ЛУКАВСТВО СНОВИДЕНИЙ

*

ТИХИЙ ИЛЬМЕНЬ

Роман

Здесь полная версия

*********************

Я видел то, что видел, я слышал то, что слышал, и моя душа была этим растерзана; однако теперь, когда это зрелище уже не стоит перед моими глазами, я спрашиваю себя, верю ли я в то, что было, — и не знаю ответа.

Р. Л. СТИВЕНСОН

*****************************************************

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

НЕБИОЛОГИЧЕСКАЯ КОПИЯ

1

*****

Душная летняя ночь.

Дверь балкона открыта, его окно распахнуто настежь. Но свежести — никакой.

А во дворе ветер. Да вот дует он с юга, а мой балкон выходит на север и как бы в заветерье находится, и спертый воздух стоит в комнате неподвижно.

Всю ночь придется маяться в духоте. А ветер, освежающий и по-южному теплый, — рядом, за окном… шумит в тополях.

Вот если бы выйти ему навстречу… Прогуляться по пустым улицам, спящему городу… Но для меня — это больше, чем проблема, и не лень тому причина...

Впрочем, проблем уже фактически и нет… Осталась одна только боль, и единственное, чего мне хочется, так это — умереть… разом избавиться от всех физических страданий.

Больное тело — мозг хандрит. Хилые, нездоровые мысли выдает...

Конечно, хилые… Конечно, нездоровые...

А что делать, когда не знаешь, что делать? Мне-то ведь еще и пятидесяти нет. Самый что ни на есть сенаторский возраст, и о смерти я думаю не от того, что жизнь надоела, а потому, что измучила боль...

Шумит ветер в тополях… Тревожно на душе… Самый что ни на есть сенаторский возраст… А говорят, шум листвы успокаивает. Возможно, оно и так. Но это, когда нервы не измотаны другими звуками.

«Мне каждый звук терзает слух», — пожаловался один забытый поэт, и я, как и он, забытый людьми, понимаю его.

Звуки страшнее, чем боль.

Боль однотипна. К ее повадкам и однообразию привыкаешь. Мучаешься, но терпишь, и я научился бороться с ней. Таблетки хоть как-то да помогают в этой неравной борьбе.

От звуков нет никакого спасения. И они бессмысленны по своей сути.

Боль кричит в теле, пытаясь спасти его, заставляя человека лечить свое тело...

Звуки приходят со стороны. Они безжалостны и свирепы, как все, что не имеет смысла. Они коверкают психику и разрушают ум. Они убивают так же, как и болезнь. Только более медленно, более жестоко. И боль протестует против них, как и против любой болезни.

Резкие и сильные, они, как шпагой, протыкают насквозь истерзанное болезнью тело… или ввинчиваются в него, словно штопор, задевая и раня оголенные нервы угасающего организма.

Приглушенные и ритмичные — бьют невидимой кувалдой по голове. Шишек нет, а мозг изнемогает под ударами, и да будь прокляты негритянские тамтамы.

Слабые звуки, вроде шорохов и шумов, настораживают. К ним невольно прислушиваешься. От них помимо своей воли ждешь чего-то неприятного, и тревожно становится на душе… Как сейчас. А всего-то ветер раскачивает во дворе тополя..

Лучше бы он их не раскачивал… Лучше бы я не слышал, как шумит их листва...

До чего же я издерган, измотан, если шум тополей и тот раздражает...

Проклятый бетонный барак… Не квартира, а «музыкальная шкатулка». Лишь ночью и то ненадолго затихает в ней адская музыка человеческих воплей и криков… того земного круга ада, в котором оказалась низшая каста наших людей.

Господи, ты спрятал меня в бетонной бочке, почти все забыли обо мне, так будь же милосерден, избавь и от адской людской музыки.., и от шума ветра заодно, пока я не приду в себя. Сделай так, чтобы мои уши слышали только то, что я сам хочу слышать...

Господи, от чего же ты так глух к мольбам о помощи?

Или не умеешь быть милосердным? Но ведь устроил же потом. Сколько людей и животных погубил ни за что ни про что. Правда, потом покаялся. Вроде бы затмение нашло...

Так затмись еще раз. Потопи всю мерзость людскую в мутных водах разбушевавшейся стихии. Сделай так, чтобы чужая жизнь не била ключом по моей голове. Если бы ты знал, как она и без этого болит...

А, может быть, прости, Господи, за крамольную мысль… а, может быть, Тебя просто нет… и вспоминаем мы о Тебе только для того, чтобы самим без Твоей помощи, но уповая на Тебя, хоть как-то облегчить свои страдания.

Может быть...

И тогда нет ничего глупее этой выдумки.

Насколько простодушен и наивен человек! Надо ж было выдумать Тебя, и стать рабом Твоим, а через Тебя и рабом тех, кто Твоим именем правит на этой земле… Да-да, любая религия — идеология, а уж потом — вера.

В общем-то, получается так: на бога надейся, а сам не плошай.

Пожалуй, это — самое мудрое, что смог придумать человек в противовес твоему всевластию.

***

Рядом с кроватью стул. На нем таблетки в коробочках, в цветной фольге, в темных баночках… Скосив глаза, я тупо смотрю на эту разноцветную бижутерию больного человека. «Люди любят обманываться». А что делать, граф? Что делать, если они придумали Бога, который не очень-то любит людей. Ишь сколько он ниспослал им всяких разных болезней. Ни одному здравомыслящему такое и в голову бы не пришло.

К черту Бога! Да здравствует химия! И если болезни ниспосланы нам Всевышним за наши прогрешения, то вся народная и ненародная медицина идет скопом против самого Бога, и мы лечимся не через очищение души, а с помощью хемотерапии.

Я глотаю целую горсть снотворных и обезболивающих таблеток. Если не умру, то хотя бы высплюсь… И теперь, чтобы побыстрее уснуть, надо вспомнить что-нибудь хорошее. Собраться с мыслями и вспомнить… Ведь было же в моей жизни что-то хорошее… Достойное воспоминаний. Приятных воспоминаний и таких же снов.

Ну так что там хорошего-то было?..

Подгоняю, подгоняю себя, а вот с ходу ничего не могу вспомнить… Ничего такого, достойного воспоминаний… А ведь я не был в Афгане, не расстреливал несчастных по темницам… Возможно, даже никому никакого зла не причинил… Возможно. Во всяком случае ничего подобного тоже мне на ум не приходит.

Надо заблокировать сознание… Так, кажись, нас всякие шарлатаны учат. Мысленно воздвигнуть между ним, то бишь мной, и этим миром стену...

Стена, стена… Я напрягаю волю, насколько мне, больному человеку, это возможно, и на ум приходит анекдот.

А что? Это своеобразный кирпичик в этой нелепой системе… Сколько таких «кирпичиков» у меня в запасе! Если бы можно было их материализовать, какую дачу я себе отгрохал бы! Не меньше, чем у Предсовмина.

«Вы шумите, шумите надо мною березы, а я лягу-прилягу на духмяный прокос...»

Подменим реальный мир игрой воображения. Так делает вся литература, оболванивая читателей, и некоторым авторам это особо удаётся. Жаль, что я не склонен сочинять и только по этой причине даже над собственным вымыслом слезами никогда не обольюсь...

Пусть уж лучше будет чужой анекдот. Совсем несмешной, скорее — злой, но он встрял в мои мозги.

Так что там про стену?.. Зубчатая… самая надежная в мире...

Возле нее стоит иностранец и долго смотрит на Кремль.

«Девушка, — неожиданно спрашивает он гида, — а зачем здесь такая высокая стена?»

—

«Как зачем? — растерянно переспрашивает москвичка и подозрительно смотрит на чужеземного тупицу. — Это… Это… чтобы враги народа не перелезли.»

«Туда или оттуда?» — попытался уточнить турист.

Анекдотец с бородой. Куда большей, чем у меня, и придумали его, конечно, не наши люди. У нас другой менталитет, и человеку с нашим менталитетом такой вопрос никогда в голову не пришёл бы...

Но мое настроение как будто бы поднимается… Только вот стена не исчезает...

Она возникла из ничего и стоит перед глазами.

Что на этот счет нам разные шарлатаны говорят?.. Чего-то ничего не вспомнить...

Кыш, проклятая!..

Стоит как ни в чем не бывало. Красный символ коммунизма. Он не только у меня перед глазами, но он — и в моем сознании. Не так-то просто от него избавиться. Телевизор загадил все моё восприятие нынешнего мира!

С досады я бью кулаком по кровати, и кровать, словно катапульта, выбросила мое тело в темноту. Измученное болезнью, тощее и жалкое, оно медленно плыло в черном пространстве.

Без меня. Мимо меня.

Я словно со стороны наблюдал за ним.

Такое может разве что присниться… И я понимаю, что вижу сон.

Но все равно страшно. Страшно от непривычного зрелища, страшно остаться без привычной оболочки.

Тело необходимо для нормальной земной жизни! А оно без каких-либо признаков жизни вплывало в черную нишу кремлевской стены.

Тут что-то было не так… Насмотрелся я телевизора! Как только в нём хоронят, так обязательно тащат в эту стену. Скоро в ней и кирпичей не останется, будут одни урны с прахами ударников коммунистического труда. В религии послушников называют святыми, у нас, в нашем атеизме, — героями социалистического труда, и героя дают тому, кто приглянется высокому начальству. У попов, наверное, так же.

И не моя вина, что я за всю свою жизнь не сделал ни одной дырочки в лацкане пиджака… А тело надо остановить, в компании счастливых обладателей орденов ему будет неуютно. Я рванулся к своему телу — и оказался в кромешной темноте.

С детства я не люблю темноту.

Немцы бомбили нас по ночам, и под кроватью, где мы прятались от их бомб было темно, а на зашторенных окнах играли блики света от взрывов бомб и пожаров.

Страшно — не страшно, а смотрелось это из-под кровати красиво, и, кроме чувства тревоги, были и другие чувства. Было и восхищение игрой света на шторах, и уж замкнутое пространство точно не давило на мою лсихику.

А теперь мне почему-то думалось, что я вместе с телом попал в замурованную нишу. Хоть я до этого и стремился к покою, к полной изоляции от шумно живущих соседей, но ниша с ее могильной тишиной меня пугала.

— Не хочу! Не хочу! — отчаянно запротестовал я, как избалованный болезнью младенец, сам не ведая, к кому обращался.

Я понимал, что сплю, что это всего лишь дурной сон и что в реальности кремлевская стена глуха к любым воплям, и все же вопил.

Так уж устроен человек. Только звери умирают молча, а человек даже в самой безысходной ситуации на что-то надеется, кого-то зовет на помощь. Я не был исключением и потому драл свою глотку, пока не охрип. И вот когда я перестал сам себя оглушать воплями о помощи, тогда я услышал спокойный женский голос:

— Ты хотел умереть — вот и умирай.

Голос прозвучал с явной издевкой и показался мне знакомым, но я не мог вспомнить, кому он принадлежит.

Да и не до воспоминаний было. Появился шанс на спасение. Кто-то мог протянуть руку. Не обязательно друг, и врагам ничто человеческое не чуждо.

Я откашлялся, чтобы прочистить горло от тех осадков, которые першили в нем после моих надрывистых криков, и возмущенно прохрипел:

— Да я же живой тут замурован?!

— Скоро будешь мёртв. От удушья умрешь быстро, но если не повезёт, голодную смерть придётся подождать.

— Опять мучиться.! А я уже измучен болью.

— Ну, не совсем так. Муки голода длятся недолго. Два-три дня. И о мудрость природы! Чувство голода исчезает, в животе наступает покой и тишина, а сознание проясняется.

— Не хочу умирать даже как йог, — обреченно прошептал я.

— Врешь! — торжествующе прозвучал в темноте все тот же голос. — Ты всю жизнь проклинал свою жизнь и никогда не задумывался над тем, что жизнь дается только один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы! Ты бездарно растранжирил отведённое тебе в мире живых время.

— Женщина, — устало проговорил я, — так живут все живые существа. Птицы и звери вообще живут только сегодняшним днём, они не думают о смерти и завтрашнем дне. У них вообще некритическое мышление. И среди моих знакомых ни один, уверяю тебя, не задумывался над тем, о чем ты говоришь. Именно поэтому они пребывают в благополучии, глупости и полном здравии. Бытие не отягчает их думы. Пока они здоровы, смерть кажется им нереальной, и они не думают о смерти. Вот когда здоровья нет, и ты измучен болезнью, и болезнь тебя свалила, и у тебя масса времени на измученные болью размышления, — вот тогда другое дело.

— И ты тоже такой же?

— Наверное. Я никогда не задумывался над этим, как и они пока что. Природа убивает нас, и она же закладывает в каждого из нас животный страх перед смертью. Инстинкт самосохранения. И сейчас я весь в этих инстинктах. Вот такой парадокс у природы и у меня соответственно.

Когда тебя внимательно слушают, то можно даже палача превратить в альтруиста или обратить в свою веру. На особый успех я не рассчитывал, но за надежду крепко держался, и, чтоб удобнее было вести беседу, оперся рукой о кирпичную кладку. И почти в тот же момент стена исчезла, словно провалилась в никуда, в черное никуда, что было подо мной и вокруг меня.

Я растерянно огляделся и увидел в кромешной темноте далекую маленькую звезду. Совсем слабую. Она едва заметно мерцала, как бы манила к себе.

Повинуясь ее зову и инстинктивной тяги к свету, которая есть у каждой былинки и которая осталась у человека от растений, и заложена в нас, получается, самой природой, я пошел к ней.

Звезда начала быстро увеличиваться и вскоре превратилась в огромный красный круг. Он неподвижно застыл, едва касаясь ребром поверхности воды, у далекой синей черты горизонта. Между ним и мной стояло голое ветвистое дерево, а впереди меня до самого красного солнца, до той самой синей воды, которой оно едва касалось, простиралось поле.

В одной ночной рубашке я не спеша шел по полю, босыми ногами ощущая шелковистость и прохладу некошенной травы. Все вокруг было страшно знакомо, и я никак не мог избавиться от чувства, что все это уже видел и по этой некошенной траве уже ходил. Но как я ни напрягал память, а вспомнить не мог, где все это уже было и когда.

— Сядет солнце, и там, где воздух прохладный, выпадет туман, — бесстрастно оборвал мои размышления все тот же женский голос.

Я вздрогнул, и не потому, что настолько ушел в себя и он прозвучал неожиданно, а потому что, как только он раздался, я увидел женщину.

Она сидела на дереве. Ива была многоствольной, и тот ствол, на котором она сидела, причудливо изогнулся, припал к земле, прошел низко над травой и, словно взяв разбег, взметнулся сам и взметнул свои голые ветки к небу.

Ну, как я сразу не вспомнил эту женщину!.. А поле… А иву...

Все это было в моей памяти… А лет прошло… А зим прошло… не счесть. Да, с ходу не сосчитаешь.

Буря чувств поднялась в душе и утихла. Но прежде чем утихнуть, все вымела из нее, опустошила...

Я укорачиваю шаг. Ступаю в траву осторожно, словно ноги босые боюсь наколоть… Разнотемпературные полосы теплого и холодного воздуха стелятся по траве, и, когда я пересекаю их, у меня возникает такое ощущение, словно я то ныряю в прохладную глубь пронизанного солнечным светом озера, то выныриваю на его поверхность, где вода теплая, как сам солнечный свет...

Там, где воздух прохладный, полосами ляжет туман. Так всегда было на этом поле… на этом острове, и Ксюша своей короткой репликой высветила в моей памяти давно забытое лето...

А что сейчас? Лето или осень?.. На дереве — ни одного листика… Живая ива или уже погибла?.. А, может быть, не проснулась после зимней спячки, и сейчас — весна?!

Тогда почему такая высокая трава? Трава — июньская… И поле как тогда в июне было. И Ксюша все такая же, как тогда была.

Только вот дерево умерло. Присмотрелся и вижу: давно умерло. Ива высохла, и ее кору дятлы обстучали.

Но ведь это — сон...

Я совсем забыл, что это-сон, а во сне всякие несуразности вполне возможны… Но зачем эти всякие несуразности мне снятся… И остров… И лето...

Зачем она здесь?

Серо-голубые глаза смотрят на меня и, кажется, не видят меня… Знать бы, что у нее на уме. Мой взгляд всегда натыкался на эти холодные глаза, и я никогда не мог заглянуть в ее душу… Не знаю почему, но я не выдерживал ее взгляда… Вот и сейчас я понимаю, что лучше не смотреть в ее глаза, и, склонив голову, опускаюсь на колени...

Я обнимаю ее ноги, прижимаюсь лицом к подолу красного платья… Какие-то чувства теснятся в груди… Какие-то образы мелькают в памяти. И все это сливается в смутные воспоминания, бессвязные и не причиняющие боли.

Ах, знать бы, что у нее творится на душе, и жалеет ли она меня… О чем думает, и думает ли обо мне...

— Ты совсем такая же, как и была, — говорю я, не поднимая головы.

Женщины любят молодиться, и я стараюсь польстить ей.

— А какой, по-твоему, я должна быть?

Она по-прежнему сидит неподвижно, и я убежден, что смотрит не на меня, а в синюю даль за моей спиной. И я убежден только в этом, и совсем не уверен, что мой комплимент пришелся ей по душе, и совсем не знаю, как ответить на ее казалось бы бесхитростный вопрос.

— Ну, какой… — я смущаюсь и слов нужных не нахожу, и бормочу первое, что приходит на ум, очень похожее на правду и в то же время совсем далекое от правды, но это и не ложь. — Ну, какой… все-таки прошло более тридцати лет.

Ох, как заколотилось сердце… как заколотилось. И чего это я разволновался… Прошло все-таки уже более тридцати лет, и многое мы уже забыли, на многое смотрим по-другому… И не надо волноваться… Вон она какая спокойная. Она, может быть, совсем и не думает о том, что так меня встревожило.

— Покойники не стареют в памяти людей.

— Вот даже как! — Удивляюсь я скорее не тому, что она сказала и что я без неё знаю, а тому что вижу. — Мне в голову не приходило, что ты мертва.

— И не могло придти. Ты совсем забыл меня.

— Да, да, это так, — торопливо соглашаюсь я. — Память слабеет с годами… Болезнь, возраст; мой мозг уже, наверное, похож на выжатый лимон… Вот поэтому я не сразу вспомнил тебя.

— Не ври. Память у тебя хорошая. Это у тебя со страху. Перетрусил ты, Федор Павлович.

Страшно горит лицо, а уже и колени болят. Ну сколько можно стоять на них. Пора бы и подняться… Я выдерживаю паузу и, немного остыв, поднимаюсь на ноги.

Она останавливает на мне до неприятного холодный взгляд. Не глаза, а льдины. Неужели у нее всегда были такие глаза? Тогда почему я не замечал этого раньше?.. Да потому что раньше они не могли быть такими. У живого человека и глаза живые, а в этих отсутствует жизнь.

Она прочитала мои мысли. Она это умеет делать. Ироническая улыбка кривит ее сочные губы.

— Жизнь и смерть, что ты о них знаешь, — равнодушно замечает она, а голос по-прежнему бесстрастный и бесцветный.

— Ну уж не скажи, Ксюша! — энергично возражаю я.

— Соли, — поправляет она меня.

— Ах, да! Забыл. Никак не могу привыкнуть к этой перемене имени. Прости. Так вот, Соли, я не из упрямства возражаю. У меня достаточно было времени, чтобы узнать жизнь. С твое я наверняка пожил. И что такое смерть, кажется мне, я тоже знаю. Во всяком случае, убежден, мертвым сны не снятся.

— Ты думаешь, это — сон?

— Уверен. Ты снишься мне только потому, что я помню тебя, и снишься именно такой, какой ты осталась в моей памяти, хоть ты тут и поучаешь меня, рассказывая о покойниках прописные истины.

И опять ироническая улыбка чуть-чуть тронула ее губы.

— А дерево?.. Разве ты помнишь его таким?

Неприятный холодок я ощутил внутри себя. Теперь уже не от ее взгляда, а от странной мысли, нелепой и пугающей. Мне вдруг подумалось, что я вижу только себя на земле, а на самом деле переместился бог знает куда… в какой-то мир иной, где все не так, как у нас, где дерево может стоять опавшим, почти мертвым в то время, как живая трава, по-летнему сильная, достает почти до моих колен… И если это не сон, то что же тогда?

— Соли, скажи, я по эту сторону жизни или по ту?

— А где ты провел границу?

— Между мертвыми и живыми. Где она существует на самом деле.

— Такая граница есть только для тела.

— Слишком умно, если не заумно, — почти раздраженно говорю я, — А нельзя ли без философии, попроще!

Она долго молчит и смотрит в далекую даль. В ее глазах по-прежнему нет ничего, кроме голубой, холодной бесконечности. Настолько они кажутся мне пустыми, мертвыми.

Я стараюсь не смотреть в них. И не мешаю ей молчать. Я почти уверен, что она сейчас с ехидной усмешкой спросит, а как же я сам смотрю на свою жизнь? Каков он мой этот собственный взгляд?..

Но у меня нет готового ответа. Хуже того, у меня нет собственного взгляда на свою жизнь. Я в спешном порядке придумываю его, и хочу, чтобы ложь прозвучала убедительно.

— Ты — на моем острове, — тихо произносит она.

И никаких вопросов.

Да, у нее, очевидно, есть своё мнение, и жаль, конечно, что ее не интересует мое.

А, впрочем, зачем мне навязывать свою точку зрения на себя, подсовывать свои оценки пройденного пути. Оправдываться в чем-то? Так в чем?..

Не думаю, что я виноват перед ней больше, чем она передо мной.

Я с наигранным безразличием смотрю по сторонам, и мне это удается, хотя то, что она сказала, выходит за рамки здравого смысла. Но, кажется, я уже принял правила игры… и потом, сколько раз на этом острове был посрамлен здравый смысл!

Так что же на нем изменилось с того далекого лета?.. Поле все такое же… — широкое и пустое… Тогда его пустота ничуть не тревожила, я ее попросту не замечал. А теперь заметил… Дикое место, дикое… Как и тогда по вечерам в ясную погоду красный диск остывающего солнца неподвижно стоит у далекой черты горизонта, словно размышляя, нырнуть ему в синюю воду Ильмень-озера или на этот раз обойтись без купания.

Но это только фантазия, игра человеческого воображения — и ничего больше. На самом деле никакой воды солнце не касается, и не стоит оно на месте, и уж наверняка ни о чем не думает. Это мы так думаем за него, потому что видим совсем не то… Обманывается зрение, и разум выдает фальшивую информацию… А сколько еще неразгаданного, что мы принимаем за реальный мир, а на самом деле обманываемся… Да, граф, мы любим обманываться… и Вам, за то, что Вы злоупотребляли доверчивостью людей, пришлось умереть в тюрьме.

А на острове все как тогда. Разве что чувства у меня другие, мысли не те… Да вот и ива тоже не та. Соли на это сама обратила мое внимание. Погибло дерево, мертвое оно, а тридцать лет назад было живым, зеленым… И Ксюши давно нет, есть Соли...

Время, как и солнце, только в снах может стоять на месте. А так оно несется, словно горный поток вымывая из памяти любовь и ненависть, горе и радость. Оно все делает для того, чтобы прошлое не отравляло человеку жизнь, и люди не зря говорят: время лечит.

От меня прежнего уже ничего не осталось. И зачем здесь Соли, если от меня от прежнего ничего не осталось. Я уже существую в другом измерении и сам стал давно другим… Жизнь прошла. Я у последней черты, и финишная лента — вот она… Может быть, это мой последний сон...

А вообще-то интересно знать, какие сны люди видят перед смертью. Ведь то, что они, выжив, рассказывают о снах после смерти, никакого отношения к ней не имеет. Мертвецам сны не снятся.

Я сел на ствол рядом с женщиной. Пусть не думает, что я боюсь ее. Мое плечо слегка коснулось ее плеча. Она на это никак не отреагировала. А мне прикосновение доставило удовольствие. По телу начало разливаться приятное тепло, а в голове закопошились блудливые мыслишки… Неспроста это, неспроста...

Скосив глаза на ее плечо, я задаю ей бесхитростный вопрос:

— Ты пришла воскресить меня к любви и прочему? — И сам чувствую, что в моем голосе больше обреченности, чем восторга. — Конечно, покойникам, прежде чем они ими станут, должны снится прекрасные сны. Я думаю, у природы хватило на это ума. А что может быть прекраснее любви!

— То, что ты подразумеваешь под любовью, нужно только телу, — равнодушно роняет она.

Притворяется или дурачит… Но если дурачит, то наверняка и притворяется.

Я плотнее прижимаюсь к ней...

Без всяких сомнений тело у нее есть. Я чувствую его упругую силу. Оно совсем такое же, каким было тридцать лет назад. Оно по-прежнему притягивает меня к себе...

Голова немного кружится. Так с ней бывает, когда я долго не пью, и вдруг по случаю заглочу рюмочку-другую...

Я протягиваю руку и веду ладонью по ее прямым цвета спелой пшеницы волосам. Волосы искрятся в лучах заходящего солнца. Какого черта оно не заходит. Оно нереально долго торчит на одном месте, а она реально существует...

— У тебя есть тело, — сердито говорю я.

И легкое головокружение проходит, блудливые мысли исчезают. А она как будто бы не слышит… А по глазам не поймешь, что у нее на уме. Да я этих глаз сейчас и не вижу: сидим-то иы рядом, и она смотрит в даль, а не на меня. Я вижу только её строгий профиль.

— Зачем у тебя тело?

Я смотрю на её профиль в упор, и она должна ответить мне.

Она замечает мою настойчивость, лениво произносит:

— Так я хочу.

— Ты — женщина с причудами, и все же — зачем? Это явно не каприз.

— А что тебя, собственно, встревожило?

В ее глазах удивление. Наконец-то хоть что-то в них появилось. Вполне возможно, она не знает того, что знаю я. Деревня. Темнота.

— Видишь ли, Соли… жена моего соседа, Ефима Афанасьевича, работает в токсикологической больнице… так вот она рассказывала, что если больной, находящийся в бессознательном состоянии, видит эротический сон, то это уже не жилец.

— Кто про что, а шелудивый — про баню!

Грубиянка! Хамка! И еще раздражается!

— Я говорю тебе, что не во сне ты меня видишь!.. И потом, откуда это жена твоего соседа знает, что снится больному, находящемуся в бессознательном состоянии да ещё предварительно наглотавшемуся яда? Она, что, научный работник, занимается этой

проблемой?

— Нет, она там нянечкой трудится… Но видишь ли Соли, — я возражаю мягко и стараюсь быть как можно более тактичным, но и не потерять за тактом суть дела. — Видишь ли, Соли, большого образования не требуется, чтобы догадаться об этом… у мужчин это без всякого образования видно.

Она скупо улыбнулась.

— Так вот почему ты не рад мне.

До нее все дошло, и она все правильно поняла.

— Почему это я не рад? — поспешно запротестовал я. — Очень даже рад… просто отвык немного от тебя и не совсем понимаю, где я и зачем ты здесь. Но не подумай, что я смерти боюсь. Не подумай так. Хоть и очень противоречивы мои слова, как и сами мои чувства. Трудно мне не только тебе, но и самому себе объяснить все эти шараханья. Да и можно ли объяснить разумно то, что строится на одних эмоциях. Вот сейчас, когда я сплю...

Она поморщилась.

— Не раздражайся, пожалуйста. Я все-таки надеюсь, что это всего лишь сон, и не знаю, как можно назвать по-другому нашу встречу. Да ведь суть и не в названии. Суть в том, что я пытаюсь открыться тебе, используя доступные мне слова и понятия. Так вот, сейчас, когда я сплю и вижу, в обшем-то, неплохой сон, и в этом сне могу двигаться и даже ходить, и никакое движение не причиняет мне боли — умирать не хочется. Но как только я проснусь, вернусь в реальный мир, и он обрушится на меня звуками и болью...

— Понятно. Тогда ты думаешь о смерти, и только в ней видишь свое спасение.

— Избавление.

— А как душа? — спрашивает она, даже не глянув в мою сторону.

Странный вопрос. Не совсем понятный. И в голосе ее — какая-то странная грусть. Она бывает у человека, когда он ночью сидит у костра и рассказывает случайным знакомым о своей не сбывшейся или несбыточной мечте.

— А что душа? — искренне удивляюсь я.

— Душа не болит?

— С чего ей болеть?! Звуки душу не терзают, и боль издевается только над телом.

Глаза теперь у Соли такие, словно она действительно смотрит на огонь костра.

— Душу терзают мысли, — задумчиво произносит она.

— Это когда с совестью неладно, — охотно соглашаюсь я. — Угрызения совести, муки совести… К счастью, я не знаю, что это такое. Наверное, оно и справедливо. Хватит мне физических страданий.

— Я избавлю тебя от них.

Не ожидал я такого подарка. Ошалело смотрю на нее. И верю и не верю и ей, и в возможность своего вот такого чудесного исцеления.

— Я полагал, вместе с твоей смертью кончилась и твоя власть над человеком.

— Ты ничего не полагал… Ты никогда всерьез не принимал меня.

Я спешу загладить свою эту старую вину и нежно обнимаю спокойные плечи немного ссутулившейся женщины.

Она сбрасывает мои руки. То ли не хочет прощать, то ли теперь ей не нужна моя нежность… Оно это, наверное, и к лучшему. Мне самому сейчас не до ласк… даже если они и окажутся не роковыми. Надо переварить свалившееся на меня счастье… Вот только сознание того, что все это происходит во сне, не дает ему захлестнуть меня полностью… Но как приятен сон. Как он хорош.

— Соли, Соли, я сейчас заплачу от счастья.

— Не надо… Для слез у тебя найдутся другие причины… А чтобы тебе не оставаться в долгу, напишешь книгу о себе и опубликуешь ее. Это — обязательное условие.

— Так ты пришла не убить меня!?

— Увы. У тебя нет никакого желания за эротический сон со мной отдать свою жизнь. Зачем же мне такая эротика. Но в книге должна быть только правда.

— Я не писатель, и уже, хотя бы поэтому, врать не буду. Мне не приходится стесняться себя. Были мелкие грешки, так у кого их не бывает. Все мы — люди, Соли, и ничто человеческое нам не чуждо. Так что ты уж не сомневайся. Ты только здоровье верни мне, а уж я постараюсь! Все сделаю лучшим образом! И напишу, и издам!

— И пиши от своего имени, не прячься за третье лицо!

— Ну, хорощо. Будь по-твоему...

************

Нет ничего глупее счастливого человека. Но не человек таков, а таково свойство самого счастья. Оно оболванивает людей. Вот почему его так мало у каждого из нас. Природе нужны умные, и ради сохранения человеческой популяции она отпускает людям несчастье лошадиными дозами, а счастье вымеряет на аптечных весах и раздает очень скупо, и только избранным, тем, которые особо уже и не годятся для продолжения рода человеческого.

Не знаю, почему я подумал об этом, но я подумал так, и понял, что уже не сплю, раз на философию потянуло.

***********************

Продолжение следует

*

Пятое Состояние Вещества

Роман 213

Сказка.История.Современность

*********************

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

КАТАРКСИС

Я видел то, что видел, я слышал то, что слышал, и моя душа была этим растерзана; однако теперь, когда это зрелище уже не стоит перед моими глазами, я спрашиваю себя, верю ли я в то, что было, — и не знаю ответа.

Р. Л. СТИВЕНСОН

*****************************************************

*****************************************************************************************

Не для того господь столько болезней придумал, чтобы желающих избавиться от них, самолично исцелять.

— Вот я поэтому таблетки и и глотаю.

— Ты не излечимый циник, и таблетки тебе не помогут.