на мысли — он вообще не в моем вкусе. Но было уже поздно, я «приштопалась» к Климову суровыми нитками — не оторвешь. Невысокий, худощавый, щеголеватый, с крупным носом, кучерявый как бес, вертлявый как паяц, постоянно улыбается и желает очаровать. Два козыря — чувство юмора и недюжинный интеллект смягчали минусы. Если внешне не удался, то соблазнить женщину поможет харизма и эрудиция. Этих достоинств было у Вадима Игоревича Климова в избытке. Уверенность в себе зашкаливала, эрудиция клала на лопатки. Затаив дыхание, я смотрела ему в рот и как гамельнская крыса брела за дудочкой. Шаг за шагом по зыбучему песку.

Апогеем моей нелюбви к себе стал вопрос. Помню, мы сидели в чайхане, Климов любил «байскую кухню», он покушал, расслабился, растекся на мягких подушках. Тут я и выдала.

— Вадик, как ты думаешь, меня можно полюбить?

Эрудированно-подкованныйо-красноречивый Климов поперхнулся пловом, посмотрел на меня странно, вопрос поставил его в тупик.

— Ты дура что ли?

Это все, что его мудрость родила в ответ. Но краткость ответа не умаляла его верности.

Неужели мы встретились с ним первый раз, давным-давно на сочинском пляже? И я подарила ему бумажный корабль? А потом наши тропинки опять пересеклись, мало того связались в смертельный узел… Зачем? Или это была просто моя фантазия, сон, я додумала встречу на берегу, тот мальчик в панамке был кто-то другой, хоть и носил имя Вадик? Можно было спросить у Климова, помнит ли он кораблик из газеты…

Стоп, стоп, стоп, Вадим в прошлом. Прощен и отпущен. Прощен, и почти забыт.

Пытаюсь описать мое вчерашнее свидание с Никитой. С чего я начала?

Мое отношение к красавчикам изменилось. И хотя я не обжигалась на романах с ними (хватило чужого опыта), предпочитаю держаться как можно дальше.

Существуют константы: богатый — считай циник, бедный — равно лентяй, а красивый точно избалованный и тщеславный. Только наоборот знак равенства не поставить. Тщеславие — порок универсальный. Вадим был некрасивым и тщеславным одновременно.

Опять Вадим…

Согласилась я на свидание с Никитой из уважения, все-таки он лечил меня, тратил время и силы. И вряд ли бы я придала этой встрече большое значение, если бы не случившиеся странности.

Нет.

Зачем я лгу сама себе? Я придала это встрече значение и не малое!!

После неудавшейся смерти мой мозг проявил инициативу и активировал клеточки, ответственные за странные галлюцинации.

Одни люди после пережитого вспоминают прошлые жизни, свободно разговаривают на мандаринском или суахили, я же наблюдаю чудеса. Если человек безразличен, я вижу его, как и прежде, облик, жесты, запах, могу догадываться о чувствах, мысли полностью закрыты. Но стоит мне кем-то проникнуться, как я невольно заинтересовалась Никитой Калоевичем после увиденного в больничном коридоре (писала о свечении рук и полупрозрачных волнах, исходящих из его сердца), и чувствование человека всемерно усиливается, я улавливаю не только настроение, даже обрывки мыслей. Мысли схожи с тихим шелестом листвы, с отголосками эхо, а иногда с разговором за запертой дверью.

Вчера намерение в отношении меня у Никиты менялось на глазах, сначала свидание его забавляло, он был расслаблен, игрив, после нечаянного прикосновения к моей руке, его мысли поменяли направление, он захотел мне понравиться, но находился в замешательстве — звук неизвестного колокольчика сбил его с толку. И это была не игра, не волчий приём — прикинуться барашком, подпустить ближе и сцапать. Я чувствовала его искренность и неуверенность, мысли Никиты лишились начальной фривольности, стали острожными и закружились как испуганные комарики над пламенем, он боялся допустить ошибку.

О странностях.

Меня не покидало ощущение, что за спиной Никиты стоит группа поддержки, его бывшие, и мысли их шелестят наперебой. Одни улыбались, глядя на меня — что Ники нашел в этой особе? Другие сочувствовали — милая, пошли его к черту, или он сам это сделает! Третьи со злорадным любопытством наблюдали — спорим, ты не продержишься и пары недель? Мы же не продержались!

Но, был там еще кто-то, холодный и злой, чье эхо я услышать не могла, и эта тень пряталась за девичьими спинами.

Видел бы меня Климов, видел бы красивого парня, который искренне добивается моего внимания, он бы точно приревновал. Вадим отличался удивительным собственичеством, будучи женат, он отваживал от меня любого.

А потом чудесные сладости ослабили защиту, и обаяние Романова выбило первый кирпичик из стены, а за ним треснули и другие. Я почувствовала, как волны из сердца Никиты проникли в лазейку и окутали меня теплом, а его приторный шоколадный взгляд коснулся губ, теперь уже мои мысли закружились безумными мошками, но не над огнём, а над искушающим десертом — откройся ему, доверься, он неравнодушен к тебе. Посмотри, как он смотрит на тебя? Кто на тебя смотрел с такой нежностью?

Не сейчас, не готова!

Я запаниковала. Придумала ерунду, пообещала еще раз встретиться и сбежала. Отдышалась только в метро.

«Зачем тебе Никита Романов? Что он может дать кроме нескольких приятных встреч?» — ворчал разум.

«Чувство легкости, невесомости, полета! Не это ли ты сейчас чувствуешь?» — спорило с ним сердце.

Да, чувствую, у меня словно выросли маленькие, голубиные крылья. Впервые за долгое время я парю над землей и, черт подери, мне это нравится!

Вторая странность ждала меня дома.

Навязчивость и непредсказуемость Феликса Павловича порой удивляет. Помню, сестра поймала его перед моей дверью, смотрящего в глазок. Словно снаружи он мог что-то разглядеть.

Выйдя из лифта, я увидела, как Палыч отпрянул от моей квартиры, значит, опять подглядывал и подслушивал. Выглядел Феликс неожиданно, в полосатой атласной пижаме и в фартуке с узорными огурцами, местами присыпанном мукой. Что-то крайне важное оторвало его кулинарного священнодействия и заставило выйти на лестничную площадку.

Я не могла скрыть удивления. Но Феликс виду не подал и растекся в славословии.

— Звоню тебе, Ларочка, хочу на чай напроситься, чабрец у тебя отменный. Обстоятельства у меня, хм…, как бы правильно выразиться, амурные, и дельце щепетильное, как бы не оплошать. А ты умница, дурного не посоветуешь. Пустишь старика?

Пускать Феликса мне не хотелось, но и отказывать было неудобно, тем более сосед держал блюдце с шоколадными эклерами. Пирожных в Пушкине оказалось недостаточно, сладкий праздник требовал продолжения, и я пригласила Палыча к себе.

Оказавшись на моей кухне, сосед снял огуречный передник, осторожно его сложил, чтобы не засыпать пол мукой, устроился на своем привычном месте под Казанской иконой, «благодать ловить». Лукавит, старый лис, юродствует. В его квартире среди полчища грибов ни одного святого образа я не заметила, даже иконку Матронушки, которую я подарила, Феликс куда то запрятал.

— Так какой совет вы хотите от меня получить? Какое щепетильное дельце у вас?

Я ругала себя за излишнюю дипломатичность, вместо того, чтобы вспоминать приятный разговор с Никитой, я заварила чай и готова слушать глупости «от Палыча».

— Ларочка, деточка, тут такое дело. Приезжает моя давняя знакомая, дама возвышенная и куртуазная, когда-то я дышал в ее сторону с трепетом, был влюблен, увы, несчастливо. Она вышла замуж за иностранца, недавно овдовела. Желает найти во мне, в старинном друге, утешение. Но мы не виделись целых пятнадцать лет. Я сильно изменился, — Феликс встряхнулся, втянул живот, расправил плечи, но потом опять сгорбился, сдулся, — Эх… время-времечко. Москва изменилась, куда ты посоветуешь нам пойти? Нужно особенное местечко с хорошей французской кухней, уединенное гнездышко для сердечных встреч. Есть у тебя такое на примете?

Ага, значит наш Феликс не «железный» и далеко не затворник, если ищет «гнездышки для сердечных встреч». Только он обратился не по адресу.

— Феликс Павлович, я сегодня впервые за долгое время вышла в люди. Кстати, кафе было во французском стиле, и там очень вкусные пирожные. Может быть, вам тоже сходить в «Пушкин» на Тверском? А потом прогуляетесь до Покровских ворот или до Арбата? Бульвар весь сверкает, ярмарки, музыка. Ваша иностранка будет в восторге.

— Возможно-возможно, благодарствую. Так ты была на романтическом свидании, дитя мое? У тебя новый молодой человек? Кто он, если не секрет?

Палыч поправил очки на носу и заговорщицки улыбнулся, мол, мне можно все рассказать, чем напомнил Климова. Вадик также мило улыбался, подмигивал и говорил:

— Давай-давай, колись, Чайкина, ты же знаешь, я могила.

— Скажете тоже, новый. Просто бывший лечащий врач пригласил меня на чашку кофе с пирожным.

Говорила, словно оправдывалась.

— Ох, не просто это, дитя. Покраснела как маков цвет. Симпатичный врач то?

— К сожалению, да. Слишком симпатичный, Феликс Павлович. Я таких опасаюсь.

— И правильно делаешь, какой прок от гладкого лица? Поначалу ладно, а потом накладно. Избалованные они вашим братом. Вот что я тебе скажу.

Опустив глаза в пол, я приготовилась слушать нравоучения Палыча. Он оседлал любимого коня «когла я был молод» и поскакал.

— Когда я был молод, Ларочка, у меня на голове вместо этого недоразумения, — Феликс потрогал свою хитро волосок к волоску зачесанную макушку, — произрастал роскошный чуб. И от девушек отбоя не было. Помню, провожаю одну скромную комсомолку до дома, потом прыг в телефонную будку, договариваюсь о встрече с более активной и до утра с ней «военный коммунизм учу». А назавтра уже с другой «апрельские тезисы конспектирую». Бедовый я был, многим голову заморочил. А девушки страдали, письма писали, в партком жаловались, в подъезде караулили, одна даже уксуса с горя напилась. Вот такой безответственный «товарисч», не то, что сейчас, остепенился, обрюзг, полысел, грибы развожу.

— Да рано вам сдаваться, Феликс Палыч, вы еще мужчина в самом соку.

— Ну, вот ты бы могла со мной?

Феликс вцепился взглядом, да так крепко и бесцеремонно, что я опешила.

Не ответила.

— Ясно. Ты ровесников выбираешь, солидные мужчины тебя не интересуют. Только вот что я скажу тебе, Лариса, держись подальше от того врача. Голову он тебе заморочит и бросит, как и других. А ты и так истерзанная, только выправилась. Сердечко раненное. Думаешь, я не знаю, что с тобой случилось? Что руки наложить хотела, грех смертный принять? Нет ничего слаще жизни, запомни!

— Откуда…,

У меня перехватило дыхание.

Действительно, откуда Феликс мог знать о происшествии. Неужели, сестра рассказала? Не могла она. Врачи со скорой? Наверное, они.

Глаза Феликса потемнели под очками, голос налился свинцом.

— От верблюда! Не нужен он тебе, Лариса. Отдохни. Сил наберись.

Я смотрела на добряка Феликса и не узнавала его. Неужели я настолько близко пустила его не только в свой дом, но и душу, что он позволил себе там хозяйничать. Пока я подыскивала «вежливые слова», Палыч почувствовал, что сказал лишнее. Голос его смягчился, лицо прояснилось.

— Я от чистого сердца тебе советую, девочка. Найди себе хорошего, скромного парня, пусть лицом не пригож, но душой богат.

И тут же засобирался домой, от греха подальше.

— Пора старику и честь знать. За чай отдельное спасибочко.

Я ничего не ответила Феликсу, смотрела, как он в своей барской полосатой пижаме расшаркался в коридоре, потом вернулся за сложенным на кухонном уголке огуречным передником, сунул его подмышку, снова попрощался и осторожно закрыл за собой дверь.

Настроение было испорчено. Словно Феликс подрезал мои и без того маленькие крылья, подаренные Никитой. Земля снова притянула к себе, лишив легкости.

Я вошла в ванную комнату, взглянула в зеркало и заплакала.

Зеркало это помнило историю о «девочке с собачьими глазами», которая не хотела взрослеть. Бог дал девочке все нужное: здоровое тело, работу, доброе сердце, любовь к людям и всяким живым тварям. Она любила всех, а вот себя терпеть не могла. Будни казались ей монотонными и скучными, мечталось о книжных приключениях, о страстной любви, но приключения и любовь обходили ее стороной, оставались на страницах неизданных романов или в колонках чужих глянцевых сплетен. Девочке казалось, она пишет черновик за черновиком, откладывая чистые листы на завтра. Завтра или послезавтра она точно начнёт «жить начисто», ярко, вкусно, незабываемо, книжно-киношно. Надо ещё немного подождать. Вот-вот наступит ТОТ день.

Но, если откладывать свою жизнь, она быстро заканчивается. Страшное невозвратное волшебство.

А еще эта чудачка любила, когда ее обижали, она оживала после обильного кровопускания и хирела, если кровь долго не пили. Поэтому в партнеры она выбирала исключительно кровососов, волков, шакалов или еще кого-нибудь из семейства хищных. Все «хорошие девочки», «послушные дочки», отличницы, чьи фотографии висят на досках почёта, сначала безвозмездно сдают кровь, потом или стервенеют или становятся самоубийцами.

Ее движения были уверены, четки.

Она наполнила ванную, высыпала в рот пузырёк снотворного, запила стаканом воды, достала из шкафчика маленькую бритву для педикюра. Отключила мысли. Резанула запястье. Закричала от боли, взглянула на себя в зеркало и тут же отвела глаза.

Глаза смертельно раненной собаки.

«Исчезни из моей жизни! Убей себя!»

Хорошо, как скажешь.

Легла в ванну.

Все происходило как в мелодраматичном фильме, в котором она играла главную роль, кадр за кадром: вода остывала, свет меркнул, героиня погружалась в забытье.

За окном разливалась тишина, предзимняя утренняя темень, город досматривал сны. Кажется, произойдёт чудо, свинцовое покрывало расползется по швам, выпуская на волю синеву, зачирикают птицы, заскачут неугомонными стайками среди налитой солнцем, янтарной листвы.

Надежды напрасны. Птиц съели кошки, дворники давно смели пожухлые, присыпанные тленом листья в черные мешки. Теперь лежат траурные тюки во дворах, пока их не припорошит первый снег.

В такие мутные предзимние часы одних чудаков посещает желание напиться, других записаться на йогу, а третьих что-то закончить. Поставить жирную точку в своих черновиках.

Она, то есть я, так и сделала.

В трагических фильмах в последний момент что-то обязательно происходит, звонит телефон, открывается дверь, и героиню спасают.

Как и в моем черно-белом кино, дверь открылась…

Да. Зеркало надо сменить, или оно будет вечно напоминать мне о прошлом.

Я не сразу услышала звонок. Телефон остался лежать на кухонном столе.

Твою ж мать…

— Ларочка, — раздался в трубке встревоженный голос Феликса Павловича, — ты так долго не брала, я хотел уже звонить в дверь.

— У вас что-то опять случилось?

— Ни в коем случае! Мне кажется, я расстроил тебя своими старческими нотациями, хотел извиниться. Ты хорошо себя чувствуешь, голос какой-то хриплый?

Впервые я готова была послать соседа к черту. Но сдержалась.

— Я уже сплю, Феликс Павлович. Спокойной ночи.